Перекрестили…

На другое утро мальчишка-газетчик передал ему номер «Восточной зари», и англичанин сразу увидел своё объявление, поставленное на редкость удачно. Но, к немалому огорчению Джона Джонсона, он назван был Чоном Чонсом.

– Как вы пишете, так мы и печатаем, – невозмутимо отвечал ему типо-графский служащий.

Редактор газеты с готовностью посочувствовал, хотя тут же и прибавил:

– Потерпели б до пятницы – и остались бы Джоном Джонсоном. 

– Но позвольте, я имел подготовить текст, и я сделал всё правильно – в результате же я не смогу получить письменные предложения от хозяев квартир: у меня нет паспорта на Чон Чонс, – от волнения англичанин сбился с привычной стройной речи. – Я имею выражать свой протест: я третий год представлял в России крупную фирму и всегда был Джон Джонсон… 

– И будете, надо только повторно подать объявление. Пройдите в кассу и ждите пятницы! 

– Полагаю, есть выход получше, – с редакционного дивана поднялся господин лет пятидесяти, представился: – Моисей Григорьевич Писаревский, владелец аптеки. И вот что, у меня есть для вас предложение. – Движением руки он пригласил британца к выходу, к огромному облегчению господина редактора.

Во всю бытность свою в Иркутске (то есть уже четверть века) Писаревский не приобрёл ни одного доходного дома и квартиру никогда не сдавал. Но, глядя на обиженного агента, он вспомнил о запасной комнате у себя в аптеке, и вспомнил-то потому, что в профиль Джон Джонсон был чрезвычайно похож на недавно скончавшегося провизора Гюнтера.

Странный, очень странный. Но надёжный

Павел Карлович родился в Дерпте в обедневшей дворянской семье, и мечтой родителей было увидеть его выпускником медицинского факультета университета. Действительно, он там числился слушателем, но окончить курс всё же не удалось: нехватка денег в семье напрочь привязала его к работе в аптеке. И много позже, когда родители уже умерли, сбережений хватило лишь на то, чтоб уехать на заработки в Сибирь. 

Павел Карлович был «выписан» в Иркутск владельцем аптеки Жарниковым, которому требовался опытный управляющий, но в 1893 году сюда ещё не доходили поезда, и дорога из Германии отняла у Гюнтера столько времени, что хорошее место успели занять. Писаревский же в ту пору ещё только набирал обороты и лишь мечтал о постройке специального здания для аптеки. У него и помощник был только один, хотя, конечно, Моисей Григорьевич задумывался о втором. Опытный Гюнтер выгодно отличался на общем фоне, но Писаревский мог предложить ему только очень скромный оклад (вдвое меньший, чем у Жарникова), а Павел Карлович был женат и растил двух детей. Однако же возвращаться в Дерпт было не на что, и на другое же утро он появился в аптеке. И проработал здесь шестнадцать лет, вплоть до смерти, только однажды взял трёхнедельный отпуск – съездить на родину. 

Молодые провизоры нередко пользовались его безотказностью, и Гюнтер оставался дежурить за них по ночам; но когда Писаревский делал выговоры, Павел Карлович просил никого не винить:

– Аптека – моя стихия, и то, что другому в тягость, мне – в радость. 

Но всего более удивил он коллег, когда добровольно отказался от завоеваний иркутских фармацевтов в революционном 1905 году и так ни разу и не воспользовался двухнедельным летним отпуском с сохранением содержания. Хотя сам Писаревский на этом настаивал: с начала прошлого, 1909 года Павел Карлович стал катастрофически сильно худеть. Докторам он не показывался – вероятно, чув-

ствовал близость смерти и торопился поработать ещё, чтобы хоть немного поддержать сына, студента технологического института. Умер Гюнтер в зиму с 1909 на 1910 год, и даже конкуренты Писаревского, Калусовский и Вильшинский, прислали почтеннейшему провизору пышные венки. 

Но супруга Гюнтера осталась бы совершенно без средств, если бы не страховка, имевшаяся у иркутских фармацевтов. Что же до сына Гюнтера, то Моисей Григорьевич официально взял обязательство ежемесячно переводить ему деньги до той самой поры, пока молодой человек не завершит обучение. 

А вот Гюнтер бы поборолся!

Только-только проводили Павла Карловича, как газеты сообщили, что в заведении Калусовского помощник аптекаря Карпов свёл счёты с жизнью, оставив жену с маленьким ребёнком. Карпов был совсем ещё молодой человек, необыкновенно здоровый, так что даже большая доза сулемы не сразу поразила его организм, и этот добровольный уход из жизни всем казался настолько противоестественным, что многие повторяли: «А вот Гюнтер бы так никогда не сделал».

– Ни при каких обстоятельствах! – соглашался Писаревский, по-провизорски точно отмеряя каждое слово. 

С возрастом он сделался очень краток, но в обществе квартиранта, так похожего на Павла Карловича,  позволил себе пламенный монолог, посвящённый другу. 

– И всё-таки, как у вас говорится, что немцу – сахар, то русскому карачун. И в этом мы, англичане, солидарны с вами, русскими.

– А вы не почувствовали ещё, как национальное размывается на здешних просторах? Классический пример тому – губернатор Цейдлер, который ещё в бытность свою комендантом Иркутска сделался совершенно по-русски хлебосольным. А как растворился в среде инженер-архитектор Розен: из его строений одна только лютеранская кирха в готическом стиле, а в остальном ведь размашист до изумления. Детский сад у него как русский терем, а музей – как мавританский замок. Погодите, и вас станут звать Иваном Филипповичем, – он с удовольствием рассмеялся.           

– А много ли немцев у вас на высоких должностях? – осторожно поинтересовался англичанин.

Писаревский немного подумал и сказал с таким видом, будто только что сделал открытие: «У нас и теперешний губернатор, Пётр Карлович Гран, немец». 

А как не дать?

– Что же тут удивительного? – не без язвительности заметил Джон Джонсон. – Тяга к большим постам очень характерна для немцев и отчего-то встречает у вас полное понимание. 

– Да как же не дать им хорошей должности, если всюду они и в обыденную работу привносят порядок и новшества, распространяют культуру делопроизводства, бытовую культуру? Помнится, в 1904-м германский Красный Крест открыл у нас в городе лазарет, так все ходили туда под разными предлогами на экскурсию. А кого выбрал наш Красный Крест поставщиком белого хлеба для иркутских госпиталей? Правильно, немецкую булочную, что на углу Амурской и Графа Кутайсова! А сколько среди немцев толковых докторов и учителей, чиновников средней, но очень крепкой руки! В прежние времена, когда и задачи ставились сложные, к нам сюда на-

правлялись блестящие генералы: Якоби, Пиль, Леццано, Руперт, Бриль, Ламб, Нагель, Фон-Трейден, Венцель, Фредерикс. Все они пребывали на губернаторских или генерал-губернаторских должностях, а самым первым начальником нашего края стал Карл Львович фон Фрауендорф. Он взялся за обустройство города такой крепкой рукою, что обыватели вздрогнули, но после признавали за всем сделанным пользу. И могилу Фрауендорфа на старом лютеранском кладбище (это неподалёку от Амурских ворот) посещали исправно. О ней и теперь ещё помнят, и вот увидите: Карлу Львовичу воздадут ещё должное – непременно установят памятный знак! Скромный, но достойный.

Джон Джонсон согласно кивнул, но уже в поезде перед отправлением вдруг подумал: «Джентльмен, способный делать правильные прогнозы, не станет отдавать комнату бесплатно. Пусть даже и разъездному агенту. Пусть даже и в аптеке». И, вернувшись в Иркутск через четыре месяца, даже заявил:

– Забудут этого вашего Фрауендорфа, как бы он ни был хорош. Или же просто скажут, будто его там нет. И никогда не было. Я бы предложил вам пари, но мы оба весьма почтенного возраста. 

В последний раз Джон Джонсон, он же Чон Чонс, а для кого-то уже и Иван Филиппович, посетил Иркутск зимой 1917-го. Писаревский скончался годом раньше, но комната оставалась ещё за редким гостем, так похожим на провизора Гюнтера. Прощаясь со всеми, он постоял у здания аптеки, посмотрел на русскую букву «П» наверху и улыбнулся: «Вот это есть очень хорошо».

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского