– Иван, в каком возрасте вы поняли, что станете врачом?

– Года, наверное, в три. Это был 1988 год. Тогда моя старшая двоюродная сестра училась на втором курсе стоматологического факультета. Кстати, она была единственным медиком в нашей семье. Однажды я проснулся ночью и увидел, что сестра сидит на кухне. Мне стало интересно, чем она занимается, почему не спит. Жанна сказала, что учит. Я был удивлён, что можно не спать ночью и так упорно учиться. Конечно, родители меня тут же поймали и уложили в постель, но через некоторое время я сидел за учебниками рядом с сестрой, вместе мы штудировали атлас анатомии. Поскольку она стоматолог, акцент в учебных материалах делался на череп, на структуры головного мозга. Думаю, это стало основой моего стремления к нейрохирургии. 

Когда в сознательном возрасте я задумался о выборе профессии и решил, что буду врачом, целенаправленно изучал биологию, анатомию, травмы и нейротравмы. В школе я интересовался вещами, о которых студенты узнают на третьем-четвёртом курсе института. Медицина нравилась всё больше и больше. 

– Вы очень молоды. Сколько лет вы оперируете самостоятельно? 

– Честно говоря, проблема соответствия возрасту преследует меня непрерывно. Некоторые пациенты спрашивают прямо, сколько мне лет и как долго я оперирую. Более корректные люди вуалируют свои вопросы. Я привык к интересу относительно моего опыта самостоятельной работы. Оперирую шесть лет.

Вопрос о том, когда начинать оперировать самостоятельно, в мировой хирургии решается по-разному. В США хирург начинает напрямую работать с пациентом спустя 10 лет обучения медицине. Русская школа придерживается взгляда, что не нужно надолго оттягивать момент встречи с пациентом. При особом рвении ассистировать студент может, даже учась на первом курсе. Конечно, хирургическая активность начинающего медика в этом случае сводится к минимуму. Ему позволят промокнуть салфеткой пот на лбу хирурга, подержать зажим или какой-то крючок. Ты совершаешь какое-то нехирургическое действие, при этом участвуешь в общем процессе, в этом таинстве. 

Юридически что-то сделать самостоятельно человек может, когда у него есть сертификат хирурга. Более того, имея документ, он обязан оперировать. 

– Какова цена ошибки, которую может допустить человек с сертификатом, но без опыта?

– Самая высокая – человеческая жизнь. Наверное, каждый хирург, когда ему предстоит операция, в которой у него нет опыта, много готовится, штудирует литературу, советуется со старшими коллегами. Человек может ассистировать, просто смотреть, как выполняют операции опытные хирурги. Сертификат есть, и ты обязан делать операции. Но понятно, что нельзя получить документ и сразу стать мастером на все руки. Опыт мы приобретаем и в секционном зале, то есть в морге, и из видеопособий, и из разговоров с коллегами. Но самое главное – работа руками. 

– Как прошла ваша первая операция? 

– Когда я решил стать нейрохирургом, законодательно нельзя было после получения диплома идти учиться на нейрохирурга. В ординатуру по нейрохирургии можно было поступить после общехирургической интернатуры. Этим тернистым путём я пошёл и совершенно не жалею. Считаю, что общая хирургия не менее интересна, чем нейрохирургия. 

Я начинал с самой распространённой хирургической операции – удаления аппендикса. Помню свои ощущения, когда ждал пациента. Для первого раза это должен быть человек без других патологий, нормальной конституции, без большого живота, внутри которого начинающий хирург легко может заблудиться. Наконец подходящий больной поступил. Мой наставник напутствовал меня словами: «Настал твой звёздный час». Я шёл по коридору, не­много волновался и думал: может быть, подождать следующего раза? Но, как только я переступил порог операционной, переоделся, вымыл руки, эмоции отступили. 

– Как сложился первый опыт в нейрохирургии?

– Пациент страдал острой субдуральной гематомой. Это один из самых распространённых диагнозов в экстренной нейрохирургии. При такой травме, когда кровяной сгусток сдавливает головной мозг, у хирурга есть совсем немного времени, чтобы помочь пациенту. Мой первый опыт оказался удачным, хотя прогноз в начале вмешательства был неблагоприятный, потому что пациент поступил в крайне тяжёлом состоянии. Всё было сделано так, как надо.

– Руки не тряслись?

– Руки трясутся, когда человек сомневается. В голове у хирурга должен быть чёткий алгоритм действий, без этого проводить операции невозможно. Естественно, первую операцию я провёл не в одиночестве. Мне ассистировал наставник. В какие-то моменты он брал инициативу в свои руки. Когда было видно, что дальше я могу продолжать сам, он давал мне возможность вести операцию. 

– Кто ваши пациенты? С какими патологиями работаете? 

– Нейрохирургия – одна из самых интересных областей хирургии. Наша бедная нервная система испытывает на себе влияние самых разных факторов начиная с врождённых аномалий и заканчивая травмами и возрастными изменениями (остеохондрозом, грыжами). Огромный пласт занимают опухоли головного и спинного мозга, сосудистые заболевания и различные воспалительные процессы. Встречаются функциональные расстройства. В сферу моего профессионального интереса входят нейроонкология и сосудистая нейрохирургия. 

«Берём в руки дрель»

– Чтобы добраться до головного мозга, врачам нужно преодолеть серьёзную преграду: кости черепа достаточно крепки. Каким образом вы проходите этот барьер?

– Берём в руки инструменты – дрель или коловорот. Мы используем специальные самоостанавливающиеся фрезы из хирургической стали. Если приходится убирать большой костный фрагмент, хирург заинтересован, чтобы у него был не один ассистент, а двое. Эти люди, которые будут сверлить, крутить, вспотеют от физического напряжения. Разумеется, всё делается очень аккуратно. Нагрузка, которую при этом испытывают руки, не позволит хирургу деликатно работать с тканями мозга. Поэтому отверстия выполняют ассистенты, а потом приглашают хирурга. 

Нейрохирургия славится длительностью вмешательств. Так называемый этап доступа сопоставим по времени с самой операцией, а иногда более долгий. У врачей есть такая поговорка – всё когда-нибудь заканчивается, и нейрохирургическая операция тоже. 

– Насколько большие по площади участки черепа приходится убирать? 

– Бывают ситуации, когда надо убирать половину черепа. 

– Как вы поступаете с выпиленными кусочками после операции?

– Фрагмент черепа, который соответствует костному окну, – во время операции он хранится в специальных условиях – обычно возвращаем на место. Если пропилы выполнены правильно, зазоры составляют не больше сантиметра, со временем они зарастают. Если мы вынуждены убрать кость, например, в неё прорастает опухоль, через несколько месяцев после вмешательства человеку назначается ещё одна операция. На область дефекта устанавливается титановая пластина, изогнутая по форме черепа. 

– Оборудование операционной, в которой проходят вмешательства в структуры головного мозга, сильно отличается от залов, где оперируют другие органы?

– Когда проходит экстренная операция, нейрохирургический зал мало чем отличается от операционной, где оперируют, например, желудок или сердце. Мы не используем оборудование, которое общий хирург счёл бы экзотическим. Но если посторонний человек увидит, как проходит плановая операция, например по удалению опухоли головного мозга, ему может показаться, что он находится на космическом корабле. У нас много инструментов, аппаратов, устройств, которые не то что не применяются в других направлениях хирургии – специалисты из смежных областей даже не знакомы с этими приспособлениями. 

Например, мы работаем с операционным микроскопом, флюористентными приборами, которые помогают хирургу отличить здоровые клетки мозга от поражённых. Используем устройство, которое называется нейронавигатором. Оно представляет собой монитор с проекцией головы пациента, на который транслируется положение хирургических приборов во время операции. Голова пациента в это время жёстко фиксируется, на проекции врач может увидеть, какие центры находятся на пути приборов, чтобы избрать наиболее оптимальные способы удаления новообразования. Во время операции хирург и ассистент смотрят в окуляры, для остальных участников операции изображение транслируется на монитор.

Несколько лет назад мы стали применять нейрофизиологический мониторинг, благодаря которому теперь можем проводить операции без отключения сознания. Это касается пациентов с опухолями, расположенными в моторной зоне головного мозга. Больному дают такой наркоз, при котором есть возможность пробудить его во время операции. При этом человек не будет чувствовать боли. Пациент приходит в себя, мы ставим датчик на кору головного мозга, просим сжать руку, он сжимает. В это время датчик фиксирует возбуждение в двигательном центре конечности. Мы можем благодаря этой информации определить оптимальную траекторию доступа к патологическому очагу и наиболее деликатно удалить «болезнь».

Наше отделение – самый активный потребитель бюджета больницы, который направляется на высокие технологии. Нейрохирурги используют в своей работе максимум оборудования. Это помогает врачу снизить риск ошибки. Как я уже говорил, ошибка нейрохирурга, как правило, фатальна.

– К сожалению, от ошибок не застрахован никто. Как вы переживаете профессиональные не­удачи? 

– Я стараюсь отключить эмоции, с холодной головой проанализировать причины случившегося и понять, что могу сделать, чтобы это не повторилось.

– Приходится ли вам выслушивать претензии родственников пациентов, которые после операции изменились, потеряли какие-то навыки? 

– Лет сто назад нейрохирургия считалась бесперспективной для пациента. Сейчас отрасль поднялась на такой уровень, когда люди не просто выживают после нейрохирургических вмешательств. Они становятся здоровыми, приходят в больницу только для профилактических осмотров. Возможные ситуации, при которых снижается качество жизни, обговариваются до вмешательства. Пациент или его представители подписывают информированное согласие на операцию.

– Бывает ли такое, когда, побеседовав, пациент отказывается от операции?

– Бывает, что отказываются. Уезжают лечиться к бабкам, знахарям.

– Известен ли хоть один случай, чтобы пациент с серьёзной патологией, требующей операции, полностью избавился от болезни с помощью нетрадиционных методов?

– Таких случаев я не знаю. Был человек, у которого опухоль стала расти медленными темпами после того, как он отказался от операции и отправился к целителям. Сказать, почему это произошло, я не берусь. 

С Иваном мы познакомились заочно. Случайно я узнала, что один хирург с удовольствием, причём совершенно бескорыстно, принимает пациентов у себя дома в свободное от работы время. Мне захотелось встретиться с этим доктором, который по-настоящему увлечён своим делом. 

– Часто пациенты приходят к вам домой? И вообще, зачем вам это надо?

– Домой не часто, только когда я нахожусь в отпуске. А вообще много людей приводит ко мне своих родственников, знакомых, знакомых знакомых. Даже если обращаются с вопросом не по моей специальности, не отказываюсь. Ведь я имею диплом врача, в любом случае могу что-то подсказать. На худой конец отправлю к специалисту. Во-первых, я помогаю людям, во-вторых, приобретаю опыт. Помогая другим, помогаю себе лучше разбираться в профессии. 

Нейрохирургов слышно далеко

– Поговорим о профессиональной деформации. Вы остерегаетесь выгорания?

– Опасность деформироваться напрямую зависит от того, насколько человек может себя контролировать. Если человек плохо переносит стрессы, ночные дежурства, слишком переживает за каждого пациента или, наоборот, недооценивает ту боль, которую испытывают пациенты, он будет меняться. 

В себе я не замечаю какого-то изменения отношения к людям. С одинаковой охотой смотрю пациентов, как и раньше. Может быть, рвение зашить очередную рану снизилось, если пациент поступает, допустим, в пять утра. Хотя, когда я только пришёл работать, мне было неважно, сколько времени, с удовольствием бежал на операцию. Началась рутина. Но я считаю, что по отношению к рутине нужно стоять на нейтральной позиции, не думать о ней негативно. 

– Замечаете за собой, что непроизвольно ставите диагнозы людям вне больницы?

– Конечно. Это началось ещё в институте. Как только нас научили диагностике по так называемому визуальному статусу – цвету лица, походке, движению глаз, – я с удовольствием стал практиковаться. Рискуя быть поколоченным, раньше я часто подходил к людям, если видел, что человек болен и ему требуется помощь. Сейчас веду себя более сдержанно.

– Прямо на улице к людям подходили? Интересно узнать, как это выглядело.

– Например, однажды в больнице я шёл в буфет. Я был студентом, своих пациентов ещё не было. В коридоре подошёл к человеку, сказал, что ему надо обратиться к эндокринологу. Мужчина выпучил на меня глаза, которые из-за эндемического зоба у него и так были выразительны, и молча ретировался. Наверное, это выглядело не совсем корректно, но я был убеждён, что должен сообщить человеку о его болезни. Сейчас, разумеется, веду себя более сдержанно, диагнозы сообщаю только тем людям, которые ко мне обращаются за помощью. Например, если вижу, что пациенту, которого я веду по своей специальности, нужно попасть также к другому специалисту, обязательно ему об этом скажу. Считаю это правильным. 

– Как вы отдыхаете?

– Прозвучит банально, но отдыхаю я на работе, потому что провожу здесь всё своё время. Возможности отдыхать где-либо ещё остаётся мало. Кроме того, работа нейрохирурга подразумевает смену различных состояний. Мы либо оперируем, либо дежурим в отделении, либо ведём приём в поликлинике. Смену обстановки условно можно назвать отдыхом. Если говорить об отдыхе за пределами больницы, это встречи с друзьями, приусадебный участок, бесконечные ремонты, которые ведём то на даче, то в квартире. 

– Руки не бережёте?

– Поначалу я не придавал особого значения нагрузкам, которые испытывают руки. Со временем заметил, что после физической работы или даже после активных занятий в спортзале назавтра приходишь на работу и руки готовы заниматься не филигранной, а более грубой работой, где больше статики. К счастью, это быстро проходит. 

Я считаю, что работа хирургом должна перемежаться с другими видами физической деятельности. Можно и в тренажёрный зал сходить, и гвоздь забить, но не стоит усердствовать. И тем более не нужно напрягаться перед ответственной операцией. Без фанатизма.

– Головной мозг – самый сложный орган нашего тела. Приходилось вам наблюдать удивительные вещи, связанные с работой «биологического компьютера»?

– Удивительны способности мозга противостоять заболеванию и восстанавливаться. Запомнились два случая из моей практики. Однажды я оперировал пациентку, которая несколько лет страдала гидроцефалией. Оттого, что мозг долгое время компенсировал избыток жидкости, толщина плаща мозга не превышала одного сантиметра. У девушки наблюдалось снижение интеллекта, было нарушено зрение, её беспокоили головные боли. Тем не менее она была на ногах и в сознании. Второй случай произошёл с молодым человеком. Он получил травму, которая привела к нарушению речевого центра. Когда мы выписывали его домой после операции, он не говорил. Примерно через месяц я случайно встретил этого парня и очень удивился и обрадовался за него. Он смог быстро реабилитироваться. Речь восстановилась. 

– В чём вы видите возможности для саморазвития? Что собираетесь улучшить в своей работе?

– Я стремлюсь преодолеть негативное отношение к работе в поликлинике. Этот этап в работе нейрохирурга считается не самым интересным. На целый месяц или даже на два врач отправляется в поликлинику. На всю область на приёме работает один специалист. Идёт огромный поток пациентов. Люди, как правило, настроены негативно, так как долго простояли в очереди. Или они приехали издалека и расстроены тем, что им негде остановиться. Приходится входить в положение, выслушивать жалобы и претензии, задерживаться после приёма. Несмотря на то что работа нейрохирурга с частыми ночными дежурствами и длительными операциями дисциплинирует, приводит к воспитанию духа, преодолеть быстрое психологическое, а к концу месяца и физическое истощение мне удаётся с трудом. Я хочу стать более терпимым к этой составляющей моей работы. 

– В какой обстановке вы оперируете? Музыка в зале играет?

– Во время ответственного этапа операции хирург концентрируется на алгоритме, ничто не должно отвлекать его от работы. Когда наиболее трудный этап миновал, можно немного расслабиться – пошутить, напеть песню, бригада тебя с удовольствием поддержит. В операционной обычно мурлычет какая-нибудь радиоволна. Полностью расслабиться нельзя, потому что идёт операция. Когда пациент находится в сознании, естественно, никаких шуток и песен мы себе позволить не можем. 

Я видел, что современные операционные оборудуют стерильными портами, куда медик может поместить айфон или айпод, и стерильным пультом управлять им, ставить музыку. У нас такого пока нет.

– Нейрохирурги отличаются хорошим чувством юмора? 

– Нейрохирургов обычно далеко слышно. Мы любим пошутить. Наверное, это компенсация стресса, который мы испытываем во время операции. Кое-кто в шутку называет нас нейриками. 

– Расскажите какой-нибудь забавный эпизод из своей практики.

– Когда я был врачом-ординатором, ко мне поступила пациентка, которую готовили к операции на головном мозге. Перед старшими коллегами я решил блеснуть профессионализмом, полностью подготовил её к операции. Обследовал и даже дал сёстрам задание побрить женщину. Я был уверен, что операция состоится. Утром во время обхода врачи решили отложить вмешательство. Женщина возмутилась, стала спрашивать, почему, чёрт побери, её оставили без волос. Ей ответили, что все вопросы она может задать своему лечащему врачу, то есть мне. В ярости с платком на голове она появилась передо мной. Я её попытался ободрить, сказал, что после бритья волосы станут более густыми. В ответ мне пришлось выслушать, что она думает обо мне и о моих родственниках. Подобная история была обыграна в сериале «Интерны».