Начало в № 9 «ВСП» от 11 марта

Первой просыпается наша хозяйка Елена Диомидовна Саженова, или попросту баба Лёля. Слышно, как она вздыхает, скрипит половицами в своём закутке, брякает носиком умывальника. Потом идёт растапливать печь. 

– Вставайте, дехки, завтракать пора, – раздаётся из-за печки её голос. По избе волнами распространяется тепло, прогоняя ночные сквозняки. На сковороде шкворчат черкачишки, маленькие ленки – обычный местный завтрак. Хоть и ругаются карамчане, что «рыбы совсем не стало», а Киренга всё ещё исправно кормит своих людей и ленками, и сигами, а иногда и налимами, вполне успешно рыбачат здесь даже женщины. 

Высовывать нос из-под тёплого одеяла, поверх которого ещё лежит шуба, всё равно не хочется. Говорят, «у молодых теперь мотор по трубам воду гоняет», но у карамских бабушек быт устроен примерно так, как и в начале прошлого века. Нужно сказать, что бытовая консервативность обеспечивает нам экспресс-погружение в прошлое. Это очень полезно испытать на собственной изнеженной шкуре – в работе помогает. Всё-таки бытие сильно влияет на сознание. 

Карам лежит вдали от больших путей. До Казачинского отсюда 250 километров. Да и то настоящая грунтовая дорога появилась здесь лишь четыре года назад. Интересно, что в своё время местные жители сами отказывались от строительства. «Понаедут тут чалые да драные, будут нам породу портить», – рассудили они. Конечно, тогда она не была «дорогой жизни», ведь самолёты в Карам летали каждый день, и сегодняшние бабушки всему району на зависть ходили «в цветастых полушалках» да собольих шапках. Полушалки были в большом дефиците, но карамский колхоз «Искра» мог похвастаться хорошим снабжением. А соболей добывали местные охотники, которыми издавна славился край. 

Кстати, забота о чистоте породы – это вовсе не метафора и не пре-увеличение. В Караме и сейчас разводят сибирских лаек очень хорошей породы, один голубоглазый щеночек стоит 50 тысяч рублей. Породу сохраняли просто – ликвидировали физически любую завезённую сюда инородную собачонку. Вот такой суровый народ, живёт по своим правилам. 

Вынужденная и добровольная изолированность селения помогла создать здесь идеальные условия для консервации не только быта, но и традиций – языковых и культурных. Именно это обстоятельство делает селение уникальным для учёного-этнографа. 

– Десять лет назад это было одно из лучших старожильческих поселений, в котором мы записали очень богатый языковой материал, – говорит Галина Афанасьева-Медведева. – Здесь была очень здоровая духовная атмосфера, которая долгое время позволяла сопротивляться разлагающему влиянию современной цивилизации, поэтому Карам очень долго сохранял своё неповторимое лицо. К сожалению, сегодня ощущения от деревни совсем другие. Чувствуется, что деревня у края. 

Недавно построенная дорога уже не может спасти село. Люди уезжают, потому что нет работы и даже фермерством заниматься не слишком выгодно, так как нет рынка сбыта. Возить продукцию в район всё-таки далековато и затратно. Был тут один фермер, и тот недавно переключился на заготовку дров. Первым делом стремятся отправить в город детей. В школе-девятилетке сегодня 22 ученика. В садике всего 12 ребят, правда, некоторые детишки предпочитают сидеть дома с бабушками. Крепкие ещё дома пустеют. Бывшие колхозные постройки постепенно разбирают на дрова. А колхозная техника теперь ржавеет по дворам, простаивая без дела. Колхозную землю тоже разделили на паи. Например, у Елены Диомидовны восемь гектаров, да только никто их не обрабатывает, всё травой заросло. 

– Вы бы летом приехали посмотрели, страх божий, – говорит Елена Диомидовна. – Скота мало стали держать, у стариков сил нет, а молодёжь не хочет. Некоторые даже и картошку не садят. Ходят, сшибают на бутылочку. Станешь им говорить, они ещё и на смех поднимут: дураки вы были, что работали. А сами на детское пособие живут. У одних тут всех детей отобрали. Мамаша хотела ребёнка в печь кинуть, хорошо мужик зашёл и спас. Я пятерых вырастила, и мне никто копеечки не дал просто так.

– Самолёт уже лет десять не летает, – говорит баба Лёля. – А сейчас и садиться некуда, аэродом был за деревней, да теперь весь кочками зарос. Раньше хоть пожарные к нам залетали, а теперь нет даже их. А вертолёты и на острове садились, и даже у меня в огороде как-то садились. Если меня дома нет, лётчики знали, где ключ, зайдут, покушают, чай попьют.

На выселках

– Деревни пустеют повсеместно, и корни этого явления стоит искать даже не в современности, а в нашем недавнем прошлом. Первым ударом по деревне стало укрупнение, которое началось в 60-х годах прошлого века, – уверена Галина Афанасьева-Медведева. – Этим решением мы заложили будущий слом коренного уклада жизни деревни. 

Согласно переписи населения от 1926 года, в Казачинско-Ленском районе насчитывалось 126 сёл, деревень и выселок. Сегодня осталось всего 38 населённых пунктов. 

– Здесь раньше везде-везде люди жили, места всем хватало, – говорит Ульяна Ивановна Сафонова. Она и сама родилась на выселках в Далгони, в пяти километрах от более крупного населённого пункта – Таикана. Когда началось укрупнение, в «людный» Таикан стали переселять жителей окрестных селений – Туколони, Далгони, Тулуктумура. 

Обычно выселки отпочковывались от близлежащей деревни. Покажется какому-нибудь мужику, что в деревне тесно стало – покосов не хватает, пашен или пастбищ для скота, соберётся он и пойдёт по округе хорошие места искать. Благо, что земли в Сибири много, а чиновников было мало, разрешений на поселение не требовалось. Найдёт где-нибудь у воды хорошее место, нарубит лес и поставит избу, семью туда перевезёт, хозяйство. Так и завоёвывали русские крестьяне Сибирь – сохой да топором. 

– А сейчас в лесу живём, но из лесу даже сухую деревину на дрова взять нельзя, – вздыхает бабушка Ульяна. – Раньше-то не так было. У нас в Далгони всего четыре дома на хребте стояло: Щаповские, Котимовские, мы да дядя Алексей с семьёй. Река от нас далековато была, там жил Андриян Иванович с семьёй, а подальше, за другой речкой, дядя Алексей Иванович. Помню, я маленькая была, однажды за дом забежала, а там филин как ухнет, я испугалась и обратно. Тайга сразу за огородом начиналась.

Детства Ульяна Ивановна не видела. Чуть подросла, сразу работать начала. Утром ещё темно, а мама уж встала, пошла коров доить, скотину кормить. Ребятишки, которые побольше, тоже поднимаются, снаряжаются с тятей на покос. Пока мама по хозяйству уберётся, картошки на завтрак наварит, хлеб испечёт, они уж много выкосят. А покосы на выселках недалеко от дома, мама с крыльца завтракать гаркнет, через лесок всё и слышно. Иногда тятя сядет перекурить, а ребятишки около него приткнутся и задремлют. Затемно выходили ведь, ещё до солнца, а велики ли работники – дети совсем. Иногда начнёт вспоминать, так досыта наплачется.

– Зато мы и жили дружно в Далгони, весело бывало, – говорит бабушка Ульяна. – У нас мама хорошая хозяйка была, гостеприимная. На праздники всегда у нас собирались, потому что у мамы иконы были. Церковь была только в Караме, туда особо не находишься, поэтому дома на икону молились. В Пасху приходили, на Троицу, в Вознесеньев день, на другие праздники. На Пасху у нас мужики так браво стреляли! В Караме и сейчас стреляют – «небо отворяют». Иисус Христос потом спускается с неба и ходит по земле. Мама говорила, нельзя ругаться, нельзя помои лить из окна – Господь под окошком стоит, слушает, кто как живёт, хорошо или худо. Мама целое ведро яиц варила и красила. Ребятишки потом придут, каждого яичком угостишь. А ребят у всех много было, только у дяди Алексея был один ребёнок. Потом их раскулачили, уплавили куда-то, и осталось в Далгони всего три дома. 

Прялки в Караме передают от бабушки к внучке

Совсем нищих людей в деревне в ту пору не было. Правда, ещё до войны мимо Далгони проходили беглые да бродяги. Зайдут в дом, хлебушек просят. У мамы на крыльце слева была прибита специальная полка, она туда то ржаную ковригу, то пару калачиков положит, молока нальёт. Захожий человек возьмёт кусочек и уйдёт. А откуда идут и куда уходят, никто не знал. Может, беглые или каторжные ходят по выселкам. Иногда ночевать их пускали, жалко ведь. А потом в Таикане создали колхоз, и прежняя жизнь кончилась, началась новая. 

– У нас коней отобрали, для колхоза будто, – вспоминает Ульяна Ивановна. – Я плакала, дурниной ревела, да и все плакали. Коней у нас было четыре головы. Я на Гнедке ещё поездила, поработала. Его так и звали «Ивановский Гнедко». Ох, как через ограду сиганёт, дух захватывало! Что делать, пошли в колхоз – и покосили, и сеяли, и пахали, и боронили. Мне 13 лет было, когда я дояркой на ферме работала. Нас было четыре доярки, у каждой в гурте по 12 коров. Три раза в день их подоить надо. Первый раз доили ещё до солнца, а электричества не было, фонари только. Когда доили, эти фонари на каждый столб вешали, чтобы хоть корову-то увидеть. 

Раньше всё уполномоченные приезжали, следили, как народ работает. В Далгони был свой уполномоченный, Анатолий Гаврилович. Однажды весной Ульяна с напарницами боронили на озёрной пашне возле хребта, а там не земля, одна глина. Как на грех погода плохая выдалась, снег идёт и тает, бороны у девчонок не боронят, только елозят по земле. Что делать, очистили они бороны, коней выпрягли, а сами под голую берёзу встали и давай песни петь. Так до самого обеда и пели, всё равно раньше звонка нельзя назад ехать. Вечером возвращаются – а на них уж стенгазета готова. На клубе висит, красуется. Только берёза нарисована лохматая, листья широкие, крупные. И девчонки под ней стоят, рты ши-и-роко разевают. «Протянули» их, в общем. 

– Сеяла я и на двухконке, и на трёхконке, – говорит бабушка Ульяна. – Дождик пройдёт – диски чистить замучаешься, но норму всегда выполняла. Нужно было в день два гектара засеять. В Таикане земля была хорошая, чёрная, на хребтах только глина. Особенно я любила снопы вязать, по 150–170 снопов навязывала. Пять снопов пшеницы поставишь, а шестой раскроешь и шляпой сверху положишь, получится суслон. А рожь-то высокая, шесть снопов не устоят, поэтому её в суслоны по 12 снопов ставили. Однажды мы рожь жали с Ефимией Васильевной и натерпелись страху. Таиканские бабы вечером пораньше уйдут, потому что им до дому далеко, да ещё через реку перебираться. Ну а мы с Ефимией подольше остаёмся, по холодку поработаем. Два вечера так жали: месяц светит, прохладно, браво. Обратно идём тоже весело – песни поём. Хотя и нам идти неблизко, но мы не боялись. 

А на третий вечер начали жать, вдруг слышим, будто совсем рядом женщина с маленькими ребятишками гулюкают. Мы ни одного слова не понимаем, а слышим. Встанем, замрём – не слышно ничего. Нагнёмся жать – опять женский и детские голоса. А потом у Мельничной речки как затрещит, загрохочет! Мы с Ефимией и серпы бросили, и снопы недожатые, взялись за руки и бежать. Так до самого дома за руки и шли. Мама спрашивает: что вы песен не пели? Я рассказала всё, и она меня больше туда не пустила. Что это было, до сих пор не знаю. 

Чего только не бывает в тайге. Уж встреча с медведем вообще никого не удивит. Медведей баба Ульяна не раз встречала. Однажды мишка даже в деревню заходил. Ульяна Ивановна уже с Далгони перебралась, в Таикане жила. Как обычно, утром печку затопила, чугуны наставила и пошла коров прогонять в поле. А дорога как раз Никонову пашню огибала, на которой было много коряжника. Ульяна удивилась, зачем в коряжник соседский чёрный бык залез, но разбираться было некогда. Обратно она чуть не бегом бежала, боялась, что дома чугуны сгорят. Это её и спасло. Отзавтракать с мужем не успели, а с улицы кричат: медведь идёт. Оказывается, он с коряжника по Ульяниным следам пришёл. Потом его мужики у кузницы застрелили. 

«Нас война грамоте обучила…»

– Меня тут одна недавно спросила, как это я так хорошо сохранилась… – смеётся бабушка Ульяна. – А я и не знаю. Только на ферме 40 лет стажа, сидячей работы никогда не знала. В президенты хотела пойти, так не принимают, говорят, грамотная сильно. Нас, дехки, война грамоте сильно хорошо обучила. Ой, жалко, а то я бы хорошим президентом была, всем старикам самую большую пенсию бы назначала! 

В войну сами голодные работали, да ещё «госпоставки» платили. Ульяниной невестки мать в тюрьму посадили за то, что она поставку не сдала. Женщина была приезжая, никакого хозяйства у неё не было, а сдавать и масло, и яйца надо. Осудили бедолагу и «уплавили» неизвестно куда. Дочку Риту взяла местная баба Отиха. Говорят, держала девочку с поросёнком за печкой до тех пор, пока кто-то не пожаловался в сельсовет. Риту забрали и отдали пятым ребёнком соседке, Апраксинье Ивановне. Уж та сиротку больше своих детей жалела. А настоящая мать освободилась через несколько лет и прислала в сельсовет письмо, узнавала, где Рита. Но бедной женщине ответили, что дочь умерла. Не захотели отдать. 

– Вот недаром перед войной по вечерам по небу огненные столбы ходили, как будто взрывы и огненные кони бежали, – продолжает свои воспоминания бабушка Ульяна. – У нас дома крыльцо длинное было, все соберутся на нём и сидят, на небо смотрят. Старики сразу говорили: война будет. В день победы я на пашне была, сеяла. Шура меня приехала сменять и сказала. Постояли мы, поплакали и дальше пошли работать. Все люди плакали. 

Так и жила баба Ульяна, не цветы рвала. После замужества первые восемь лет прожили с мужем у свекрови в Таикане. Суровая она была женщина, на слово крепкая, тяжело с ней было ладить. Впрочем, и ей досталось в жизни. Свёкра Василия Ивановича в тюрьму забрали от семерых детей мал мала меньше. Сказали, будто он зароды водой обливал. Конечно, это было неправдой, на зарод вообще без лестницы не залезешь. Осталась свекровка одна с ребятами и ведь всех подняла, на ноги поставила. 

Ульяна и сама вырастила шестерых. Но от свекровкиного дома окончательно её отворотила беда. Маленькие дети умирали часто, и Ульяна Ивановна тоже узнала, каково это – обвывать своего ребёнка. Раньше ведь куриц прямо в избе зимой держали. Ульяна со стола убирала, когда свекровь открыла курятник, чтобы всыпать курам зерна. В этот момент вылетел белый петух и со страху залетел прямо в зыбку, где лежал годовалый сынок. 

– Когтём по лицу царапнул, так сынок с этой саргой и умер, – говорит Ульяна Ивановна. – Напугался сильно, стала его бить «младенческая». Муж нас в больницу привёз, а медичка вроде как с приветом оказалась. Надо было ей в больнице оставаться, а она домой ушла. Ночью ребёнка припадок начал бить, а я ничего сделать не могу, так до утра и пробегала одна по этой больнице. Когда медичка пришла да укол поставила, уже поздно было. Что делать, утром мы с братом коня запрягли и на санях его повезли домой. Помню, везём мы мёртвого сыночка по деревне, а скрип от полозьев далеко-о разносится… С тех пор я ненавижу белых петухов и никогда их у себя не держала. 

Среди волнистых океанов

Вскоре после того Ульяна с мужем от свекрови съехали и в 1970-х годах поселились в Караме. Здесь жизнь пошла получше. Работали, конечно, но и веселились от души. Только мужики после Покрова уйдут на охоту, бабы на «посиденку» собираются. 

– Раньше всё на посиденку собирались, – говорит баба Ульяна. – В Караме жили, уже свет был. А в Далгони даже керосину не видели, только комельки знали. Это вроде выемки в русской печи, очажок такой. Чурочки напилишь комелёшные, вроде большую кучу натаскаешь, а за вечер всё сожжёшь, вот как долго засиживались. Или лучину делали. В полку забивали два гвоздя крест-накрест и клали на них берёзовую лучину, она меньше дымит. Всё делали при комельке: и пряли, и вязали и гладили, и шили. За песнями да разговорами много сработаешь, да оно и веселее. А сейчас и при свете работать не хочется.

Мы ещё сюда переехали, всё посиденку сидели. Нас людно собиралось, человек 20, наверное. Я два стола накрывала. Картошку с котлетами делала, рыбу, пирожкох с капустой, шаньги тоненькие. И наработаемся, и напоёмся, и наплачемся, а бывало, и плясали. Прямо так, в кожаных чирках и без всякой музыки плясали, сами себе частушки пели…

Карамские бабушки и сейчас поют. У них свой ансамбль «Лучинушка», который знают во всём районе. Как-то делали сценку про то, как раньше «посиденку собирали»: одна светит лучину, другая кожу мнёт, третья вяжет, четвёртая прядёт.Только вывезти «на гастроли» их трудно, очень уже старенькие. Однако на репетицию в клуб собираются, как раньше на посиденку. Приносят с собой нехитрую выпечку, пьют чай, разговаривают. 

– А давайте споём, – предлагает Галина Витальевна. – Старинную песню, которую мама с папой пели. – Бабушка сначала не соглашается, но потом начинает подтягивать, и вот уже песня льётся широко и напевно, и тесно ей становится в небольшой комнате. Так и уводит за собою туда, где разворачивается печальный и красивый песенный сюжет. 

Среди волнистых океанов
Стояла дева на скале,
Клялась жестокому тирану,
Хотела жизнь отдать ему.

Тиран, тиран, 
ты злой мучитель,
За что ты мучаешь меня?
За то, за то, за ласки, взоры,
За то, что я люблю тебя!

Через тебя я, злой мучитель,
Лишилась матери-отца.
И с той скалы она упала,
С раскату волны разошлись.

И с той поры её не стало,
Её не будет никогда…

Бабушка Ульяна поёт самозабвенно, и глаза её светятся тихим и ласковым светом. Позабыв о нас, смотрит куда-то вдаль. Пролетают перед ней картины былого, как живые встают мама и папа, которые любили петь красивую старинную песню «Сизый голубочек». Эту песню тоже поёт «Лучинушка». Поют бабушки и забывают о болезнях, усталости, находят в песне утешение и, несмотря ни на что, переживают минуты счастья.