– Дендрохронология – один из наиболее точных инструментов в изу­чении климатических изменений, – утверждает учёный. – Климат менялся всегда. И менялся радикальным, кардинальным образом. Было в наших широтах очень холодно. ­

И было тепло. Но когда именно и как именно тепло или холодно – об этом точной информации недостаточно. Чтобы сравнить, сейчас лучше или хуже, быстрее или медленнее меняется климат, нам нужны очень длинные ряды климатических данных в глубь веков. Их могут дать геологические источники, но там точность плюс-минус несколько сотен тысяч лет. Ледовые керны точнее, но и там тоже есть ошибка от двух до десяти процентов. Только деревья имеют очень точно выраженные годичные кольца. Год – кольцо, год – кольцо. 

Сроки климатических изменений и даже даты некоторых локальных экстраординарных погодных событий по этим кольцам можно установить с точностью до года. А современные методы дендрохронологии, как утверждает исследователь, позволяют строить очень длинные шкалы. Уже сейчас наука забралась в климатические дебри более чем на семь тысяч лет назад. Не только по живым деревьям, разумеется. В наших широтах ствол дерева может пролежать на поверхности до 300 лет, потом всё равно начинает распадаться. А в северных широтах деревья, попавшие в мерзлоту, законсервировались. На Таймыре, по рассказу учёного, хронология составлена по лиственнице на 2470 лет в прошлое, а по Ямалу – больше семи тысяч лет. На северо­американском континенте немного проще. Там сохранились живые экземпляры сосны остистой в возрас­те более пяти тысяч лет.

– На Ямале создана непрерывная хронология, абсолютно точный календарный возраст на протяжении семи тысяч лет, – подчёркивает Виктор Иванович и сообщает, что в нашем регионе самое старое дерево было обнаружено в Якутии. Биологический возраст найденной лиственницы – 1104 года! – Одну тысячу сто четыре года оно росло и здравствовало, потом скончалось и около трёхсот лет, пока ствол не попал в руки к учёным, лежало на поверхности. А ещё две группы старых лиственниц в возрасте 750–760 лет, которые благополучно растут до сих пор, выявлены в Северном Прибайкалье у перевала Даван. И сейчас мы нашли ёлку, возраст которой до 900 лет, что особенно удивительно. Это в Саяне, на Окинских лавовых полях. Вот буквально летом нашли, в прошедшем сезоне.

– Но как их исследовать, если они живые? – спрашиваю. – Спилить жалко, а добуриться до сердцевины – длины бура не хватит, наверное? 

– Да ну, – отмахнулся учёный. – Это не проблема. Лиственницы на Даване вот такой толщины. – Он не раскинул руки в стороны, как я ожидал, а показал толщину семисотлетних деревьев, изобразив условное кольцо пальцами над рабочим столом. И, увидев моё недоверие к совсем несолидному диаметру, тут же пояснил: – Деревья – они же как люди. Если толстое и рыхлое, это не значит, что жить будет долго. 

Мне доводилось много раз бывать на Даване во второй половине 1970-х­  годов, когда через Байкальский хребет строили временный, до прокладки тоннеля, участок Байкало-Амурской магистрали, чтобы обеспечить сквозное движение по всему БАМу. Климат там (вернее, микроклимат), конечно же, особый. Толщина снега каждую зиму выше человеческого роста. Это как минимум. А может быть и выше двух. Поэтому и таёжная растительность там иная, не та, что в Южном Прибайкалье. Растёт, к примеру, морошка. Я только там и пробовал её. А ещё в больших количествах – родиола розовая, больше известная как золотой корень. Спрашиваю собеседника: неужели деревья стали долгожителями благодаря климатическим особенностям местности? Виктор Иванович со мной не спорит, но главную причину видит в другом.

– У нас же вся тайга – сплошные горельники, – говорит. – Где-то лес выгорел в прошлом году. Где-то сто лет назад, а где-то – 300. Мест, где больших пожаров не было лет 500–700 и уж тем более тысячу, не так много. Поэтому мы до сих пор не знаем точно, сколько лет может прожить лиственница или сосна. До глубокой старости деревьям удаётся дожить обычно там, где мало людей и леса разрежены настолько, что при естественных пожарах от молний горят лишь трава и сухостой, а взрослые деревья выживают. Подобное чаще встречается на горных склонах. У дерева, одиноко растущего среди голых камней, больше шансов прожить до естественной смерти от старости. 

Виктор Воронин внимательно следит за современными климатическими изменениями, но климат его интересует не сам по себе, а своим влиянием на леса, которые меняются вместе с климатом. Он соглашается, что последние лет 10–15 в Сибири становится теплее, но не согласен с термином «глобальное потепление». 

– Нет такого термина, – роняет категорично. – Он некорректный. Сгоряча его климатологи приняли. Потом разобрались: «Глобальное изменение климата». В одной стороне тепло, в другой – холодно. Это у нас декабрь и январь были нынешней зимой будь здоров! А у американцев какое нынче потепление? Они ж загибались там в болоньевых курточках да кроссовках. Без слёз телевизор не посмотришь, – Виктор Иванович говорит про слёзы, а у самого глаза весёлые.

– Им это полезно для самообразования, – успокаиваю учёного. – А вы лучше расскажите, когда мы в связи с глобальной перестройкой климата пойдём в тайгу ананасы и бананы собирать?

– Ну, этого добра и на рынках хватает, – отвечает Виктор Иванович. – Оно там в два раза дешевле простого русского огурца. Нам бы лучше тайгу сохранить. Исследования изотопного состава годичных колец и электропроводности подкорового слоя показали, что меняется здоровье деревьев. И не в лучшую сторону. Сейчас они, как и вся окружающая природная среда, находятся в состоянии неустойчивого равновесия. У них, у деревьев, посдвигались жизненные ритмы. Осенью они уходят в состояние глубокого покоя и должны в нём находиться до первого тепла. Нынче в декабре этот покой был очень сильно потревожен, а тут ещё недавние февральские оттепели. Деревья к такому не привыкли. Температурный режим был достаточно устоявшимся на протяжении нескольких последних тысяч лет. За это время сменилась сотня поколений деревьев, они закрепили это в генотипе. А современные погодные аномалии заставляют их периодически выходить из покоя, сжигать те запасы резервных веществ, которые они для начала роста весной запасли.

Увлекаясь, учёный начинает рассказывать о деревьях не просто как о живых элементах природы, а прак­тически как о чувствующих и даже разумных существах. Объясняет, что время ухода в зимнее небытие и возвращения к жизни деревья «определяют» по разным факторам, которые в условиях перестройки климата смещаются относительно друг друга, нарушая отстроенный тысячелетиями жизненный ритм.

– Лиственница уходит на покой по солнцу, – рассказывает. – Как только день сократился до 14 часов, она  начинает засыпать. И хвоя начинает желтеть.

– А если продолжается тепло?

– Пусть хоть ещё три месяца жара стоит, лиственница хвою всё равно сбросит, потому что всю жизнь она знала, что скоро начнутся морозы и если к ним не подготовиться – хана! Пробуждаться к жизни дерево начинает по теплу. И отличать зимнюю оттепель от весны не умеет. А у нас всё сдвинулось.

Виктор Иванович, объясняя, как именно сдвинулись погодные цик­лы, делает над столом жесты, будто на своём рабочем столе пытается с немалым усилием повернуть вокруг своей оси большой, тяжёлый куль картошки. 

– Достигла температура нужного уровня в феврале – и в дереве проснулась жизнь. А корни замёрзшие. Вода не поступает, и фотосинтез не работает, но физиологические процессы идут. Пережигается всё, что есть в хвое. Работает только дыхание, больше похожее на одышку. Деревья… (учёный замялся, подыскивая приличное слово) как с похмелья. Они с осени запаслись резервом нужных веществ, чтобы стартануть хорошо летом, но несколько раз за зиму жгли свои запасы впустую. Старта мощного уже не получается. У нас в прошлом году ещё и май оказался холодным, вегетационный период сократился. Ну и чего деревьям ждать от жизни? Они начинают слабеть, ясное дело. Их лихорадит. 

Виктор Иванович рассказывает о вроде безрадостных перспективах сибирской тайги, навязываемых нам меняющимся климатом, но я не слышу в его голосе пессимизма. Оказывается, на внешне негативном фоне вполне отчётливо фиксируются и некоторые пока ещё не вполне объяснимые, не до конца понятые учёными, но положительные изменения. Сосна, в частности, поднимется по склонам гор на всё более высокие, нехарактерные для неё ярусы. Начинают (это подтверждают фотографии, сделанные из одних точек, но с временным промежутком в несколько десятилетий) зарастать некоторые гольцы и веками пустовавшие склоны. Где-то леса начинают неспешно наступать даже на прибайкальские степи. Что есть тенденция, а что – локальные случайности, не очень понятно. Хотя есть и вызванная изменениями климата очевидная большая опасность для наших лесов.

– При тёплой зиме ещё и всякие паразиты, микробы вредные удачно зимуют вместе с деревьями, – рассказывает учёный. Но это уже отдельная тема.