Процесс, конечно, громкий, но…

В предстоящем процессе, несмотря на громкость его, губернскому прокурору не предвиделось никаких неожиданностей: главного обвиняемого, теперь уже бывшего председателя иркутско-верхоленского окружного суда, всего вероятней, возьмут под сражу прямо в зале заседаний. Ну, а дальше последует высылка «из Сибири ещё дальше в Сибирь», как здесь шутят, с лишением всех прав состояния. «Конечно, постановления наших судов покуда непредсказуемы, – делал допущение Харизоменов, – но обвинение ведь не выморочное, подготовлено не спеша и сколочено очень крепко. К тому же и защите очень трудно найти источник для вдохновения: вряд ли господин Митрохин питает какие-нибудь симпатии к секретарю окружного суда, да и господину Ермолову как человеку стороннему равнодушен его клиент, недавний председатель окружного суда. Впрочем, эта-то отстранённость, возможно, и позволит Ермолову взглянуть по-новому. Эти, адвокатские, иногда так вывернут хорошо знакомую картину многотомного дела, что никому из наших просто в голову не придёт. А это дело совершенно особенное, и не потому, что на скамье подсудимых оказался сам судья – этим нынче уже и не удивишь. Но судья не из старых, вросших в местную почву, а блестящий, новенький и весьма и весьма перспектиный, даже и по столичным меркам. Как объяснят его стремительное перерождение адвокаты?»

Увы, ничего любопытного Харизоменову услышать на этот раз не пришлось:

– Мой подзащитный в известном смысле стал жертвой среды, среди которой ему пришлось жить и действовать, среды крайне испорченной и развращённой, – затянул знакомую песню присяжный поверенный Ермолов. – Достаточно сказать, господа, что одиннадцать канцелярских служителей, подчинённых моего подзащитного, и сами в недавнем прошлом состояли под судом за различные уголовные преступления. И новый, приезжий чин, увы, подчинился местным правилам, парализующим в человеке всё хорошее и резко выдвигающим всё дурное. 

Пока Ермолов рисовал картину «вынужденного падения», Харизоменов с тщательно скрываемым любопытством наблюдал за местным адвокатом Митрохиным: было нетрудно догадаться, что и в его кармане лежал тот же, увы, единственный аргумент, а приготовить другой уже не было времени. «И как он теперь?» – не без злорадства мелькнуло у прокурора.

Но Митрохин, справившись с минутной растерянностью, бросился в воду:

– Для меня очевидно, что секретарь окружного суда Худяков стал всего лишь жертвой окружного судьи как своего непосредственного начальника. Противоречить ему он просто не решался из-за боязни лишиться места. А угроза этого, действительно, существовала, тем более, что Худяков страдает тупостью. И Худяков стал слепым орудием в руках окружного судьи.

«Ну вот, – мелькнуло у прокурора язвительно, – надо ж было собрать столько публики, чтоб поведать о «тупости слепого орудия», – усмехнулся Харизоменов. Но на самом-то деле он был доволен. Как и всякий сдавший на новом месте главный экзамен. 

«Посмотрим-посмотрим, как они тут у нас развернутся!»

С самых первых представлений в Иркутске (генерал-губернатору, губернатору и далее по нисходящей) Харизоменов ловил на себе вопросительные взгляды. Ведь вот уж несколько лет по Сибири катилась волна громких дел, и почти все их связывали с новым прокурорским надзором. Он же, прибывший сразу с заместителем, явно понимавшим его с полуслова, должен был, по мнению большинства, тотчас ринуться в схватку. Но обнаружил неспешность («Очень, очень медлительный»), задумчивость («Рафинированность не к лицу прокурорским») и странное отсутствие агрессии («Это уж вообще ни на что не похоже»). 

Из коллег Харизоменов особо выделил господина Доманского, председателя иркутско-верхоленского окружного суда: такого знатока гражданского права и в Петербурге не с первой попытки отыщешь. К тому же гибкий аналитический ум, способный аккумулировать весь объём фактов, суждений, за внешним смыслом угадывать внутренний и даже тайный… Впечатлённый Николай Иванович думал: «Всё-таки, как же чувствуется и добротное высшее юридическое образование, наложенное на превосходный природный материал! Ну и благородные нравы Нежинского лицея, конечно же. В минуты озарения, я заметил, у него на лице проступает почти священническая одухотворённость, а ведь она совершенно не свойственна никому из судейских. Может, Доманский из народников? Нет, не должно бы, но есть ведь какая-то же причины, что вылепился вот такой интереснейший тип…» 

Тем не менее, именно этого типа и взял он вскоре на свою прокурорскую мушку, а ещё полгода спустя представил как свой главный трофей.

В середине марта 1891 года сторож губернского суда, прикрыв хорошенько дверь в свой «чуланчик», доверительным тоном сообщал навестившему его свату:

– Наш-то (посмотрел почтительно в потолок), Харизоменов то бишь, как повернул: одним разом да на несколько оборотов! А ведь никто и не ждал уже: как ни считай, а почти что девять месяцев от назначения-то прошло – и всё вроде как ничего… ну, ты понимаешь ведь, – он перешёл на шёпот, – ничего разоблачительного. А он тихой сапой весь иркутский окружной суд и окопал, да под самый корень ведь, под самый!

– Что ты! Неужто и Доманского ухватил? – сват недоверчиво вертел пряник, так и не решаясь откусить от него.

– Это уж само собой, – Прокопьич застучал ложечкой по стакану с чувством гордости и злорадства одновременно. – Но один-то Доманский не развернулся бы, пусть он и окружной судья. Ему разные помощники требовались, так наш-то (снова взгляд в потолок и пауза) за писцов потянул и через них все сети на берег и вытащил: вот, мол, полюбуйтесь, какие тут у вас гамадрилы развелись!

– Не пойму я, в чём хитрость-то их была, гамадрилья? Взятки, что ли, брали беспримерные?

– Фи… Для Доманского-то с его умом и образованием это больно грубо да просто. Да и спрос большой, коли кто докажет. А он тоньше подошёл, деликатней – обложил налогом состоятельных иркутских покойников. Не богатых (это дело безнадёжное), а таких, у которых не менее тысячи остаётся. Ну вот, подби­-

рали, значит, им ложных наследников, оформляли, как следует, да и прибирали к рукам всё, что там осталось от покойников-то… 

Сват опять посмотрел на него с недоверием:

– А ты сам-то откуда всё знаешь так?

– А оттуда! Суд-то от начала и до конца шёл при открытых дверях…

– Чего ж не предупредил?! – ра­зом озлился гость.

– Места для публики в один день разобрали, а чтоб не было спекуляции, пропускали всех, представь, по именным билетам. Я, поверишь ли, только потому и прошёл, что в дежурные записался. Набегался, брат, конечно, но не жалею, нет: такое дело послушал!

Некоторая отстранённость не помешает, однако

Сам губернский прокурор, однако, этим делом особенно не обольщался: Доманского привлекли всего лишь по двум эпизодам, а сколько их было на самом деле, этого Харизоменов и не пытался выяснять. Он снял верхний слой, опасаясь даже и задевать другие, дабы нечаянно не обнаружилось то, с чем когда-то столкнулась ревизия Сперанского: отстранённых некем стало и заменять. 

Свои представления об Иркутской губернии и Восточной Сибири в целом у Харизоменова сложились давно, ещё до того, как открылась перспектива его собственного иркутского назначения. Общая картина, составленная по документам, оживилась рассказами председателя иркутского губернского суда Клопова, проведшего почти целый год в Петербурге. И главное тут было не в веренице фамилий и лиц (что, разумеется, важно), а в надорванной интонации, которая ощущалась в самом голосе Клопова. Этот трезвый, солидный господин отчего-то был убеждён, что обещанные судебные реформы введут точно как объявлено, в 1890 году. И Харизоменов даже не стал его разочаровывать, подумал только, что председатель губернского суда как-то очень уж сросся с Иркутском, а это небезопас­но: быстро кончатся силы. Лучше уж медленнее, холоднее, но вернее и полезнее.

Доказательства верности такой мысли Харизоменов получил уже в первый год пребывания в этом городе: известнейших представителей местного общества одного за другим провожали на Иерусалимское кладбище. Сначала умерла госпожа Тюменцева, основательница первого в Иркутске Детского сада. Дама была, конечно, почтенного возраста, но очень, очень крепка. Жила бы спокойно, так, верно, не умерла бы вдруг, за два дня. Вслед за ней и так же скоропостижно скончался доктор Писарев, средних лет мужчина, очень деятельный и только-только напечатавший в местной газете блестящую отповедь гласным думы. «Тоже ведь надорвался, в сущности», – подумал Харизоменов, и тотчас эту мысль высказали вслух, но уже применительно к молодому педагогу иркутской гимназии Константину Алявдину. Не уберёгся и один из активнейших гласных купец Киселёв. «Ну хотя бы это пусть послужит предостережением, – без особой надежды предположил прокурор, – ведь всё местное общество это лишь небольшая горстка людей, вся помещающаяся в театре, и надобно копить силы, а не разрываться без всякой пользы и для себя, и других!»

Внимательно осмотревшись вокруг, Харизоменов отыскал-таки образец общественного служения: летом нынешнего, 1891 года, горожане торжественно проводили бывшего директора народных училищ Иркутской губернии Василия Корниловича Златковского. Лучшим доказательством общего признания стал отъезд его в Петербург с караваном золота, но Харизоменов отметил и ещё одно: Златковский был, натурально, полон сил. «А ведь приезжий, к местным зимам, верно, не сразу привык, тем более, что в постоянных разъездах – молодец!» – с чувством заключил Николай Иванович. 

Неожиданная развязка

А из адвокатов ему самым крепким казался кандидат прав Бланков. У него, как у всякого деятельного и хорошо подготовленного юриста, завелось в Иркутске немало врагов, но Наум Ильич даже вида не подавал, что его это сколько-то огорчает. На одном из последних процессов по банкротству противники Бланкова выбросили козырный туз:

– Обращаем ваше внимание, господа, на свежие чернила, каковыми сделаны все поправки на документах. А ведь это те самые цифры, которыми так искусно жонглировал перед нами господин Бланков, в руках которого и находились все конкурсные бумаги. Налицо подлог, господа, о чём и составляется теперь соответствующий протокол.

Тут же отыскались охотники подписать его – всё развернулось с поразительной быстротой как хорошо разыгранное и заранее обговорённое действо. Харизоменов, и тот от неожиданности растерялся, но на лице Бланкова читалось лишь удивление:

– Формально я поставлен в весьма затруднительное положение, но не допускаю и мысли, что кому-то удастся запятнать мою честь. Следствие всё покажет, господа.

«Действительно, – рассудил Харизоменов, – мало ли злобных не­удачников, готовых распускать сплетни? Как говорится, на каждый чих… Силён Бланков, устоял!»

И был крайне изумлён, обнаружив в следующем номере «Восточного обозрения»: «В четверг 1 августа 1891 года покончил собой выстрелом из револьвера кандидат прав Наум Ильич Бланков, состоявший защитником при иркутском губернском суде». 

Как выразился корреспондент, «и последний акт его жизни прошёл в стенах суда». А следователь обнаружил в его кармане записку о «роковом стечении обстоятельств», какое он не в силах пережить. 

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского