Утром следующего дня, то есть ­4 января, по заданию редакции мы мчались в Мамоны с фотокорреспондентом нашей газеты Валерием Карнауховым, ныне уже покойным. Увидев пост ГАИ, я вынула удостоверение и приготовилась к словесной битве с оцеплением, но нас достаточно легко пропустили «внутрь поля». Времена уже были не те, чтобы заворачивать корреспондентов обратно.

Стоял довольно сильный мороз, но вначале он совершенно не ощущался. В первые секунды увиденная картина поразила полным отсутствием драматизма. По снежному полю в чёрных подпалинах медленно двигались квелые люди, не спеша нагибались и меланхолично что-то клали в целлофановые мешки. Уже потом, насмотревшись телевизионных репортажей с мест трагедий, я поняла, откуда эти замедленные движения, общая заторможенность. Люди находились в стрессе. В таких случаях срабатывает защита: запредельная реальность словно отодвигается от тебя, становится ненастоящей, чувства нередко притупляются. Помню, ко мне с вопросом подошли два солдатика: «Где тут можно купить пряников?» В большой брезентовой палатке им дали кружки с обжигающим чаем. Но пить его на морозе было совсем не здорово. А о большем на тот час, видимо, никто не позаботился.

Поскольку самолёт, заправленный под завязку, упал на коровник, от последнего мало что осталось. Здесь всё ещё дымилось и пахло копчёностью пополам с керосином. Обугленные туши животных никто не трогал, а фрагменты человеческих тел приходилось доставать даже со стропил. Здесь встретил последний миг своей жизни скотник Михаил Сальников. Доярки вышли, а он чуть задержался. Если бы кто-то взялся рассчитать вероятность такой нелепой, фантастической смерти – коровник, пассажирский самолёт, – то это, наверное, были бы миллионные доли процента. Но случилось всё именно так.

Один пилот мне потом рассказывал, что командир экипажа в свои последние секунды видел перед собой это поле сразу за дорогой, но не дотянул до него. Горящий самолёт уже был неуправляемым. Да там ещё достаточно глубокий обрыв. В момент столкновения с землёй хвост лайнера вынесло далеко вперёд по этому полю. Именно там находили сравнительно целые останки.

Мы долго бродили под обрывом с Валерой Карнауховым. В основном натыкались на оторванные человеческие руки. Удар страшной силы, разорвав ремни безопасности, уносил тела вперёд, а руки оставались на подлокотниках. Мороз намертво успел схватить все посмерт­ные раны, и поэтому конечности выглядели аккуратными «муляжами» с разноцветными пучками артерий, вен и нервных окончаний. Какая же хрупкая штука жизнь! Мы боялись наступить на новую книгу, носки с этикеткой, зимнюю шапку с непотревоженным ворсом. Кругом были разбросаны пластмассовые вилки и ложки. Всё это добро уцелело. Кроме жизни.

Мой коллега наконец нашёл то, что искал для съёмки в завтрашний номер газеты. Мне тяжело сейчас об этом писать, но он сфотографировал женскую руку в пятнистой кофточке с часиками. И это фото крупным планом появилось в газете на первой полосе! Сегодня такое было бы абсолютно невозможно! Но тогда… Нам слишком долго наступала на горло цензура. На многие катастрофы в стране накладывалось табу. В лучшем случае набирались петитом несколько строчек. И вот ворвалась гласность, круша привычную ложь и умолчание. Да, мы тогда не пожалели своих читателей! Боже мой, вскоре в редакцию позвонили близкие родственники погибшей. Они опознали её по руке, по часикам… На том конце телефонного провода не кричали, не костерили журналистов, наверное, на это не было сил. Просто сказали: «Ну как же вы так?»

А маховик горя раскручивался дальше по своим законам. На похоронах экипажа бывалые авиаторы тихо перешёптывались, что лётчики ни в чём не виноваты, что пресловутый термин «человеческий фактор» специально придуман для тех, кто уже не поднимется и не защитит себя. Что летаем мы на старье и дальше будет ещё хуже. Я решила поговорить с экипажем ­Ту-154, выполнявшим в один из тех дней тот же самый рейс на Москву. Психологически, наверное, это было непросто. Лётчиков нашла в профилактории. Они лежали в неуютной голой комнате под серыми одеялами. Рейс задерживался. Вешалка с кителем командира висела на гвозде (он принес её из дома). Эти детали тогда неприятно поразили.

Спросила командира, с каким настроением он отправляется в полёт.

– А вы как думаете? – ответил он. – Пассажиры теперь перед взлётом пытают стюардессу: «Мы не разобьёмся?» Нашли у кого…

– А если это же спросить у вас, что вы ответите?

– Вопрос глупый, – вдруг рассердился командир. – Я верю себе, экипажу, своему самолёту. Иначе как мне возить людей?

И он, конечно, был прав, этот мужественный человек, потерявший тогда своего друга. А иначе – как?

Намеренно не пишу в этом материале про железо. Выводы комиссии по расследованию катастрофы есть в открытом доступе. Душа болит о другом. О невозвратных человеческих потерях. Война давно кончилась, а военный термин остался: «невозвратные потери». Уже выросли дети погибших родителей. И состарились родители погибших детей. Мы же ничего не знаем о том, как все эти годы родственники живут со своим горем. Это касается не только авиакатастроф, но и землетрясений, терактов. Многие нуждаются в помощи и поддержке. Но вот что удивительно: оказывается, у горя есть «лимит» времени. Сколько-то его помнят, а потом раз – и память в обществе отрубается. Остаются только «круглые даты». Но это в основном для тех, кто там ничего не потерял.

Помню, долго не могла придумать концовку к своему заключительному материалу об этой катастрофе. Писала его уже с воспалением лёгких, о котором ещё не знала. И вдруг у меня перед глазами возникло это поле, сгоревший куст и около него мужчина: 

– Скажите, бывает так, что ничего не осталось? Совсем ничего. Я говорю ей, надень шубу. А она: «Зачем? В Москве оттепель – здесь ты меня встретишь». Она любила белые розы…

Свой материал так и назвала: «Она любила белые розы». А дальше… Я даже предположить не могла, какое продолжение имел этот маленький обман читателя. К материалу требовался снимок, и мы с Карнауховым снова поехали в Мамоны, взяв у редактора из вазочки белые пластмассовые розы. Бульдозеры уже сгребли «мусор» катастрофы в одну большую кучу. И через полмесяца от неё исходил запах беды: сгоревшей химии и того, что недавно было живым. Мы решили заснять букет на фоне обломков. Подъехали – и у меня мурашки пошли по коже. На этой горке уже лежали живые розы, круто схваченные морозом! Ничего не нужно было придумывать… Жизнь сама поставила точку в этом рассказе.

С тех пор летать приходилось много раз. Не скажу, что боялась, не скажу, что любила этот процесс. Воспринимала его как необходимость. Но каждый раз, когда отъезжал трап и стюардесса закрывала двери, я с какой-то нежностью смотрела в салоне на своих спутников. Неважно, кто они: умные, глупые, молодые, старые, богатые, бедные. У нас у всех теперь была одна судьба. По крайней мере, на несколько часов.