Возьмёт этак вот и перелицует!

Он сидел на адвокатском диване в удобном положении, но всё-таки не вольготно («Чувствуется чиновник, пусть и отставной!»), глазами никого не искал и даже бумаги не просматривал, а только думал о чём-то сосредоточенно и, казалось, ничего не замечая вокруг. Когда сторона обвинения представляла свои аргументы, раза три кивнул в знак согласия. И вообще слушал очень доброжелательно. Когда же дали слово ему самому, улыбнулся и первой же фразой всех огорошил:

– В данном деле я, как и господин обвинитель, усматриваю безусловное преступление. Более того, я совершенно убеждён, что оно не заслуживает ни малейшего снисхождения, – он подержал паузу, оглядывая притихший зал, изумлённых обвиняемых и невозмутимые лица собратьев судейских. И уточнил: – Однако я имею в виду совсем не то преступление, какое рисуется в деле. А совершенно другое, в коем мои подзащитные отнюдь не обвиняемые, а жертвы. Ведь что, в сущности, произошло в феврале 1888 года, когда иркутские мещане Иван Серебренников и Наталья Макарова отправились в Лиственничное? А произошло, полагаю я, простое стечение обстоятельств. Начать с того, что обвиняемые передвигались пешком, а значит, и с неизбежными остановками в пути. И вот на одной из них ямщик с проезжавшего мимо обоза вдруг крикнул: «Караул: одно место чая срезали!» Обоз остановился, ямщики бросились в погоню, но преступники успели скрыться. А брошенный ими чай обнаружен был в придорожных кустах. Всё произошло очень быстро, ни Серебренников, ни Макарова не успели и разобраться, что же, собственно, случилось, но им и в голову не пришло прятаться. А что же в итоге? Их схватили, вздули (особенно пострадал Серебренников) и отвели к ближайшему полицейскому! 

Казалось бы, блюститель закона должен был обратить внимание на побои и хлопотать о возбуждении дела, но, к сожалению, он распорядился иначе – обвинил пострадавших в краже. – Митрохин не спеша оглядел зал. – Но откуда же, господа, было взяться обвинению? Лично мне это совершенно непонятно. Ведь, согласно действующему законодательству, кражей называется тайное похищение имущества, тайный его переход из одного владения в другое. В данном же деле (и это я особо подчёркиваю) чай не найден у подсудимых. Упал ли он или кем-то срезан – неизвестно, известно только то, что подсудимых отчаянно вздули и сдали в полицию. Вот они перед вами в неестественной, незаслуженной и навязанной им роли подсудимых, и пробил час наконец восстановить справедливость. На это указывают все без исключения обстоятельства этого дела.

Суд вынес оправдательный приговор, но ещё до его объявления хроникёр «Восточного обозрения» записал у себя в блокноте: «Назначенный судом защитник Митрохин в обстоятельной и прочувствованной речи доказал, что действительными потерпевшими являются подсудимые».

Простая мерка тут не подходит

Что до публики, то, пока суд оставался в совещательной комнате, заключались небольшие пари; впрочем, большинство ставило на Митрохина. Сам же он словно бы растворился в воздухе, к немалому огорчению корреспондента «Восточного обозрения», у которого несколько вопросов оставались ещё с прошлого заседания. Правда, в перерыве ему встретился кандидат прав Берков и не только угостил табаком («А гильзы-то, гильзы как хороши, обратите внимание!»), но и высказался о коллеге Митрохине:

– Каждому адвокату своё, любезнейший. То есть одному достаток в семье и обеспеченная будущность, а другому – шумная слава, иллюзорный успех. Вот почему кандидат прав Михельсон входит в конкурс­ные управления и даже кредитует некоторых из подсудимых, а Митрохин довольствуется изумлением публики и тем, что он, частный поверенный, выигрывает у присяжных. То есть каждый, хочу я сказать, преследует свою цель. Её и достигает. Не вижу в этом ничего странного и уж тем более несправедливого. 

«А ведь действительно, – вспоминая об этом, соглашался судебный репортёр. – Публика хочет страшную сказку с хорошим концом – и она получает её от Митрохина. Он доволен производимым эффектом и тем, что может позволить себе не давать рекламные объявления. Даже и переезды с квартиру на квартиру обходятся без оповещений – кого-кого, а Митрохина-то уж непременно найдут». 

И всё-таки в эту схему укладывалось не всё. Вот, к примеру, в прошлом году Митрохин несколько недель не выводился из редакции, ища возможности встретиться с балаганскими авторами газеты и хорошенько их расспросить об управляющем округом отставном майоре Панаеве. Хоть в его многотомном деле всё было очень ясно, то есть свидетельствовало о целом ряде служебных злоупотреблений. 

На суде товарищ губернского прокурора Витте сразу объявил Панаева главным виновником, раздававшим в долг казённые суммы и даже установившим денежный сбор с инородческих степных дум. Это всё подтвердила личная учётная книга, которую Панаев завёл вопреки правилам счетоводства.

Так вот, Митрохин терпеливо выслушал товарища прокурора, за всё время сделав несколько пометок на листке. Как оказалось, важных.

– Следствие по этому делу основательно проработало весь фактический материал, и касательно цифр с ним невозможно не согласиться. Но хотелось бы услышать ещё о причинно-следственных связях. Ни для кого не секрет, что денежные ссуды (а именно их выдавал обвиняемый) всюду практикуются, в данном же случае они вызывались насущной необходимостью, так как в Балаганске нет казначейства. Что же до денежного сбора со степных дум, то, согласно свидетельским показаниям, это есть результат добровольного соглашения между думами и управляющим округом. И, замечу, соглашение это выгодно для степных дум, ведь оно заменяет обременительную поставку рассыльных скромной денежной компенсацией. Особо хотелось бы сказать и о счетоводческой книге, заведённой Панаевым безо всякой указки сверху и даже вопреки таковой. Убеждён, что за такое формальное нарушение Панаева следует только благодарить, потому что никакой другой книгой местная контрольная палата его не обеспечила и он мог бы вообще не фиксировать никакие денежные поступления, оставаясь при этом безнаказанным. Если и можно Панаева в чём-нибудь обвинить, то разве в ненадлежащем надзоре за подчинёнными. Однако при огромном объёме обязанностей, престарелом возрасте и болезненном организме у него и возможности такой не было. Панаев заслуживает полного оправдания!

И ведь оправдали, поддержали старика, уже отстранённого от должности и бедствовавшего с семейством (сбережений-то не было никаких)! Причём в этот раз и прокурор выглядел довольным, и хроникёру подумалось, что тот просто увлёкся порывом к отысканию истины: «Может быть, и оттого ещё, что Александр Васильевич не пытался принизить сторону обвинения, а, напротив, дал ей возможность с до­стоинством отступить. Он и в письмах-опровержениях в нашу редакцию неизменно корректен, а от этого начинаешь действительно чувствовать вину. Знаю по себе».

Когда грех и не грех-то вовсе

Когда-то, ещё в бытность чиновником, случилось Александру Васильевичу поехать в Верхоленский уезд, и на постоялом дворе какой-то крестьянин, разохотившись, предложил: «А вот не желаете ли послушать, как деревенские наши ребята справляются с конокрадами? Дело было не так чтобы и давно, может, даже в прошлом году. Жил в одной деревне нашей конокрад, всем известный и всех обозливший. Если ты его схватишь за руку, он другой достаёт кривой ножик из-за голенища. Это если, значит, один на один. Но как-то летом, в ночном, окружили его наши деревенские парни и так угостили, что отправился через два дня к своим праотцам. Расправа, говорите? А по мне, так всё лучше, чем наше беспрестанное разорение!»

Какое-то время спустя в другом уезде Митрохину рассказали очень-очень похожую историю, и с тем же чувством удовлетворённости. Кто-то даже присовокупил под конец:

– Горбатого одна только могила и исправит!

И сколько бы Митрохин этого ни оспаривал, весь его чиновный и просто житейский опыт показывал, что в Сибири, переполненной уголовниками, границы между дозволенным и недозволенным размыты чрезвычайно. Постоянные грабежи, разбои, убийства, скандальные и скабрёзные происшествия, удачные и неудачные спекуляции и мошенничества – вот это создаёт атмосферу, при которой мелкая уголовщина превращается в норму, привычку. Стяжательство же и вовсе не осуждаемо, а в отношении человека семейного так и желательно. Даже законопослушные, впитавшие «Не укради!», безо всяких сомнений скупают краденое. В том же Верхоленском уезде за треть цены прикупают лошадей, угнанных из иркутских подгородных селений. Торг ведётся совершенно открыто, тут же принимаются и заказы. Преступный глагол «украсть» при этом не употреблялся, говорят «пригнать», но все понимают ведь, что «пригнать» молодую, здоровую лошадь за треть цены могут только воры. 

– То есть приленские крестьяне гарантируют скупку краденого и при этом ощущают себя живущими по заповедям – вот какой парадокс, – подытожил он на журфиксе в «Восточном обозрении». – И, по моему убеждению, это куда больший грех, чем деяния слабоумного или просто невежественного человека, втянутого в преступление по причине собственного невежества и слабоумия. Я намеренно говорю вам об этом, потому что такие, неявные, перекупщики краденого редко ставятся перед судом. И газеты на них мало обращают внимания. Газетам вынь да положь «выдающиеся преступления»…

– Кстати, это ведь от судейских пошли «выдающиеся преступления», – вставился судебный хроникёр. – Что до нас, то, конечно, мы действуем в интересах подписчиков. Но, между прочим, не забываем писать и о «выдающихся» наказаниях. Вот хотя бы и в сегодняшнем номере: «80 плетей и 20 лет каторги, 100 плетей и каторга без срока…».

Крапивному семени дорога не заказана

В интонации корреспондента проступила язвительная нотка: почувствовав себя задетым, он готов был пуститься в спор, но Митрохин улыбнулся и откланялся. Он сослался на занятость, но это не было правдой, просто адвокат полагал, что с корреспондентами интереснее общаться непосредственно через газету – в своих публикациях они талантливее, умнее и, собственно, лучше, чем в жизни. Некоторые фельетоны он не только читал с удовольствием, но и перечитывал, перед тем как отправиться на процесс, – искал наиболее подходящую ноту. Не далее как вчера перечитывал ироничное: «Удивительно, как переменчивы у людей взгляды на вещи! В недавние, например, времена крапива и всякая сорная трава подвергались у нас страшному гонению: от различных учреждений сыпались обязательные постановления о немедленной очистке. Теперь же трава эта признана и в гигиеническом, и в эстетическом отношении очень полезною. И благодаря такой перемене взглядов крапива в некоторых местах разрослась так пышно, что смело может соперничать с окружающими город кустарниками».

Когда-то в начале карьеры в кругу молодых чинов поднимали обязательный тост за отмену сибирской ссылки и каторги, и при этом Александру Васильевичу являлся образ крапивного семени, то и дело разбрасываемого, и он думал: «От крапивы может вырасти только крапива, и нужно же этому как-то противостоять!» Но он не знал тогда, что явятся новые, окультуренные образцы, как бы и не похожие на крапиву, но жалящие неожиданнее и больнее. С начала девяностых годов видавшие виды прокуроры изумлялись новому виду преступников – внешне благополучных людей, доходящих до зверств перед обыкновенным соблазном наживы. В зиму 1893 года под Иркутском, в Усолье вырезали семью скопцов вместе с прислугой единственно с целью обогащения. Преступников искали среди бездомных варнаков, но ими оказались ближайшие из соседей, имевшие недвижимость, торговавшие, бравшие подряды на… храмовое строительство. С жертвами их связывали деловые и чуть ли не дружеские отношения: семья скопцов отличалась честностью и открытостью. Последнее и погубило её: преступники первыми узнали о скором отъезде и продаже имущества. 

Года не прошло, как военному прокурору передали дело ещё трёх грабителей-убийц из «благополучных»: у одного был кирпичный завод, другой владел постоялым двором, третий недавно вернулся с приисков, выстроил новый дом, открыл торговлю. Для многих это были достойные подражания господа, но вот проскочило меж ними как искра: неподалёку от Иркутска поселилась вдова коммерсанта; кажется, на широкую ногу живёт, а из охраны у неё лишь работник, да и тот уж старик. Немедленно собрались и в тот же вечер расстреляли, зарубили и работника, и вдову, и её сыновей, одному из которых было три года, а другому пять… 

Когда Митрохин читал протоколы осмотра маленьких трупиков, то жалел, что не прокурор. Думалось и о том, что уж лучше чиновная лямка, чем такое вглядывание в изнанку жизни. Но, конечно, он остался в профессии. И в Иркутске остался: его фамилию можно встретить в иркутских справочниках за 1901 год. Указан и адрес: перекрёсток Ланинской и Медведниковской, дом Громова. Собственной недвижимости Александр Васильевич, кажется, и не нажил.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского