Иркутская губерния, центр уголовной ссылки, считалась опасной для жизни территорией, и здесь требовалось умение и готовность обороняться, а живущим на отшибе – в особенности. В улусе на небольшом островке в пяти верстах от Балаганска, к примеру, всегда держали наготове оружие, а при первом сигнале тревоги собиралось всё мужское население. В декабре 1891-го беда застала среди ночи: шестеро незваных гостей пробрались во двор к буряту Пашинаеву, требуя их впустить. Пашинаев был уже немолод, овдовел и жил вместе с сыном, невесткой и двумя внуками-грудничками. Такая семья считалась маленькой, а значит, удобной для нападения, и Пашинаев устроил скрытый выход на крышу, а под подушку клал пистолет. Он и на этот раз, открывая сенные двери, держал его наготове. Но шестеро злоумышленников уже орудовали коловоротом и стреляли в образовавшееся отверстие. «Я отвлеку их, а вы бегите!» – приказал Пашинаев родным. И он действительно продержался, отстреливаясь, пока не сбежались соседи. Его застали живым ещё, но со смертельными ранами от топоров. 

Мужчины улуса организовали погоню, часть банды повязали и доставили в волостное правление в Малышёвку. По дороге одному из нападавших, Хабенскому, налили воду в сапоги и дали ей замёрзнуть. Так что перед судом он стоял уже на костылях. 

Защитнику требуется срочная помощь 

А состоялся суд полутора годами позже, когда была отыскана (уже за пределами Иркутской губернии) остальная часть банды. Постановлением генерал-губернатора дело передали военно-окружному суду, куда публика уже не допускалась. Но корреспондента «Восточного обозрения» пропустили, и он написал подробнейший, переходящий из номера в номер репортаж. С массой деталей, со всеми, даже очень короткими, репликами, создающими эффект присутствия на суде. От себя он ничего не добавил просто потому, что в этом не было необходимости. Но коллегам по редакции всё же заметил: «Да, не хотел бы я оказаться на этом процессе защитником…» 

Их назначено было несколько – исходя из числа подсудимых, и на этот раз Шевича не оказалось в Иркутске, но через несколько месяцев, когда судили за убийство Петровых, дошла очередь и до него. А это было такое зверское и при этом бессмысленное преступление, что и зацепок даже для формальной защиты не было никаких. Шевич перешерстил всё дело, но лишь только ожесточился. Сходил к духовнику, а накануне процесса утро и вечер отстоял в своей церкви, «у Харлампия». Во время служб несколько раз поминали «отрока Фёдора, невинно убиенного», и ожесточение снова охватило Шевича. Но исповедь укрепила его, и в суде, когда пришла его очередь, он сказал уже без внутреннего сопротивления:

– Меня смущала и смущает сегодняшняя защита, но закон милосерднее отдельного человека: он беспристрастен и не знает ожесточения. Я думаю, что причина этого в глубокой внутренней связи закона с учением Господа нашего Иисуса Христа. Закон целым рядом статей предполагает способность человека к раскаянию долгому, бесконечному. Закон удовлетворяет этому требованию души человеческой. Оставит ли суд моему подзащитному возможность такого покаяния или же заменит его кратчайшим сроком до приведения в исполнение смертного приговора – вот в чём суть принимаемого сегодня решения. Всё это, впрочем, моё личное мнение, кое я высказываю потому, что суду угодно было доверить мне защиту души преступившего закон. Земной суд не освобождает от суда небесного, как христианин, я не могу не сказать, что для искупления столь страшной вины слишком мало такого краткого срока, как перед казнью. 

Шевич говорил, не выпуская из рук папку, которую так ни разу и не открыл, и хроникёру «Восточного обозрения» вдруг подумалось: «Это он специально так делает, чтобы не было видно, как он волнуется». А секретарь военно-окружного суда начал думать о том, что, должно быть, какие-то очень важные документы находятся в этой папке, если Шевич говорит с такой убеждённостью. В результате ни хроникёр, ни секретарь толком не записали речь Шевича. А в жёлтой папке, за которую он так держался, не оказалось даже и набросков его выступления на суде. Правда, Шевич обещал всё исправить и, действительно, через день доставил в оба адреса по аккуратно исписанному листку.

Речь защитника Шевича пожелал прочесть и губернский прокурор Харизоменов. И хотя он удержался от иронического комментария, тот вполне прочитывался у него на лице. 

Прибыли вместе, уехали врозь

В первые два года в Иркутске Харизоменов без особого напряжения держал марку уравновешенного, сдержанного господина, тяготеющего к неспешным выводам после тщательного и, что важно, спокойного анализа всевозможных фактов и обстоятельств. «Восточное обозрение» чуть не с гордостью пересказывало его речи в суде, и так продолжалось до конца 1893 года, когда главный губернский надзирающий обнаружил вдруг раздражительность, резкость. Повышенные тона зазвучали и в семье прокурора, впрочем, его супруга, мудрая женщина, проявила терпение и объяснила детям: «У папы большие неприятности: господин Власов, правая, можно сказать рука, очень сильно подвёл его. Вместе в Сибирь приехали, а ­уедут-то, по всему видно, врозь». 

Неприятности были и в самом деле большие. 30 мая 1894 года в иркутском губернском суде начался процесс о краже дел из кабинета губернского прокурора Власова. Выяснилось, что утечка следственных материалов была поставлена на поток ещё в 1891 году и ни разу не дала сбоя. До той самой поры, когда товарищ губернского прокурора покинул свою высокую должность. При передаче дел и обнаружилось, что в реестре не хватает одного листа, зато много приписок «посторонними» чернилами. Проверка показала, что некоторые дела отправлялись в окружной суд только лишь на бумаге, на самом же деле – уничтожались. При этом окружному суду доставлялись другие дела, со схожими номерами, за которые и расписывался дежурный Уваров. Знал ли он про подмену и был ли за это вознаграждён, следствие не установило, а «за растрату» Уваров был сослан в Якутскую область. Главным же обвиняемым оказался письмоводитель Михаил Арановский.

В губернскую прокуратуру он попал по рекомендации, и товарищ прокурора Власов, как человек новый, не обратил внимания, что рекомендация-то сомнительна, потому что исходит из окружного иркутско-верхоленского суда, где что ни чин, то под следствием. Мало того, рекомендуемый и проживал-то у столоначальника окружного суда Шишмарёва, приходившегося ему зятем.

С приездом в Иркутск Харизоменова чиновники окружного суда стали действовать осторожней, окольными, как говорится, путями. Но и более дерзко при этом. Столоначальник Шишмарёв придумал схему продажи следственных материалов состоятельным обвиняемым. Для этого нужен был резидент непосредственно в прокуратуре, и на такую роль Шишмарёв выбрал брата своей жены семнадцатилетнего Михаила Арановского. Малый был недалёк, простоват, доверчив и так неуспешен в учении, что, выйдя из училища, мог устроиться только маляром. Но в Иркутске много решалось знакомствами, и вчерашний маляр мог сегодня оказаться на ответственном месте. Именно так и произошло с Арановским, и вскоре предприимчивый зять вертел им, будто малым дитём. 

Прежде всего он уговорил его вынести одно дело – «ненадолго, просто чтобы подсудимые посмотрели, а то ведь засудят их, право, ни за что». И покуда «прекрасного молодого человека» угощали «Рябиновкой», принял папку в свои руки да и бросил её в раскалённую печь. Арановский испугался, но ему подали «водочки под селёдочку» и предложили проехать в публичный дом. Опомнился он лишь только под утро, но зять лично повёз его завтракать и уверил-таки, что кража дел не влечёт за собой никакой уголовной ответственности. И ведь оказался же прав – касательно самого себя: ни в одном документе по возбуждённому делу не было его подписи. 

К началу процесса о пропавших делах Власова называли уже бывшим помощником губернского прокурора. Но при этом действующим гласным городской думы и одним из сотрудников банка Елизаветы Медведниковой. И, надо сказать, что это никого не смущало: с самого приезда в Иркутск в 1891-м Власов производил впечатление «странного прокурорского». Казалось, он только волею случая оказался в карательном органе, сам же явно тяготел к исправлению существующего порядка: заинтересовался состоянием местного самоуправления и не только сошёлся с гласными, но и баллотировался на ближайших же выборах в думу. И прошёл и живо принялся за работу по своей, юридической, части. В составе думы оказалось несколько выпускников юридического факультета, и их мнение было таково, что Власов по природе своей защитник и ему прямая дорога в присяжные поверенные. Действительно, фамилию Власова можно встретить в списках присяжных за 1901 год.

Что до Харизоменова, то он продолжил войну с городским само-управлением, особенно по защите благотворительного трапезниковского капитала. И напрасно судейские из местных уверяли его, что лучшим гарантом этому капиталу является нынешний городской голова, сам выходец из Трапезниковых и благотворитель, что он, может, затем и пошёл в городские головы, дабы разумнее этим капиталом распорядиться. 

Заступничества лишь укрепляли Харизоменова в необходимости карающей длани. Без поправки на личности. Он и в процессе над Арановским не единожды указал на вину своего заместителя Власова. И в заключительном слове подчеркнул: «Власов сам слишком замешан в деле. Камера товарища прокурора превратилась просто в лавочку для продажи и истребления дел». И очень удивился, что виновный пожаловался министру, а министр передал жалобу в Сенат, а Сенат Власова оправдал.

Это было и обидно уже. Как и новый тон местной прессы и тщательно скрываемая неприязнь подчинённых. В номере от 21 октября 1894 года газета «Восточное обозрение» со значением сообщила: «Мы слышали, что иркутский губернский прокурор Харизоменов, вызванный по делам службы, выезжает со всем семейством». И после четырёхмесячного молчания в номере от 24 февраля 1895-го так же коротко: «Высочайшим приказом 18 января исполнявший должность иркутского губернского прокурора статский советник Харизоменов назначен членом саратовской судебной палаты».

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского