Сегодня однозначного толкования термина «интенсивное лесопользование» в России не существует. Каждый из моих консультантов, когда я начинал приставать к ним с вопросами, в объяснениях отталкивался от собственного, личного понимания, что такое интенсивное лесопользование. В результате и выводы у них получались разными. Вплоть до прямо противоположных. В попытке разобраться свёл двух профессионалов, чтобы они обсудили эту тему друг с другом в моём присутствии. Но они едва не поссорились, потому что вначале, используя одни и те же слова, говорили «на разных языках», не вполне понимая друг друга, а потом, чтобы перейти на общий профессиональный язык, стали спорить, что следует понимать под термином «интенсивное лесопользование». 

Разговоры о возможности (пока только о возможности) более интенсивного, чем сегодня, использования лесов в России стали слышны обществу где-то в начале нынешнего века. Они пришли из среды лесопромышленников, включая ведомственную науку. Как правило, со ссылкой в качестве успешного примера на финскую, шведскую или, если обобщённо,  скандинавскую модель. Якобы там благодаря иной концепции ведения лесного хозяйства при сходных климатических условиях древесины с каждого вырубленного гектара снимают несравнимо больше. 

Что древесины с единицы площади скандинавы берут больше – это правда. А вот что это неоспоримый плюс – неправда. 

В погоне за древесиной, вернее, за прибылью от реализации продукции, полученной в результате переработки древесины, скандинавы за минувшие десятилетия, как раз благодаря используемой там модели интенсивного лесопользования, существенно (а кое-где и кардинально) изменили естественные лесные экосистемы. Постепенно и незаметно для каждого отдельно взятого поколения на протяжении многих десятилетий натуральные леса там, по утверждению некоторых исследователей, превращаются в искусственные, монокультурные лесные плантации, единственным сходством которых с настоящими лесами является большое количество растущих деревьев. 

Благодаря активности группы «Илим» – крупнейшего арендатора российских лесов – термин «интенсивное лесопользование» в последние три–пять лет, не успев получить однозначного определения и толкования даже в профессиональной среде, из устных докладов проник в официальные документы. Он, в частности, использован в государственной программе «Развитие лесного хозяйства» на 2013–2020 годы, которую 30 декабря 2012 года утвердил Дмитрий Медведев, премьер-министр России. Но специалисты лесного хозяйства, среди которых особенно много противников внедрения модели интенсивного лесопользования в Сибири, опасаются, что с переходом на скандинавскую модель наша тайга перестанет быть тайгой. Она превратится в лесные плантации. Исчезнет былое биологическое разнообразие. 

К счастью (это я думаю, что к счастью), действующее сегодня лесное законодательство не позволяет внедрить в России скандинавскую модель использования лесов. Но специалисты группы «Илим» уверены в обратном. Они настаивают на существенной переработке российского лесного законодательства вплоть до принятия нового Лесного кодекса как раз для того, чтобы получить юридическую возможность внедрения в стране модели интенсивного лесопользования. 

Чтобы разобраться, что именно имеют в виду лесопромышленники, настаивая на повышении интенсивности использования лесов, я напросился на разговор с Игорем Сапунковым, директором по лесной стратегии группы «Илим», инициатором применения в Иркутской области опыта ведения лесного хозяйства, накопленного в скандинавских странах. 

Игоря Борисовича мои сомнения и даже категорическое неприятие многих элементов этой модели не удивили.

Каждый «деревянный» куб должен приносить нормальную
добавленную стоимость

– Я действительно стою у истоков этого термина, – подтвердил он при встрече. – Интенсивным ведением лесного хозяйства начал заниматься в 2000 году, когда был генеральным директором предприятия «Псковский модельный лес». И так же, как вы, и как лесник по образованию – я окончил лесотехническую академию – столкнулся с сомнениями. Некоторые вещи, о которых слышал от шведских и финских наставников по проекту, меня коробили. Я такой же, как вы. Честно признаюсь, высказывался категорически против. Требовал: «Объясните, почему так? Почему эдак?» Они начали направлять меня на всевозможные семинары. Я стал читать зарубежную лесоводческую литературу и пришёл к выводу, что традиционное лесное хозяйство России выстроено на минимизации затрат на него. Но если изначально не вкладываться, если брать лишь то, что находится под руками, то и экономический «выхлоп» получится небольшой. 

Для сравнения Игорь Сапунков приводит «живые» цифры, характеризующие качество заготавливаемой древесины в России и в скандинавских странах. У нас с единицы площади, по словам Игоря Борисовича, лесозаготовители получают («потому что мы не занимались уходом») примерно 30 процентов дров – это ликвидная древесина самого низкого качества и самой малой цены, пригодная лишь для использования в качестве топлива. Примерно 40 процентов – балансов (древесина более высокого качества, используемая, в частности, для производства целлюлозы). И 30 процентов пиловочника – высококачественной и дорогой древесины, обеспечивающей главную прибыль лесозаготовителю. 

– Это у нас! – многозначительно подчёркивает интонацией Сапунков, чтобы я потом чего-нибудь не перепутал. – Во время учёбы я думал, что это здорово. А на семинарах, организованных для «Псковского модельного леса», стал спрашивать: «Покажите, что у вас-то? Чего вы добились?» И оказалось, что в Швеции и Финляндии на выходе примерно… 2-3 процента дров! (Пауза, чтобы я успел осмыслить разницу.) Примерно 30 процентов балансов и фактически 60–70 процентов пиловочника! 

Я собрался было высказать удивление и сомнение, но Игорь Борисович жестом остановил меня. 

– Это не всё! За столетие у нас в России с одного гектара снимается в среднем 250 кубометров древесины вот того привычного нам качества. А финские и шведские коллеги за те же сто лет, поскольку они при уходе за лесом проводят ещё и проходные рубки осветления, снимают с каждого гектара 560–600 кубометров древесины своего, скандинавского качества. 

Сравнимые показатели, но несравнимые цифры. До начала разговора я был настроен пусть не на спор, но хотя бы на мягкую дискуссию, только при такой впечатляющей разнице цифровых показателей дискутировать сложно.

– Надо же и нам, россиянам, добиваться, чтобы каждый «деревянный» куб приносил нормальную добавленную стоимость, – воспользовался мгновением моего замешательства Игорь Сапунков. – Я сделал некоторые расчёты по Усть-Илимскому району. Ну просто для себя. Они показывают, что если бы мы перенесли в этот регион то, о чём я сейчас говорю… 

– Имеете в виду скандинавскую модель интенсивного лесопользования?

– Да, модель интенсивного лесопользования. Хотя… Это же мы просто стали так называть на скандинавский манер – модель интенсивного лесопользования. На самом деле это отдельные элементы скандинавского опыта. Прежде всего интенсивный уход за восстановленным лесом на протяжении более полувека, а не в течение первых трёх–пяти лет после высадки саженцев, как принято делать у нас. Это культура лесопользования. Культура! – Сапунков привычно выделяет интонацией определяющее слово. – Понимаете? 

Очень даже понимаю. Тем более что о культуре лесопользования Сапунков говорит не первый раз. На последнем Байкальском экономическом форуме после его доклада, посвящённого идее внедрения модели интенсивного лесопользования, из зала спросили, считает ли он возможной частную собственность на леса в нашей стране. К немалому моему удивлению, Сапунков после секундного размышления сказал, что в настоящее время продавать леса в частную собственность рано. И мотивировал это как раз отсутствием должной лесохозяйственной культуры в среде лесопользователей.

– Так вот, я посмотрел, что в Усть-Илимском районе можно значительно улучшить жизнь людей, – вернулся он к неофициальным расчётам, сделанным «для себя». – Там с переходом на интенсивное лесопользование можно в шесть раз увеличить поступление налогов.

– В шесть раз?! За счёт большего съёма древесины?

– Конечно.

– Но экономический эффект, даже если расчёты сделаны правильно, может проявиться не раньше, чем лет через 80! Надо ждать, пока деревья подрастут. А срок аренды лесов группой «Илим» всего-то 49 лет… 

– Ну не через восемьдесят. Первый скачок пойдёт лет через 20. Но это надо делать сейчас.

– Вы знаете такой волшебный способ выращивания деревьев, при котором годовалый сеянец сосны, высаженный в лесу, через 20 лет достигнет технической спелости?

– Но мы же там сколько-то лет уже пилим леса. И до нашего прихода их здесь пилили.

– Вы имеете в виду старые деляны, на которых сегодня уже растёт молодой лес? 

– Конечно. Мы должны сейчас заходить в них и правильно делать рубки ухода. Забирать некачественную древесину и давать возможность хорошо расти перспективным деревьям. Мы заберём некачественный древостой, но получим из него какой-то доход.

Интенсивное лесопользование – это в первую очередь
интенсивный уход за лесопосадками

– Теоретически вы правы. Но на практике я не вспомню ни одного случая, чтобы лесопользователь забрал некачественную древесину, но оставил ту, на которой можно прилично заработать «здесь и сейчас». Зато видел немало делян, на которых даже после рубок ухода повсюду торчали берёзы и больные, кривые да обломанные сосны. Здоровые деревья если кое-где и оставлялись, то чуть-чуть, так, для приличия. Не случайно в народе рубки ухода давно называют рубками дохода. 

– Вы всё правильно говорите. Конечно, любой лесопользователь хочет спилить древесину получше, а оставить похуже – зачем заботиться о тех, кто придёт сюда через сто лет? Это происходит из-за отсутствия культуры. На первых порах её отчасти может заменить жёсткий государственный учёт и контроль. Принуждение, если хотите. В Финляндии этот вопрос решён. Думаю, что и там подобное когда-то было. 

– В разговоре со мной вы представляете частную лесопромышленную структуру, которую в многосложной лесной экологической системе объективно может интересовать только древесина, то есть не живой, а срубленный лес. Но вы рассуждаете как лесник, слуга государев. Мне трудно поверить в искренность лесоруба, ратующего за ужесточение государственного контроля над ним самим. 

– Всё просто. С повышением лесной культуры лесник и лесоруб перестают быть антагонистами. Они по природе помощники друг другу…

– Это в теории. Но на практике…

– На практике лесное хозяйство России всегда было и сегодня остаётся нищим, потому что, имея самые большие на планете древесные ресурсы, Россия даёт всего… два процента от мирового производства целлюлозно-бумажной продукции. А это самая глубокая, самая полная на сегодняшний день переработка древесины. Это высший передел древесных ресурсов. В этом отношении мы не просто отстаём. Мы… два процента… Да мы просто никто! И государство с сегодняшним лесным хозяйством – оно нигде. Могу сказать, что по развитию лесного хозяйства мы находимся на 183-м месте в мире.

– По каким показателям? Думаю, что не по объёмам вырубки, не по кубам?

– Нет, нет. Думаю, что проблема как раз в тех самых двух процентах. Я потому и продвигаю идею внедрения интенсивного лесопользования. Это значит – и интенсивного лесовосстановления, интенсивного ухода за молодыми лесами и, если хотите, интенсивного государственного учёта лесов и контроля за их использованием. Я не хочу соглашаться, что наше государство находится так далеко. Но я вижу, что правительство нового губернатора понимает это. Вопросы контроля оно ставит в число первоочередных. При движении в ту или иную сторону оно, конечно, осторожничает в принимаемых решениях. Но это понятно. Потому что сегодня даже в профессиональной лесной среде остаётся много разногласий, много непонимания. Правительство так же, как и вы, видит огромную разницу между теорией и практикой. Поэтому организация эффективного контроля за лесопользованием у него на первом месте.

– То, что я услышал от вас, и то, что удалось прочитать об использовании лесов в Скандинавии, это, как говорят одесситы, две большие разницы. Финская и шведская модели интенсивного лесопользования – это, судя по прочитанному, неизбежное превращение естественного леса в лесные плантации. Значит, чем больше денег сможет заработать арендатор лесных участков, тем меньше останется в Сибири настоящего леса…

– Нет, нет, нет. Финны – они за экологию. Они занимаются тем, что делают своими руками то же самое, что должна делать природа. Только у людей это получается гораздо быстрее. Я работал в финской компании и не видел у них плантационных лесов. А главное из того, что видел, – это высокая культура отношений человека с лесными экосистемами. 

– Но рассказанное вами – это не модель финская, не модель шведская. Всё это не более чем стремление к эффективному управлению лесами, которое Россия напрочь утратила в бесконечных, бессмысленных и непрофессиональных реорганизациях государственной системы лесного хозяйства. 

– Так в моём понимании интенсивное лесопользование это и есть как раз то, о чём вы сейчас говорите. Именно правильное, научно обоснованное, эффективное управление лесами способно обеспечить их интенсивное и эффективное использование взамен массовой и беспорядочной вырубки, которая происходит сегодня. Нам надо просто полюбить свой лес. Просто полюбить! Понимаете? Вот это для меня основной фактор…  

Игорю Сапункову удалось поколебать моё недоверие к модели интенсивного лесопользования. Заметно поколебать, но не развеять. Поэтому договорились вернуться к разговору, но продолжить его не в кабинете, как было в этот раз, а на реальной лесной деляне. Что из этого получится – предсказывать не берусь. Похоже, «интенсивное лесопользование», о котором говорил мой собеседник, это пока ещё не законченная модель, а только обнадёживающая идея, требующая широкого обсуждения до того, как будут приняты конкретные решения. Чтобы не наломать дров в стремлении хорошо заработать. Чтобы в желании сделать «как лучше», не получить результат «как всегда» или хуже, чем было. Чтобы в погоне за древесиной не забыть, что не лесные плантации, а естественные лесные экосистемы, наряду с мировым океаном, являются факторами, определяющими качество среды обитания человека.