В театре кукол только что закончился дневной спектакль, от детских голосов фойе наполняется весёлым шумом и теплом. Но, встретившись с Юрием Уткиным, мы отправляемся в замёрзший, заснеженный, совсем безлюдный в это время ЦПКиО. Главный сказочник «Аистёнка» любит иногда прогуляться здесь, побыть наедине с собой. 

– Выхожу и двигаюсь как Бог на душу положит, – говорит наш гид. – Естественно, не в темноте: вечером иногда сложно понять, то ли люди здесь отдыхают, то ли тебя ждут. Днём в парке очень хорошо. Сейчас его расчистили, а раньше я шёл к Входоиерусалимской церкви чуть ли не через джунгли. 

Надо сказать, я родом из Ташкента. Когда близкие спрашивают, как я тут, в Сибири, живу, отвечаю: живу, потому что тут хорошо. Человек без природы не может, а здесь природа замечательная. Не могу подолгу бывать в больших городах. Во время учёбы в Санкт-Петербурге или находясь по делам в Москве чувствую, как становлюсь каким-то однобоким. Да, там много интересного – больше музеев, театров, но это не главное. Главное, чтобы в человеке оставался баланс между природой и цивилизацией. Этот парк – часть природы, каким бы он ни был, и, приходя сюда, понимаешь, что снова обретаешь равновесие. Поэтому я сюда и хожу – не столько за творчеством, сколько за равновесием. Городская суета, конечно, смущает. 

– Что нужно для творчества – равновесие или его отсутствие?

– Если я с утра до вечера репетирую, к примеру, или преподаю в училище, или иду в театр общаться с коллегами, – это та среда, в которой я нахожусь большую часть времени. И если буду в ней оставаться, результат не будет отличаться от того, что я делаю каждый день. Иду в парк или закрываюсь в кабинете, чтобы перетянуть то, что перевешивает, раскрыть в себе какие-то другие стороны, начать мыслить иначе. Когда я приступаю к работе над чем-то новым, мне важно ощущать свежесть, какую-то новую струю жизни. Артистов прошу всегда первые неделю-две, когда мы начинаем репетировать, быть внимательными к окружающему, к себе и друг к другу, ловить все намёки на образы, обстоятельства, ситуации. Вы увидите их на улице – кто-то кого-то обижает или хвалит, кто-то любит или расстаётся. Жизнь начинает раскрываться с другой стороны, потому что вы приступаете к работе над новым материалом. 

Под ногами мерно хрустит снег, а послеполуденное зимнее солнце неторопливо вычерчивает длинные тени деревьев в сугробах.

– Как бы вы вообще определили понятие творчества?

– Я не из великих философов или писателей, которые могли бы облечь это в слова. Говорят, художнику важно высказаться и безразлично, как воспримут его работу. Согласен с этим, но, думаю, у режиссёра возникает потребность высказаться, если чувствуешь, что люди думают о том же. Когда мы ставили «Пристань алых грёз», я видел, что у сегодняшней иркутской молодёжи назревают вопросы: реальна ли любовь, которая предназначена только тебе? Стоит ли пожертвовать часть своей жизни на то, чтобы верить во что-то, или не стоит? Автор, Грин, говорит: твоя вера – как маяк, на который плывёт на полных парусах корабль – твоя мечта. Мне кажется, сейчас для молодёжи это очень важно. Я ходил перед спектаклем на молодёжные тусовки, в клубы, чтобы посмотреть, как и чем живут молодые люди. Они развлекают, занимают себя чем-то, но вопросы всё равно остаются. Конечно, мы не трибуны, которые выйдут на сцену и будут вещать, мы создаём пространство, условия, чтобы поговорить на эту тему подробно и тщательно. Театр призван провоцировать людей на размышления, на разговор. Для меня лично творчество – это когда чувствуешь, что у людей рядом с тобой есть вопросы, и ты пытаешься в них разобраться, а потом со своим предложением выходишь к зрителю. А он, в свою очередь, соглашается или нет. 

– Как сложилось, что вы стали режиссёром именно детского театра?

– Когда мне было 20 лет, я работал водителем. Однажды познакомился с людьми, которые работали в хозрасчётном театре для детей, и поехал с ними «на выезд» в детский садик. Я просто увидел, как дети их ждут, и этого было достаточно. Дети выглядывали в окошко, стуча по стеклу, кричали: «Цирк приехал!» Для них цирк и театр – что-то очень близкое, и то и другое доставляло им огромное удовольствие. Это был шквал: они бежали, кричали, обнимали артистов. А как они смотрели спектакль! Я понял, что нужно работать в первую очередь для детей. Когда ребёнок приходит к тебе и ты разговариваешь с ним серьёзно, он открывает тебе какие-то общечеловеческие, духовные дверцы. Смотришь ему в глаза и понимаешь – совершено нельзя врать, пытаться хитрить. Пускай герой будет отрицательный, но ты должен быть искренним на 100%. Иначе эта дверца закроется и он пойдёт с этим дальше по жизни. Со взрослыми можно спорить, взрослый может тебя критиковать, у него есть право выбора, а ребёнок воспримет всё, что ты ему дашь. Быть артистом-кукольником – задача очень ответственная, дети верят твоим куклам так же, как своим. И всё, что куклы им несут, становится истиной.

– Как справляться с такой ответственностью?

– Максимально честно делать свою работу. Впрочем, наши артисты получают такую крохотную зарплату, что переживать тут не за что: они работают в театре потому, что им нравится эта профессия.

– Какая роль ответственнее – режиссёра детского театра или папы?

– Обе ответственные. Сложно сказать, что важнее. Порой понимаю, что я столько времени уделяю театру, что мне не хватает его для своих детей. Надо искать золотую середину. 

– Ваши дети ходят на ваши спектакли?

– Да. И дети наших сотрудников. Иногда сажаем их в зал и прогоняем сцены. По ребёнку сразу видно – интересно ему или нет. 

– Нужно ли взрослым людям, которые делают спектакли для детей, сохранять детский взгляд на жизнь?

С детьми можно говорить обо всём, главное – найти понятный им язык

– Это самое сложное. Ловишь себя порой на мысли, что, может быть, перегибаешь палку, предлагаешь ребёнку слишком серьёзный тон. Найти эту грань очень сложно. Просто развлечь ребёнка – нет проблем: включи музыку, поиграй с ним, и он будет веселиться. Поговорить на серьёзную тему, чтобы она была ему понятна и доступна, нелегко. При этом для ребёнка нет недосягаемых тем, другое дело – есть разная глубина. Например, для понятия «любовь» у взрослого одна планка, у ребёнка – другая. Но это не значит, что с детьми нельзя говорить о любви. Прививка взаимоотношений, любви, счастья сделана человеку Богом изначально, и мы не вольны отказываться. 

Важно, каким языком мы говорим с ребёнком. Нужно говорить с ним так, чтобы ему было и интересно, и понятно, и чтобы он не подумал, что с ним слишком сюсюкают. У меня для этого только одно средство – стараюсь не слишком серьёзно привыкать к жизни, общаться с детьми и чувствовать, как они живут. Это означает практически ежесекундно жить настоящим моментом. Не всегда это получается, но стараешься по крайней мере, чтобы это происходило. 

– Ваш театр бывает на гастролях в других городах. Иркутская публика отличается?

– Да. За границей на спектакль приходит очень много взрослых с детьми совершенно разного возраста. Мы у себя, например, не рекомендуем, чтобы приходили дети возраста, не соответствующего репертуару. Если спектакль рассчитан на 4-5 лет, двухлетки не очень его понимают. Это, может быть, наш, русский менталитет или ещё что-то, но, как ни парадоксально, за границей малыши, даже грудные, почему-то не кричат на спектаклях. Может быть, дети спокойнее, чем наши, а может, родители сами спокойнее. 

Если говорить о российских городах, то, например, в Омске или Томске своя культура – театрам много лет, и зрители воспитаны по-своему, есть свои традиции. 

Самый трогательный зритель в деревнях и районах. Ребята про гастроли в глубинку всегда говорят, что это как очиститься – когда ты видишь эти глаза… Городские дети более искушённые: у них компьютеры, кинотеатры, боулинг – всё, что хочешь. Их труднее удивить. А там дети совершенно готовы к искусству, воспринимают его с радостью и благодарностью. Зритель совершенно разный. 

Человеку нужен баланс между природой и цивилизацией, считает Юрий Уткин

Мне кажется, пока в Иркутске не настало то время, когда родители и дети за гордость считают быть театралом. Такое понятие существует для взрослых, чуть-чуть оно касается молодёжи. Стать театралом – значит максимально прислушаться к тому, в каком ритме работает театр, что он делает, что планирует, и выходить с ним на диалог. Самое главное – прий-ти и поговорить с ребёнком. Чтобы следующий поход для него был ещё более полезным. Чтобы зритель пришёл в ТЮЗ, драматический или музыкальный театр, ему сначала надо вырасти. Поэтому мы стараемся работать, чтобы дети могли быть достойными зрителями уже во взрослом театре.

– Как вы думаете, нынешним детям живётся легче или сложнее, чем предыдущим поколениям?

– Им сложнее. В «Алых парусах» Лонгрен говорит: «Дети уже не играют в игрушки, а в большей степени подражают взрослым. Всё подражают, подражают и никак не начнут жить своё». Мне кажется, эта фраза очень характеризует нынешнее время. Раньше ребёнок понимал: есть мир, есть что-то рукотворное, есть я. Между миром и мной будет только то, что я смогу сделать. Родители чему-то учили его, например, как обращаться с отвёрткой. Сейчас он не понимает, зачем ему надо заниматься музыкой, – он не видит, чтобы дома пели песни. Видит по телевизору, что учиться петь надо не для того, чтобы развивать себя как личность, а для того, чтобы кривляться. Раньше люди садились за стол, пели, и было ясно – я должен петь, чтобы быть вместе со своей семьёй, нацией, культурой. 

Дети перестали что-то делать своими руками, даже подарки бабушке покупают родители. А если бы бабушка сказала ему: «Ты сделал подарок сам, какой ты молодец!» – он бы понял, что его вклад в семью важен. У ребёнка сейчас отрезали главное – цель, ради которой надо постигать мир. И он начинает просто играть с этим миром, и когда вырастает, вдруг оказывается, что мир-то с ним не играет. 

– Есть что-то, что не меняется в детях, несмотря на смену поколений?

– До определённого возраста они настолько непосредственны и открыты, что их не зря называют ангелами. И это неизменно. Любого ребёнка в 2-3 года возьми, из любой страны – он будет воспринимать этот мир естественно, без претензий. А это очень интересно. 

– Можно ли сказать, что главная функция детского театра – воспитание?

– Это одна из главных сторон. Иркутск – город культурный, и мы стараемся в меру своих сил помочь ему оставаться таковым. 

 – Как складываются ваши отношения с городом?

– Некоторое время мы друг к другу присматривались, но в итоге действительно у меня есть мой Иркутск, с удовольствием нахожусь в городе. Надеюсь, и он меня принимает. По крайней мере у меня не возникало чувства, что я чем-то пришёлся городу не по душе. Есть возможность работать, творить. Впрочем, остаётся такая краюшечка, намёк: а вдруг я буду вынужден уехать? Режиссёрская профессия такая: сегодня ты здесь, завтра – там. Каждый режиссёр мечтает о своём театре, хочет вложить всю жизнь и своё творчество в один театр. Дай Бог, если это будет нужно ещё кому-то, кроме зрителей. Мне бы хотелось здесь работать долго, возможно всегда. 

Сделав неспешный круг по парку, изрядно замёрзнув, мы вернулись к крыльцу театра, которым Юрий Уткин руководит уже восемь лет. Собеседник издания любезно приглашает нас в свой кабинет – отогреваться горячим чаем и продолжать разговор. 

– Как по-вашему, какой образ у города? 

– У меня много ощущений вообще по поводу России, потому что я пере-ехал сюда почти в 30 лет, до этого знал о стране по книгам, сказкам. Когда я переезжал в Питер, было ощущение несоответствия после Достоевского, Пушкина, Гоголя: смотришь и не понимаешь, где тот город, о котором писали? Везде только надписи «Sale». При этом, когда приезжаешь за границу, где тоже есть магазины, видишь, история сохранена в таком виде, что веришь: у этого пространства есть прошлое и настоящее. 

Иркутск – как будто казак, сидящий в задумье на берегу Байкала, обложенный большими непонятными чемоданами. Есть некое в этом несоответствие, а он терпеливо сидит, и для него это совершенно неважно, и неясно, станет ли важно. А главное – все его чемоданы уже порастащили, пожгли его деревянные дома с кружевами. Иркутск – это загадка, которую пока никто и не пробует разгадать. Он спокойный и мудрый, себе на уме.

– У вас есть в городе особенно любимые места?

– Недалеко по Байкальской, за библиотекой, есть парочка двухэтажных домов. У них очень странные козырьки – и древнерусское вроде бы что-то, и 19 век прослеживается. На них я всегда с удовольствием смотрю, если прохожу мимо.

Или, ещё не переезжая моста через Ушаковку, видишь храм на той стороне, где предположительно казнили Колчака. Если абстрагироваться от всех современных построек, можно представить, что на этих берегах ничего не было, кроме монастыря. Было много воздуха и свободы. Вокруг городских усадеб образовывалась своя атмосфера. Как люди сейчас могут любить свой центр, где есть только суета – рынки, магазины, распродажи? А если хозяина нет, любви, заботы нет, ты не вкладываешь в это пространство свои чувства, используешь его, питаешься им, и не больше.