Обиды подмывают берега

А редактор Попов только делал вид, что не может оторваться от почты. На самом же деле Иван Иванович думал, что бастион из претензий и обид, оставленных прежней редакцией, вот-вот рухнет: «Если уж изнутри пошли трещины, значит, нужно менять прежнюю политику. И в отношении с судейскими тоже».

В бытность председателем губернского суда Клопова «Восточное обозрение» прежде других узнавало о готовящихся процессах. Тогда же частым гостем редакции был губернский прокурор Харизоменов. Разумеется, он подкупал всех своей основательностью, с его подачи и тема предстоящей судебной реформы в Сибири зазвучала глубже и многосторонней. Только вот продолжалась такая идиллия недолго. Сначала Клопова отозвали, затем у Харизоменова разгорелся конфликт с заместителем – товарищем губернского прокурора Власовым. Редакция вздумала осветить его и набрала на этом немало очков: скандальный номер зачитали в клочья. Но увлёкшийся корреспондент заторопился и не просто допустил неточности, но перепутал, кто в чей адрес высказывался: в результате Харизоменов и Власов столкнулись лбами, да так, что просто искры из глаз. Самой редакции, естественно, тоже не поздоровилось – притянули к суду. 

«В сущности, возбудивший дело Власов просто защищался и делал это самым естественным для себя способом, – запоздало понимал Иван Иванович. – Но два года назад и мне тоже думалось, что просто с редакцией не желают считаться, редакции хотят досадить».

Коротко говоря, «Восточное обозрение» расценило тот иск как предательство, и разом вспыхнувшая обида стремительно распространилась на всех судейских, прокурорских и даже адвокатских. Им, не сговариваясь, объявили бойкот без предупреждений и объяснений – просто хроникёр перестал ходить на процессы, а редактор перестал с него спрашивать судебные репортажи. Зато читатели недоумевали, и даже супруга Ивана Ивановича возмутилась однажды: «Печатают скучнейшие телеграммы, из номера в номер предлагают чьи-нибудь дорожные впечатления (что ни верста – то очерк), а местной жизни почти нет и совсем нет судебной хроники, будто ничего не происходит вокруг!»

И с приходом Попова на место редактора в «Восточном обозрении» не случилось никаких перемен: газету делал всё тот же кружок близких людей, собранных ещё её основателем Ядринцевым. 

– Конечно, будь я не наёмным сотрудником, а издателем, заточил бы газету под интересы широкого читателя. То есть собственно под прибыль, – объяснял он жене. – Покуда же этого нет, приходится заливать вино в старые формы. 

И хотя госпожа Попова на это ничего не сказала, ей, дочери кяхтинского предпринимателя, показалась весьма интересной мысль о газете как о доходном предприятии. И короткое время спустя начались переговоры Поповых с наследниками Ядринцева. 

«Об этой сделке покуда не стоит распространяться, ведь, возможно, она совершится через два месяца, а возможно, только через четыре или шесть, – рассудил Иван Иванович. – Но перемены-то следует готовить уже теперь. Надобно так перестроить газету, чтобы привлечь к ней новых читателей. И вернуть прежних. Кстати, почему бы не возвратиться к судебным хроникам?» – Иван Иванович подошёл к столу хроникёра, улыбнулся:

– Беспрецедентный процесс, говорите? 

– Да, сегодня начинают слушать дело об отравлении купца Брегеля.

– Отчего же Вы до сих пор не в суде? Боюсь, придётся стенографировать стоя.

Загладил свою «вину» выражением полного доверия

Дело купца Брегеля возникло четыре года назад, когда новый губернский прокурор Харизоменов ещё только осматривался на новом месте. И если ему говорили, к примеру, о деревне Баяндайке, он просил уточнить, к какому она относится округу, и пытался найти на висевшей в его кабинете карте. Так вот, именно в отдалённой деревне Баяндайка и завертелась в 1891 году эта страшная фантасмагория. 

Гроза разразилась над самым богатым домом, где давно и дружно жили супруги Семён и Хая Брегели. Старшую дочь свою, Агнию, они выдали замуж, и она уехала из Баяндайки, а вот младших детей отпускать никак не хотели даже и в уездное училище. Решили взять учителя на дом, и тут очень кстати подвернулся ссыльный Клерхен, весьма образованный господин. 

И всё бы хорошо, но довольно скоро глава семейства застал супругу в объятиях педагога. Неблагодарный был немедленно изгнан, а вот милая Хая сумела-таки оправдаться, да так искусно, что добрейший Семён Яковлевич почувствовал себя очень неловко. И решил загладить вину выражением полного доверия – сделал жену единственной наследницей своего немалого состояния. Это и решило его судьбу: очень скоро Брегель скоропостижно скончался. 

До этого момента все события можно было ещё толковать двояко, а опытный адвокат без труда отыскал бы разного рода оправдания для богатой наследницы. Даже и измену её можно было представить плодом болезненного воображения, потому что явных свидетельств не было. Но всё, что делают Хая Брегель и Клерхен с момента получения завещания, – настоящий вызов людям и обстоятельствам. Едва лишь Семён Яковлевич умирает, как его тело оборачивают рогожей и в таком виде перекладывают на телегу к вознице, едущему в Манзурку: там есть еврейское кладбище. Никто не провожает Брегеля: родственников и знакомых не извещают о его смерти. Замужняя дочь, приехав навестить родителей в Баяндайку, застаёт там господина Клерхена уже в роли отчима и распорядителя. Ей показывают подписанное местным фельдшером свидетельство о смерти отца от паралича на почве пьянства (!).

Проходит год, и один из племянников Брегеля, узнав о несчастье, начинает собственное расследование. Он ведёт его столь успешно, что дело доходит уже и до эксгумации. Но буквально накануне труп выкрадывают из могилы. Преступники торопятся и в этой спешке оставляют одну улику: кусочек рогожи, пропитанный мышьяком. 

В разгар следствия губернского прокурора Харизоменова вызывают в Петербург, а к моменту его возвращения преступники успевают уже развернуть обвинения… против истца. И только показания многочисленных жителей Баяндайки не позволяют им избежать наказания. Эти простые и очень небогатые люди выказывают исключительное здравомыслие и столь же исключительную симпатию «к добрейшему Семёну Яковлевичу». Дело раскручивается опять, но уже неторопко, наверняка, и подходит к финалу только после переезда Харизоменова из Иркутска. Приговор (20 лет каторги и 80 ударов плетьми Клерхену и 12 лет каторги Хае Брегель) оказался достаточно предсказуем. И адвокаты не очень усердствовали: каждый ощущал на себе перекрёстные взгляды баяндаевцев. После оглашения приговора они повторяли с чувством: «Справедливо!», «По заслугам!». И чуть тише: «Детей только жалко»…

Неужели придётся сойти с пьедестала?

Газетный репортаж с процесса Брегеля, как и следовало ожидать, наделал много шума. Всех поразила откровенная, едва ли не выставленная напоказ жестокость здоровой, обеспеченной женщины к отцу собственных детей, с которым она прожила много лет в согласии, если не в любви. В редакции же «Восточного обозрения» говорили о синдроме Брегеля:

– Случай в Баяндайке не назовёшь исключительным, – резюмировал хроникёр, – нынешней осенью в иркутском губернском суде рассматривают ещё несколько дел а ля Брегель. Преступницы, убивающие мужей, чтобы соединиться с любовниками, различаются лишь принадлежностью к разным сословиям.

С этим не хотелось смириться, и в номере от 6 декабря редакция попыталась представить всё как болезненное исключение: «В рассматриваемых делах играет роль, как нам кажется, психоз, явившийся вследствие внушения». 

«Восточному обозрению» трудно было признавать очевидное. Как издание оппозиционное, некоммерческое, оно изначально демонстрировало свою приверженность общественному служению, а это предполагало определённый образ жизни. По неписаным правилам сотрудникам полагалось еле-еле сводить концы с концами. Здоровье тоже было им как бы не к лицу, газетный конвейер, действительно, скоро превращал молодых людей в неврастеников с дурным пищеварением. И даже «литературная причёска» с волосами до плеч свидетельствовала не столько о вольномыслии, сколько о нежелании заняться собой. Ранняя смерть также легко вплеталась в строку, а значит, и почиталась; но иногда случались чудесные превращения и желчный аскет вдруг розовел и представал жизнерадостным хлебосолом. В таких случаях было принято говорить, что добрая женщина решилась следовать за героем, «вплетая ленты в его терновый венец», как любил выражаться Николай Михайлович Ядринцев. Чаще это были женщины из простых, но одному из столичных и уже угасающих редакторов решила посвятить себя разведённая прокурорша. И она не только составила его счастье, но и оставила после себя прекрасный мемуар. Последнее, по меркам Ядринцева, было лишним, потому что выходило за рамки служения. Впрочем, дама реабилитировала себя скорой смертью (через неделю после смерти супруга). Вообще же женщинам-служительницам редко удавалось пережить своих прекрасных героев. Сам Ядринцев лишился супруги-соратницы в среднем возрасте, не говоря уж об иркутском историке Щапове, оплакавшем мученицу-жену ещё совсем молодой. Кстати, он воспел её подвиг отдельным и как бы даже научным трудом, напечатать который не удалось по причине его большого объёма. 

И вот на фоне целой, можно сказать, литературы о женском служении вдруг является некая Хая Брегель и натурально мешает все карты! 

– Наступают новые времена, господа, и мне рисуется мрачная картина бесконечных бракоразводных процессов, – подвёл черту фельетонист. 

– Вы не учли, что наше брачное законодательство очень архаично, поэтому развод сложен и унизителен, – мягко возразил редактор. – Для облегчения процедуры необходимы специальные адвокаты, те, которые специализируются на подобных процессах. В Сибири же их покуда не наблюдается. 

– Это потому что у нас припозднились с железной дорогой. А вот увидите: прикатят эти самые адвокаты с самым первым поездом!

– Может, пари? – Попов весело рассмеялся. Но вечером осторожно спросил у супруги, не интересно ли ей поработать в редакции. С той поры он всегда оставлял её вместо себя при вынужденных отъездах. 

И ни разу об этом не пожалел.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского