«А как жабу, так юный натуралист?»

Открытая встреча с Максимишиным в Иркутске собрала полный зал галереи «Революция», несмотря на разгар рабочего дня. Историю, с которой начал фотограф, можно найти в разных вариациях в его интервью, но без неё Максимишиным вряд ли можно проникнуться.    

– Я относительно молодой фотограф. Фотографией занимаюсь с 34 лет. Достаточно поздно начал. До этого я перепробовал много профессий. Первая запись в трудовой книжке – «бетонщик», потом учился на физико-математическом факультете Ленинградского политехнического института по специальности «Экспериментальная ядерная физика». С третьего курса меня забрали в армию, служил на Кубе. Именно там в первый раз и пришёл в фотографию. 

В группе  советских военных специалистов на Кубе возникла острая нужда в фотографе:  прежнего за пьянку перевели в пехоту, а было 25 лет части и приезжал Фидель Кастро. Тогда начальник клуба стал опрашивать всех прибывших, есть ли фотограф. Ну, я был тот ещё фотограф. В детстве что-то фотографировал. Мне выдали «Зенит», я не знал, как он работает. За ночь разобрался. 

Утром фотографировал Фиделя Кастро и наснимал целых три плёнки. Проявил их, и там даже оказались довольно резкие фотографии. Повесил сушить и ушёл спать. Наутро прихожу – просто ужас. Видимо, плохо промыл, или была жёсткая вода, или то и другое,  но плёнки покрылись известковым налётом. Я разнервничался, стал протирать, все исцарапал. Когда пришёл комбриг, он назвал меня самозванцем и отправил в пехоту.  

Никто меня, «самозванца», брать не хотел. Каждый день в клубе  давали мачете и отправляли косить траву на территории. Однажды, убираясь в лаборатории, обнаружил склад наворованного добра. Видимо, кто-то из прошлых фотографов спрятал целые рулоны бумаги. Я этим добром стал пользоваться. Брал с собой «Зенит», снимал бабочек и вечерами печатал. Достиг немыслимых вершин в фотографировании бабочек. Помню, на одном кадре как-то получилось три пары совокупляющихся бабочек. Понял: пора переключаться на что-то ещё. Как-то косил траву, а из-под мачете выскочила огромная жаба. Сначала испугался, а потом понял, что это шанс. Привязал её и сфотографировал. Редкий кадр, правда, получился: свет, жаба такая красивая. Я эту фотографию показал своим «дедам» – киномеханику Васе и водителю Гере. Они оценили, сказали, что круто.  А потом я подрался с Васей и тот сказал, что мне хана. И пошёл настучал начальнику клуба, что я делаю левые фотографии. Начальник устроил обыск и нашёл эту фотографию с жабой. Почему-то она его так возмутила, что он стал бегать вокруг стола и кричать. Потом он заполнил записку об аресте на десять суток, взял меня, жабу и записку и побежал к командиру бригады подписывать арест. 

Комбриг посмотрел на меня – на жабу, на меня – на жабу и говорит: «А чё ты, блин, как Фиделя снимаешь, так я себя только по туфлям узнаю, а как жабу, так юный натуралист?» Я ответил, что научился. Так и остался. 

Полтора года снимал военные манёвры для стенной газеты, офицеров на права, солдат для Доски почёта, детей из гарнизонной школы и прочее. Почти  счастливо дожил до дембеля. Но тут случилось страшное. Уже был 1987 год, времена либеральные, у меня в лаборатории собирались студенты. Разговоры вели вольнодумские, и был, как потом выяснилось,  среди нас стукач, который аккуратно всё записывал. А я ещё высказался по поводу Афганистана на политзанятиях. На меня настучал офицер, который их проводил. Опять меня стали посылать в пехоту, а мне уже было лень туда. Тогда я придумал лучшую интригу в своей жизни. 

У нас был военный прокурор полковник Романов. И он был маньяк: свою жену, полную женщину лет 45, всё фотографировал голой, ставил то под одну пальму, то под другую. И приносил мне, как художник художнику (мол, какие между нами ханжеские предубеждения?), эти плёнки в печать. Я сначала прифигел, а потом привык.  Но однажды комбриг зашёл в лабораторию и увидел, как эти фотографии с голой прокуроршей плавают в тазу. Он выматерился и ушёл. Так вот когда меня стали переводить в пехоту очередной раз,  встретил прокурора и признался, что наговорил лишнего и меня в пехоту переводят. И предложил ему взять его секретаря и обучить фотографии, мол, у вас будет свой фотограф. Тот выслушал  и пошёл к комбригу. Как мне потом рассказали, просил: «Максимишин лишнего наговорил. Давайте вы его мне отдадите, он меня будет фотографировать, жену…».  Комбриг стёк по стене и в пику прокурору меня никуда не отдал. 

«Меня послали, но я по наивности решил, что дали задание»

В профессиональную фотожурналистику Максимишин попал почти десять лет спустя. До этого были работа в лаборатории научно-технической экспертизы в Эрмитаже, инвестиционный бизнес в российско-голландской компании и обучение у Павла Маркина на факультете фотокорреспондентов при питерском Союзе журналистов. 

Снимок для серии «Про Машу и Яшу» получился с лёгкой руки поварихи из столовой интерната

– В 1998 году случился дефолт, моему бизнесу сильно поплохело. И я понял, что если сейчас не уйду, то не уйду никогда. Тут как раз Павел Маркин сказал, что московская газета «Известия» ищет человека в Питере. Я тогда позвонил в Москву, набрался наглости и попал в самое неудачное время из возможных – за 15 минут до дедлайна. Причём на своего будущего начальника. А питерский стиль общения радикально отличается от московского. Я так стал говорить по-питерски, мол, добрый день Алексей Валентинович, мне ваш телефон любезно дал Павел Михайлович Маркин, я вам буду благодарен, если вы уделите мне три минуты вашего драгоценного времени. А тут дедлайн. Я услышал мат в трубку: «Вас тут, козлов, звонит хренова туча, а у вас там в Ивангороде отключили воду, люди неделю без воды сидят. Вот ты поедь сними, а потом, козёл, звони». Меня послали, но я по наивности решил, что дали задание. Поехал в Ивангород, снимал, как люди карабкаются по заледеневшим тропинкам. Это было в феврале. В апреле попал в штат питерской вкладки. В следующем январе я уже был в Чечне.

Всё это было настолько моё, что через год мне казалось, что я фотографом был всегда. А буржуйское прошлое с костюмом, секретаршей, всеми атрибутами – далеко и не моё. С тех пор костюм я надевал дишь однажды  – когда первый раз получал World Press Photo. Организаторы прислали письмо, пригласили на церемонию вручения и сказали, что поскольку она будет в Амстердаме в присутствии королевы, то классно было бы, если бы я приехал в смокинге. Я пошёл покупать смокинг. Самый дешёвый стоил тысячу долларов. Подумал, что  не настолько люблю королеву. Решил взять смокинг в прокате – там не нашлось. В театральном прокате подходящий смокинг имелся, но на спине было написано «Чацкий». В итоге поехал в костюме. Но даже он не понадобился – всё прошло очень демократично. 

Рассказ или маленькая повесть

Жанр, в котором работает Максимишин, – очерк. Впрочем, слово не в ходу, популярнее – история, калька  с английского story. Литературные аналоги – рассказ или маленькая повесть. Свою работу Максимишин описывает коротко: «Нахожу темы и снимаю о них истории, которые потом печатаются в журналах или книгах. Одну книгу я уже сделал («Последняя империя. Двадцать лет спустя»)». Первая история, которую он показывает собравшимся, – совместный проект газеты «Известия» и журнала «Тайм» в 2001 году о начале войны в Афганистане. Говорит, когда Аль-Каида разбомбила башни-близнецы, все поняли, что начнётся война в Афганистане, и мировая пресса двинула туда. Работал  там, пока деньги не кончились.  При похожих обстоятельствах Максимишин снимал в Ираке. 

– В сентябре 2002 года уже было ясно, что скоро начнётся война. И журналы решили опубликовать истории о стране. Средний американец вообще не знал, где это находится, и не понимал, Иран и Ирак – это одна страна или нет. Нужна была такая объяснялка: будем воевать вот с кем. Причём там можно было снимать только русским. Поэтому в  Ираке тогда работали четыре русских фотографа для мировых изданий «Stern», «Time». Я снимал для «Newsweek». Учитывая, что издания между собой конкуренты, а водят нас местные гэбэшники везде одним маршрутом, было тяжело. Плюс мы же понимали, что это за страна. Например, встречали человека, говорили, что из России, а тот, мол, знаю, у вас есть город Иваново. Откуда, говорим, знаешь? Да есть краны «Ивановец», мы на них вешаем. Мы хорошо знали, что около нашей гостиницы была знаменитая тюрьма Абу-Грейб, в которой пытали людей и где они пропадали навсегда. В общем, ужасно. 

«За каждой фотографией своя история» – правило Максимишина. И совсем не обязательно военная. Одна из самых знаменитых серий «Про Машу и Яшу», за которую автор получил World Press Photo, была снята о Наивном театре, актёры которого страдают синдромом Дауна. 

– Так интересно оказалось с ними работать. Было много смешного и грустного. Моя любимая история случилась, когда я должен был снять, как Маша и Яша пьют чай, сидя на кровати. Они живут в психоневрологическом интернате на разных этажах. И я спрашиваю: «Яша, ты к Маше ходишь пить чай?» Яша отвечает: «Да». Предлагаю ему пойти к Маше. А она говорит, мол, бабушка на этаже увидит, что Яша у меня в комнате, и наругает. «Может, не увидит?» – «Нет, у неё есть журнал, увидит». Начинаем уговаривать, она замыкается, слёзы текут. Говорю, отстаньте от ребёнка, я переживу. В этот момент приходит повариха, настоящая такая, у неё руки, как у меня ноги. И смотрит Маше в глаза: «Маша, я тебе за обедом дам две котлеты». Маша выдерживает взгляд и говорит: «Четыре». Вопрос был решён.

«Мы превращаемся в такое смешное искусство»

В Иркутск Максимишин приехал не снимать, а преподавать. Четыре дня мастер-класса. Впрочем, говорит он, здесь есть что фотографировать, и рисует  синусоиду с небольшими колебаниями. «Вот так выглядит большинство российских городов, – поясняет он и чертит другую, более резкую кривую. – А вот так Иркутск. Это такой город «чересчур». Всего много и слишком. Меня удивило, что здесь я посмотрел полтора десятка портфолио и не увидел города. Почему люди не снимают Иркутск?»

«Мы сейчас превращаемся в такое смешное искусство типа батика, чеканки», – считает Максимишин

– Участникам мастер-класса вы дали задание снять фотоисторию за четыре дня. А себе такие задания часто даёте? Что снимали в последний раз? 

– Сколько угодно. Три-четыре дня – для меня роскошь. Участникам мастер-класса я давал задание, но у меня нет иллюзий на этот счёт. Я же еврей, а не идиот. Хорошо понимаю, у них не четыре дня, а полдня и полдня. Меня больше интересуют их ошибки, чем достижения. А сам два с половиной месяца путешествовал по Индии. В этом году был дома десять дней. Снимал, например, индийский пляж. Правда, ещё не обработал – времени не было. 

– Истории из Индии тоже предложите журналам? 

– Да. 

– В одном из интервью вы говорили, что в России всё сложнее искать сюжеты. А как их ищете вы? 

– Люди рассказывают, в Интернете пишут. Там же, где и вы. Обычный журналистский труд, ничего специального. 

– В фотожурналистике популярна тема ньюмедиа. За этим будущее? 

– Всё-таки не надо преувеличивать значение упаковки. Думаю, суть профессии не меняет. Другое дело, что в фотожурналистике произошли более радикальные изменения. Где-то в 1980-х годах фотография перестала быть средством массовой информации. Вот откуда в 18 веке все знали, как выглядит жираф? Был художник. Потом появились фотографы. Художники с маленькой буквы умерли – остались только артисты, те, кто занимается искусством. Как только телевидение начало передавать сигнал в режиме реального времени, фотография как переносчик информации умерла. Видео в тысячу раз информативнее. Более того, мы сейчас ничего такого не снимем, чего бы вчера по «ящику» не видели. Фотограф перестал быть СМИ, а значит,  перестал быть жизненно важным.  Если до 1970-х годов без фотожурналиста мир не крутился, то  сейчас эту функцию взяло на себя видео. С нами произошло то, что случилось с художниками в 19 веке. Важным стало то, что раньше было бантиком в шляпе, – искусство. 

– Что тогда сейчас главный продукт? 

– Мы, в отличие от видео, умеем передавать ощущения. Вообще говоря, передача ощущений на расстояние называется искусством. Но проблема в том, что  за информацию люди готовы платить, а за искусство не очень. Поэтому сейчас мы превращаемся в такое смешное искусство типа батика, чеканки.  

– Профессиональную ревность к блогерам не испытываете? 

– Нет. Потому что блогеры не умеют делать то, что умею я. Блогер может снять, как загорелся дом, но никогда не снимет то, что называется aftermath story (от англ. «aftermath» – последствия). Не найдёт этих погорельцев и не посмотрит, что с ними стало, – для этого нужно иметь журналистские навыки. У меня тоже есть блог, но для меня это развлечение, а не работа.  

– Существует приём, который срабатывает безотказно, когда договариваетесь о съёмках с героями? 

– Нет. В 19 веке запретили преподавание философии в российских университетах. Обоснование было сформулировано так: польза от неё не доказана, а вред не обнаружен. Поэтому я всегда удивляюсь, когда меня пускают люди, потому что я бы не пустил. Ну зачем?  

– Из десяти случаев в скольких отказывают?

– Смотря о чём и кого прошу. Это как с женщинами. Можно ли провести такую статистику? Иногда отказывают. 

– В последний раз когда отказывали?  

– Например, в Индии, в цирке шапито. Я думал: как классно, зайду пообщаюсь. Но меня выкинули оттуда – хорошо живой ушёл. Был страшно удивлён, потому что мне казалось, цирк такая штука, со всех сторон приятная и несекретная, а выяснилось, что сейчас в индийской прессе на них идёт мощный накат: цирки обвиняют в том, что они воруют детей. Они не знали, кто я. Просто знали, что все фотографы – козлы. Ну, или им действительно есть что скрывать. 

– Есть событие или место, которое бы вы хотели снять, но ещё не довелось? 

– Да. Например, хочу в Монголии снять историю про новых богатых монголов. Я даже уже договорился, но судьба распорядилась – и  не получилось. Но очень хочу. Главное – найти деньги на эту историю. Это дорого. Надо поехать, жить там недели три минимум. Цена истории – две-три тысячи долларов, серьёзные деньги. Не готов делать такие истории за свой счёт. 

– За последние годы журналы сильно сократили  бюджеты съёмок?

– Радикально. Фотографы получают подённо. И в золотые 1970-е годы, как рассказывают, бывало, фотограф улетал на месяц, а потом звонил и просился остаться ещё на две недели – недостаточно тему раскрыл. Вся реклама была в журналах, все журналы были богаты. А сейчас вся реклама на телевидении. Журналы не могут позволить себе большие командировки. Сегодня характерный срок поездки – 4-5 дней, если работаете для еженедельника. Теперь недостаточно умения красиво снимать. Нужно умение красиво снимать за четыре дня. Например, журнал «Тайм» дал мне два дня на то, чтобы снять историю про фашистов в Питере. Сколько времени уходит только на то, чтобы их найти, договориться и так далее. Получается, сейчас трачу больше времени, чем по факту оплачивают.

– Чем отличается региональная фотография от федеральной и зарубежной? 

– Уровнем постановки задачи. Ну, скажем, одна из моих любимых историй: знакомый американский фотограф снял серию про рак груди. Огромная проблема. Мне кажется, иркутскому фотографу, ровно как и питерскому, в голову не придёт идея, что языком фотографии об этом можно говорить. В мире люди используют фотографию для более широкого круга проблем. 

– Насколько совместима репортёрская работа с коммерческими заказами? 

– Иногда у меня бывают коммерческие заказы. Это совместимо. Например, компания «Газпром Германия» добывает нефть в Узбекистане. Мне нужно было снять, как они это делают. Еду в Узбекистан, объезжаю скважины, трачу три недели, зарабатываю денег как за полгода работы, потому что все корпоративные заказы имеют коэффициент «три». С Узбекистаном мне было даже интереснее, чем с обычными заказами. Бывает иначе. Когда, например, компания «Сименс» привозила в Питер спектрометр, нужно было сфотографировать. Мне неинтересно, но семью надо кормить, почему нет? 

– Есть заказчики, которым отказываете? 

– Я не снимаю вип-персон. То есть речь о темах, а не об изданиях или заказчиках. Последний раз просили сфотографировать какую-то свадьбу в Канаде. Свадьбы не буду снимать никогда. Просто, думаю, не сниму хорошо: ты должен сделать хорошо людям, которые тебя заказали, а я уже испорчен и буду снимать, как мне нравится, а не так, как им надо. 

Менее очевидные  конфликты 

– Насколько важно профессионально образование в фотографии? 

– Знаете, последние два года я преподавал на журфаке. Я ушёл оттуда, потому что мне страшно не нравится. Понял: не люблю студентов журфака, это немотивированные люди. Потому что если человек хочет заниматься физикой, он идёт заниматься физикой, если химией – занимается химией. Если человек не знает, что он хочет делать, идёт на журфак. Я  привык к людям, которые ходят ко мне в школу, платят большие деньги и абсолютно мотивированы. Когда  пытаюсь учить студентов бесплатно, у них ноль мотивации. 

– Нет такого, чтобы отбирали на конкурсной основе самых талантливых? 

– Нет, к сожалению. 

– У фотографов есть свои психологические тесты, как, например, история со знаменитой фотографией ребёнка, погибающего в пустыне? Снимать или помогать? 

– Такой тест: представьте, что вы идёте по льду реки и видите полынью. И в ней тонет президент Буш. Из последних сил держится на плаву. У вас есть тридцать секунд, чтобы принять решение: горизонтальный кадр или вертикальный (смеётся). Да нет, на самом деле всё очень просто. Сначала не надо быть уродом, а потом надо быть фотографом. Хороший человек – прежде всего. 

– Вы для себя такой конфликт решали? 

– Конфликт, который чаще всего обсуждают люди, далёкие от фотографии, – это «снимать или помогать». Но он немного надуман, потому что в 95% случаев ты можешь делать и то и другое. Ничто не помешало бы человеку по фамилии Картер снять эту девочку в пустыне и потом отнести её в лагерь беженцев. Есть другие конфликты, которые существенно более интересны. Например, я снимал беспризорников, и неделю они надо мной просто издевались, смеялись. Потом вроде как привыкли. Однажды они купили клей и стали нюхать. И я снимал это. Потом дома сижу, сканирую снимки. Моя жена говорит: «А почему ты не отобрал клей?» Говорю: ну как же, только наладил отношения. На что она совершенно справедливо отвечает: «Нет такой причины, по которой толстый взрослый дядька, видя, как десятилетние мальчики нюхают клей, не должен его отобрать». Неразрешимая проблема. Этот конфликт кажется мне гораздо более интересным. В журналистике много таких моментов. Очень странная работа, и у меня есть большие сомнения, что людям не пофигу, какие фотографии они видят в журнале. Я не уверен, что снимаю не для фотографов или узкого круга сочувствующих. 

– Тем не менее свою социальную функцию как фотографа как-то формулировали? 

– Нет. Я рассказчик. Есть люди, которые за столом рассказывают истории, байки. Был такой мюзикл в советское время «Али-Баба и  сорок разбойников», и там был один из героев – автор. Про себя он говорил: «Я посетитель рынка, собиратель историй». Вот так и я: никаких глобальных задач я не ставил, изменить мир – не дай бог. 

– Но были истории, которые меняли жизнь этих людей? 

– Надеюсь, к лучшему. А может, к худшему, и я просто не знаю. Ну, например, я снимал историю про тётку в Питере, которая сидит на площади Восстания с 18 собаками. Она издаёт газету про собак, собирает этих собак повсюду, фотографирует их, пишет стихи, продаёт карточки. Я снял материал для «Огонька», который каким-то образом попал в Америку. Там люди прониклись и основали фонд Ларисы Збышевской, этой женщины. Пожертвования пошли на создание музея бродячих животных в Питере. 

«Думают, что фотограф – это такой клоун»

– В одном из интервью говорили, что войну перестали снимать после Беслана. А что там так повлияло? 

– Просто очередной раз  понял, что война начинается, когда CNN приезжает, и заканчивается, когда CNN уезжает. Массовый террор начался тогда, когда начались массовые коммуникации. Беслан делался ровно для того, чтобы приехали люди с камерами и его сняли. Чтобы напугать много людей. Террористы немедленно требуют журналистов. А я, получается, винтик этой машины. Зачем мне это надо? 

– Вы сторонник критики премии World Press Photo, которую в последнее время многие упрекают в жестокости? 

– Нет. Все почему-то говорят, что «стало». А вы видели работы 1960-х годов? Так вот хочу сказать, что кровавее премия не стала. Более того, в каталогах за 1967–1969 годы вы найдёте такие ужасы, которые вам и не снились. Если сейчас это оправдано гражданской позицией, антивоенным пафосом, то в 1967 году вы там могли запросто увидеть кровавую историю о том, как мотоциклист разбился на дороге или, например, в проводах запутался мёртвый электрик.

Вообще, мне не нравится эта обывательская точка зрения. Почему-то, когда люди сидят в Интернете и смотрят фотографии, они думают, что фотограф – это такой клоун, который должен их развлекать. А фотограф нужен там, где плохо. Когда я в Беслане снимал трое детских похорон, на четвёртые уже не хотел, а мне говорят: хрен ли ты сюда приехал? Там люди очень хорошо понимают, зачем нужны журналисты. 

– Как часто приходится работать в паре с пишущим журналистом? 

– Часто. Если я работаю с хорошим журналистом, мне интересно. Например, много материалов делали  с покойным Петром Вайлем. Это супер, это школа. А иногда журналист – обуза или просто характерами не сошлись. Бывает, разные взгляды.  Но вообще мне больше одному нравится.  

– А журналист вам говорит: вот мне надо это, вон то и то снять? 

– Нет. Почему на войне фотограф получает в пять раз больше, чем видеооператор, хотя рискуют они одинаково? Потому что оператор – существо подневольное, делает то, что скажет корреспондент. А у фотографа своя история, и у писателя – своя. Они должны договориться. Вообще, мне сейчас легче работается. Когда со мной отправляют журналиста, я прошу редакторов говорить, что я говно. Так проще. Лучше низкий старт, чем завышенные ожидания. 

– Вы как-то говорили, что в фотожурналистике борьба не за деньги, а за образ жизни. А при таком образе жизни как строятся отношения в семье? 

– Мне кажется, что легко.  Я же не капитан дальнего плавания, на полгода не пропадаю. Десять дней в командировке – неделю дома. Дома всегда любовь, так соскучиваешься. 

– Дети уже выбрали себе профессию? 

– Старший пишет диплом на истфаке по специальности «Этнография», а младший на первом курсе физфака. Я очень хотел, чтоб они стали фотографами. Вообще считаю, что это лучшая работа в мире. Причём у старшего есть замечательный глаз. Если я снял и не очень понимаю, хорошо или плохо, то первый человек, которому это показываю, мой старший сын. Год он для «Русского Репортёра» волонтёром пробовал отбирать для сайта фотографии, у него есть навыки. Мне кажется, из него бы получился замечательный фоторедактор. С другой стороны, кто знает. Я же в 34 года в фотографию пошёл. К тому же пока ему не хватает концентрации. Старшего брал в Непал, Узбекистан. Но я могу восемь часов в день снимать, а он два часа – и дальше, как с женой, начинается проблема «пи-пи-пи»: пить, писать, пирожное. 

– А почему это лучшая в мире профессия? 

– Ну, не знаю. Я делаю то, что люблю, а мне платят за это. Не знаю другой такой профессии, где бы ты на халяву имел столько приключений.