«Мы попробуем такую непростую затею, как киноклуб, – сказал Пётр Немой в самом начале. – Нас мало, но начинать в любом случае можно. Я вырос в Питере, там был такой кинотеатр – «Спартак», в котором показывали Тарковского, Феллини… Совершенно невозможно было в него попасть, он был весь забит. Сейчас показывают последний фильм Германа, и… человек десять в зале». Надо сказать, что на концерт Валерия Гергиева в минувшую пятницу собралось куда больше иркутян, чем за неделю до этого на обсуждение ТББ. Естественно, свою роль сыграли и реклама, и имена звёзд, лично прибывших в Иркутск. Но был ещё и тот фактор, что после музыки Гергиева у людей «живот не болит». Герман же, уходя, оставил последнее впечатление о нашем мире именно такое – невесёлое.

«Он адекватен был?»

«Мне понравилось смотреть этот фильм во второй раз, – сказал Пётр Немой. – Надеюсь, что понравится и в третий… Первый раз был такой. Я очень много прочитал критики на фильм, что в нём всё очень брутальное, всё очень вязкое, ужас-ужас. Люди выходят из зала, они не выдерживают. Я ожидал прямо вот такой треш, жесткач. А обнаружил просто хрустальный замок, очень лёгкий, с очень лёгкой энергией… С очень славным качеством юмора. Второй раз этот наст снега, хрустальность запустило дальше, и фильм оказался более вязким. Мне кажется, он интересен своей манифестальностью. Не по отношению к зрителю, а по отношению к режиссуре, к кино. Во всех точках – с точки зрения сюжета, фактуры, операторской работы, построения внутреннего мифологического пространства. Герман всегда очень подробно работает с внутренним мифом. Фильм – это мир, и он создаётся во всех фактурах – не важно, на заднем плане они или на переднем… Ещё очень важным мне кажется довольно подробное, ясное описание (далёкое от Стругацких). Документалистика настоящего времени, в котором отпразднованная теория хаоса пришла к какому-то своему пиковому состоянию, и разобраться в чём-либо больше невозможно… Этот хаос. Это плотное Ничто. Для меня фильм ещё ценен своим языком. Я знаю нескольких режиссёров в театре и кино, которые прорабатывали «язык потока», я не знаю, как точнее его назвать. Это тот язык, который не говорит прямо, в нём нет идей, нет политики, нет высказывания. Прямого. Это игра пейзажем, игра атмосферой, которая очень качественно построена. Качественно не в смысле профессионализма-непрофессионализма. Она внутренне очень качественна». 

Когда Пётр Немой предложил слово залу, возникла долгая пауза. Наконец женский голос произнёс: «Очень много натурализма!» «Я бы сказал – непонятный жесткач вообще. Не просто жёсткий натурализм, а прямо…» – заметил зритель Анатолий. Интересно было наблюдать, как люди пытаются объяснить самим себе то, что увидели. «Имея мастерство создавать и погружать людей в какой-то мир, зачем, простите, снимать столько грязи и нечистот?.. Я не понимаю. Если есть талант снимать, то неужели, чтобы человек прочувствовал, нужно в эту грязь окунать?» – сказала нежная, красивая девушка. Одному из зрителей герои фильма вообще показались наркоманами. «Некое полусумасшествие всего окружения, все люди на грани психоза. Какие-то неадекватные поступки», – заметил молодой человек. 

«Насколько известно, этот фильм не был снят автором до конца, – сказал художник Олег Беседин. – Можно ли его считать оконченным произведением?» «Он был снят до конца полностью, – напомнил Пётр Немой. – Он не был закончен Германом в том смысле, что сведение звука, окончательная сборка произведена не была. Это видно в картине, я с вами согласен, акта «выпускания фильма» нет». «Может быть, Герман его не закончил, потому что понял определённое фиаско… своего мировоззрения, – настойчиво продолжил Олег Беседин. – Вы лично его, Германа, видели в момент окончания фильма. Он адекватен был? Фильм гениально шизофреничен. Поэтому мне интересно: автор в общем нормальный?»

«Автор был абсолютно нормальный последние 15 лет, к сожалению, – сказал Пётр Немой. – Может быть, если бы он был шизофреничен, было бы гораздо легче. Мне кажется, есть несколько авторов, которые делали своё последнее произведение в виде акции, перформанса, то есть определённым образом. Интересно, что в одном из последних интервью Герман сказал, что он перестал любить кино, он его больше ненавидит. И фактически это текст Руматы, который произнёс примерно следующее: «Я больше не могу… Богом быть трудно. Я больше не могу этот мир никак делать, никак создавать, никак удерживать… Я больше не могу». И в этом смысле, мне кажется, как Румата не закончил свой «перформанс», условно говоря, в пространстве смысла, так и Герман вышел в другое пространство. Это один выход». По мнению Петра Немого, возможно, этот фильм – предвестник «другого кино, нового вида искусства». 

«Я не верю, что Стругацкие плюс Герман – это три часа г ..на»

Тема ковыряния в носу, нюхания нечистот, копошения в грязи, надо сказать, «не отпускала». И даже выводила некоторых обсуждавших на какие-то философские «избиения» автора в духе «чего можно, а чего нельзя художнику». В общем, если помнить «Ивана Лапшина», или «Хрусталёва…», понятно – Алексей Герман никогда не прятал довольно неприятные детали. И, кажется, ещё Борхес в «Сообщении Броуди» показал, как смешны бывают наши представления о дозволенном и недозволенном. В племени йеху, где оказался его герой, напомню, люди совокуплялись у всех на глазах, а пищу ели уединившись. И вот когда путешественник покинул йеху, он не мог без тошноты смотреть, как приютивший его миссионер ест у него на глазах: «Сначала у меня тошнота подступала к горлу, когда я видел, как он, не таясь, разевал рот и запихивал туда куски пищи. Я рукой прикрывал глаза или отводил их в сторону, но через несколько дней привык». 

«Я грязи не увидел, – сказал Пётр Немой, отвечая на вопрос, зачем, имея талант, окунать зрителя в нечистоты. – То есть для меня грязь – понятие смысловое… То, что я видел на экране, в каком-то смысле точно не является натурализмом. Или отражает умноженную на сто раз определённую часть реальности. Если говорить из рефлексивного поля, то вот вы выходите в городскую среду, и она может вполне документально быть отражённой именно так. Именно из таких полумычащих людей, находящихся в абсолютно самозамкнутых космосах, внутри своего маленького космического пространства сомнамбулически наговаривающих какие-то тексты, сталкивающихся между собой как шарики и образующих бессмысленную реальность этих шариков». 

«Я на самом деле не заметил ничего сверхъестественного, – поделился один из зрителей, математик Игорь. – Кто из нас не видел сморкающихся людей, а грязь на улице – она всегда есть. Если реально говорить о каком-то треше, то место, откуда я реально вышел с тяжёлым сердцем, – это наш иркутский хоспис. Отсюда я отправился с наполненной душой, в последнее время из кинотеатра выходишь просто пустой. Мы привыкли в кино видеть красивых девушек, ухоженных красивых мужчин, красивые дома. Получается, что такая реалистичность у нас вызывает негативные эмоции». 

Когда Пётр Немой признался, что представленное Германом не показалось ему ни жутким, ни ужасным, художник Олег Беседин вдруг предложил: «А давайте проголосуем. Может быть, вы здесь в одиночестве окажетесь?» К чести зрителей, голосовать за то, «ужасна» или «не ужас­на» картина, они не согласились. 

– Я один раз и навсегда попытаюсь закрыть тему дерьма, – сказал адвокат Вячеслав Иванец. – Полагаю, что это просто изобразительный язык. Там его (дерьма. – Авт.) действительно много, я читал интервью по этому поводу Ярмольника, там и настоящее было… Такой язык позволяет нам увидеть помимо этих средневековых нечистот вещи, которые мы обычно не замечаем. Кроме дерьма, был ещё образ чистого белого платка, который в конце просто исчезает. Где он исчезает? В белом море бессилия Руматы. Это моё видение. Открытая концовка, насколько я помню, не была использована Стругацкими… У Германа по-другому. Тот хаос, то бессилие, которое в этом океане мы читаем у Руматы, так и уходит в пространство. Мне кажется, что к этому изобразительному языку мы просто не привыкли. Ну и что? Некоторые фильмы, а я полагаю, здесь как раз такой случай, оценивают глубже через 10–15 лет. Я просто не верю, что Стругацкие плюс Герман – это три часа г..на. 

«Я согласен, что попытка посмотреть фильм сейчас, а не через 10 лет, – это как попытка посмотреть кино про революцию внутри революции, – сказал Пётр Немой. – Это настолько документально, но в смысле не внешнем, а внутреннем. Внутренние вопросы столь документальны, что к ним ещё нет дистанции, чтобы их воспринимать как узор или орнамент». 

«Сидел и плакал, смотрел на эту коляску»

С тех пор как фильм вышел в прокат, меня не отпускает одна мысль. Когда высказываются восхищённые люди, это понятно. Когда молчат – тоже понятно. Но почему так часто просят слова люди, которым не по­нравилось? Значит, зацепил чем-то Герман, и зацепил не просто зрителя, а зрителя, претендующего на интеллект. «Первая часть, погружение в атмосферу этого мира, на мой взгляд, затянута, – сказала одна из зрительниц. – И ещё, и ещё, уже хочется какого-то смыслового ощущения. Меня всё погружают, я уже в грязи, я приняла все правила этого мира. Весь ли фильм смонтирован Германом?» Вопрос этот звучал второй раз, и снова пришлось повторять: Герман сам смонтировал весь фильм. Это он его видел таким. Без экшна, без движухи, в таких разговорах, что, только зная хорошо текст книги Стругацких, можно выловить из какофонии звуков какие-то смысловые кусочки. У фильма есть очень странная особенность – первый час проходит в тоске: «Когда же смысл?» А потом, когда ты начинаешь жить внутри этого странного мира, фраза «А где смысл?» теряет актуальность. И два часа экранного времени пролетают мгновенно. Но, видимо, не для всех. Как заметил Пётр Немой, ему, как человеку «клипового» сознания, порой бывает очень трудно переключиться на «медленный мир», к примеру, Тарковского. Здесь нужно трудиться. 

Как оказалось, фильм многим оказался «обязан» – слишком долго ждали, слишком готовились к премьере. Хотели видеть не просто член осла на экране, а «член осла со смыслом». Пётр Немой, кажется, дважды за обсуждение повторил: «Очень важно – фильм никому не должен!» И тем не менее вопросы множились: «Может быть, вы ответите за Германа. В чём задача?» «Я за Германа? Вы с ума сошли, – смеялся Немой. – Я не знаю, в чём задача художника, об этом очень странно говорить. Какая задача у художника, у архитектора? Она не совсем ясная, потому что, если оптимизировать её до уровня задачи, всё становится настолько грубым и собственно основа, то, ради чего всё это, уходит». «Ответственность у художника есть?» – не унимались зрители. «Конечно, ответственность есть. Перед тем произведением, над которым он работает».

«Ладно, перед зрителем он ничем не отвечает, хотя я 200 рублей и отдал, – продолжал Олег Беседин. – Какая ответственность перед фильмом? Как говорил Пушкин, художника надо судить по его собственным законам. Можно узнать собственные законы Германа? Он объяснял?» «Он объяснял это своей жизнью, – сказал Пётр Немой. – Как Маркес прекрасно писал: «Я живу для того, чтобы описать жизнь». Он живёт, чтобы отпраздновать и описать этим жизнь. Я сейчас скажу о парадоксе, который вижу в этом. Это моё субъективное мнение. Есть прекраснейший художник Антон Адасинский, бывший «лицедей», когда-то он был клоуном. У него был клоунский кризис, он приехал с какой-то искорёженной, ржавой коляской, сидел и плакал, смотрел на эту коляску. То, что у него внутри как видение, он не мог выразить. В результате он пошёл искать свой стиль… Но это не важно, важно вот что. К Адасинскому приходят на мастер-класс танцоры. Он говорит: ребята, значит, вы хотите танцевать. Супер! Корчитесь. Они начинают корчиться. Адасинский говорит: «Что это? Не так. Ты ВЕСЬ корчись. И вот когда у тебя получится всем корчиться, всем своим нутром, тогда ты начнёшь танцевать». Какова задача юродивого? Его какая цель?»

«Никто ни с кем не сталкивался…»

«Мне понравилось смотреть этот фильм во второй раз», – сказал Пётр Немой

«А есть вообще границы искусства? – спросил зритель, назвавшийся биологом. – Я вот сейчас нассу вот в тот угол, и кто-то скажет, что это искусство. Перформанс». «Искусство исследует границы, у него самого нет границ, есть границы у человека, – сказал Пётр Немой. – Поскольку я дитя 1990-х, помню весь андеграунд, голых людей, полиэтилен, раскрашивание во все цвета, прыгание во все стороны, сопли, козявки… Это всё исследование человеком собственных границ. И что?»

«Есть наша жизнь, реальная, в которой мы живём, – добавил Олег Беседин. – И эта жизнь, извините, та самая куча дерьма. Современный художник считает своей задачей залезть на эту кучу дерьма, взять лопату и начать её раскапывать… Моя позиция – искусство – это чёткий закон гармонии. И смысл, и жизнь художника – чёткое следование этим законам. Так художник, гармонизируя себя, находит резонансы в людях… Это гениальный фильм, безусловно, он рождает наши мысли и наши чувства. Но гениальность бывает и шизофренична, и маразматична. Мы попали в эту чернуху, в религии и у простого народа это называется бесовщина. Фильмы, подобные фильму Германа, разрушили мой внутренний мир… Столкнулись две принципиальные позиции –дерьмокопания и доброделания». «Никто ни с кем не сталкивался, – заметил Пётр Немой. – Никаких дерьмокопаний и доброделаний нету. Хотя в принципе для меня нет ничего страшнее доброделания». 

Парадокс, но почему-то именно в культурном сообществе уездного города Иркутска, в разных его ипостасях и слоях появляются фигуры, которые отчаянно борются за чистоту искусства. Даже на обсуждении кинофильма. Вспоминается БГ: «И сплочённость pядов есть свидетельство дpужбы или стpаха сделать свой собственный шаг, и над кухней-замком возвышенно pеет похожий на плавки и пахнущий плесенью флаг». Бороться с Германом как-то даже смешно. Он-то ни с кем при жизни не боролся. А сейчас и подавно. 

Он ушёл, но, похоже, в своём последнем фильме заглянул туда, куда нам заглянуть пока страшно. Как писал Борхес: «Если поэма никого не взволнует, ничего не произойдёт, но если слова поэта заденут за живое, все в полной тишине отходят от него, охваченные священным ужасом (under a holy dread). Они чувствуют, что на него снизошла благодать, и уже никто более не заговорит с ним, не взглянет на него, даже его собственная мать. Отныне он не человек, а Бог, и каждый может убить его. Поэт, если ему удаётся, ищет спасения в краю зыбучих песков на Севере». Кажется, что Герман оставил нам ТББ, чтобы мы учились думать, заметил один из зрителей, молодой человек, вовсе не искушённый критик. «Мы приходим в кинотеатр, нам всё показывают и всё объясняют, – сказал он. – Здесь совсем другой жанр, когда вообще ничего не объясняется. Большинство диалогов построены так, что… Я в первый раз смотрел, мне показалось – они говорят специально ерунду, просто набор слов. У Руматы да и у любого персонажа предложение строится так: идёт маленький смысловой кусочек, 3-4 слова, потом просто набор слов. Они это делают специально. Зачем? Затем, чтобы человек шёл на фильм и сам понимал что-то для себя, ему ничего не разъясняли и ничего не вкладывали… В этом вся фишка – научить зрителя вытаскивать смысл самому с экрана».