С Константином Лидиным мы встречаемся во дворе «Голландского дома», появившегося в конце XIX века во Вдовьем переулке, который теперь называется Черемховским. Сегодня в историческом здании, построенном когда-то купцами Шенкманами, находится музей архитектуры и располагается Иркутская региональная организация Союза архитекторов России. Отвечая на вопрос о выборе начальной точки маршрута, гость «Прогулок…» начинает издалека:

– Иркутск находится в очень своеобразном месте, очень жёстком, сама природа здесь недоброжелательна к человеку: резкий климат, постоянные землетрясения, какие-то магнитные аномалии. Есть ощущение, что природа живёт своей, очень интенсивной жизнью и человек здесь чужой. То, что город тут возник и просуществовал более трёх веков, – это постоянное противодействие выталкивающей природной силе. Приспосабливаясь к местным условиям, люди построили уникальную городскую среду. Главное отличие Иркутска в том, что его центральная часть сохранила планировку и аутентичные здания даже не прошлого, а позапрошлого века. Эта ткань города – наше главное достояние перед лицом мировой культуры. Городскую структуру уничтожают последние полвека, но она всё ещё прослеживается, демонстрируя фантастическую живучесть. Одно время даже шли разговоры о том, чтобы добиваться для Иркутска статуса объекта Всемирного наследия ЮНЕСКО, но городские власти попали бы тогда под контроль международных организаций, и этого не случилось. 

Поэтому, собственно, я хотел бы пройти дворами, показать, какие ещё остались намёки на то, как это было, когда город был в основном деревянным.

– Что можно сказать о деревянном здании, рядом с которым мы находимся?

– История «Голландского дома» общеизвестна, не буду на ней останавливаться. Меня он больше интересует как пример того, что мы практически потеряли. Сибирский дом – фантастическое по эффективности инженерное сооружение, современные технологии даже рядом не стояли. Он очень тёплый. Если в нём уметь жить, он сотрудничает с человеком, как живой. За это отвечает не только конструкция дома, но и привязка к месту. Например, под сибирским домом обязательно должен быть глубокий подвал, потому что земля у нас промерзает примерно на полтора метра. Соответственно, подвалы уходили на 2 – 2,5 метра вглубь, ниже точки промерзания, фактически это подземный этаж. Дом надо было поставить так, чтобы подвал оставался сухим, и градостроители умели выбирать такие места. Неизвестно, как это делали наши предки без современных приборов, но как-то делали. Человек был сам себе прибором. 

Люди жили гораздо менее расточительно. Сейчас мы растрачиваем наследие советского и ещё более ранних периодов. Иркутск гораздо больше проживает, чем зарабатывает. В экономическом, денежном, имиджевом смысле мы продолжаем пользоваться той славой, которую город нарабатывал на протяжении трёхсот лет.

– Каковы основные черты сибирской планировки дома?

– У дома есть чёткая ось – печка. Здесь она несёт еще и сакральный смысл: если дом – это микровселенная, то печка – её центр. Печь, кроме обогрева, обеспечивала вентиляцию, поскольку по всему дому были разведены дымоходы. 

На чердаке часто находилась коптильня. Такой малоизвестный технологический момент: один из дымоходов выводили в туалет. Если он был на втором этаже, короб, в который попадали человеческие отходы, эффективно просушивался, а запах выдувало на улицу. Примерно раз в два года надо было прийти с лопатой и это порошкообразное удобрение выгрести и высыпать в огород. Однажды попали в забавную историю, когда реставрировался один старинный дом неподалёку, в котором сейчас Вальдорфская школа. Разбирали один из дымоходов в стене и обнаружили запасы непонятного вещества. Не сразу догадались, что это было, хорошо, что на язык не попробовали. 

Печка давала возможность сушить запасы на зиму – сибиряки жили на витаминных концентратах из ягод. Зимой с ягодной мукой делали соусы для мяса, добавляли в кашу. Конечно, на печке спали дети и больные. 

Сама концентрическая структура с чётким центром способствует сохранению традиций. Сегодня в городе у нас есть жёсткий центр – так называемые «дома власти», сквер имени Кирова, в результате в этом районе наблюдается некий застой. А в традиционном быте дом должен быть, конечно, хранителем традиций, перемен в доме не нужно, пускай они снаружи происходят. 

Печку в «Голландском доме» разобрали, внутреннее пространство разгорожено, но снаружи структура ещё угадывается. 

Оглядывая окружающие деревянный памятник архитектуры современные здания, наш гид продолжает:

– Со всех сторон идёт наступление. Вот это здание (Федерального арбитражного суда Восточно-Сибирского округа. – «СЭ») не имеет права быть таким высоким. Как часто бывает, закон – а генеральный план имеет статус закона – нарушается именно теми, кто его должен охранять. В этом смысле «Мариотт» обошёлся с городской средой гораздо мягче, хотя и там были свои сложности. За ним находится небольшой участок в частном владении, с офисным зданием. Собственник не захотел отказаться от этого участка, в результате у отеля такая причудливая криволинейная форма, которая даёт возможность развиваться потоку с Нижней набережной по Чкалова. Здание не создает жёсткого угла, вокруг которого было бы обязательно конфликтное завихрение. Архитекторы решили задачу деликатно, грамотно. 

Открытия, которые сейчас совершает западная архитектурная мысль, идеи, что город – это живая ткань, что движущиеся потоки спотыкаются об углы, на Востоке знали всегда. И сибиряки знали, что если нарушать природные законы, не выживешь. Иркутск – уникальное место, где это всё ещё можно увидеть.

Мы отправляемся в сторону улицы Степана Разина через близлежащие дворы, чтобы в этом убедиться. 

– А вы иркутянин?

– Родился я в Архангельске, в Иркутск привезли родители. В 1960-е годы сюда съезжалась интеллигенция со всей страны – предполагалось, что здесь будет научный центр, который потом расположился в Новосибирске. Большие проекты по развитию Восточной Сибири, как раз начинался очередной приступ интереса к БАМу. 

– Как вы выбирали профессию? 

– Родители – врачи, от них у меня была установка: хоть в ассенизаторы, только не в медицину, потому что они прекрасно понимали, сколько эта профессия требует от человека.

У меня своеобразная получилась история: с первого класса меня так увлекла химия, что однажды 1 сентября я прочитал весь учебник природоведения, в котором что-то было про химию, а где-то классе в пятом начал читать учебники для вузов и в своей довольно заштатной 17-й школе был призёром областной олимпиады. Так химиком и был полжизни, потом российская химическая промышленность пошла ко дну, и я переквалифицировался – как раз в кризисные 1990-е годы всем понадобилась психологическая помощь.

Останавливаемся перед обычной пятиэтажкой.

– Типичный дворик 60-х годов, «хрущёвское» здание, которые тогда казались шедевром домостроения. Когда появилось несколько сотен таких домов почти одновременно, это был мощный прорыв – прежде своя квартира была немыслимой роскошью. До этого здесь стояли деревянные усадьбы, где люди жили чуть ли не средневековым укладом. Наша семья жила в такой же «хрущёвке». Каждую весну жители дома сообща разбивали клумбы, сажали рассаду, поливали, потом летом ещё несколько раз субботничали. Все друг друга знали и ходили друг к другу в гости. Какое-то время дом продолжал жить так, как прежде жил околоток. 

Между тем мы уже идём по улице Степана Разина. 

– Но всё изменилось, в том числе ценности, – продолжает Лидин. – Известный феномен шестидесятничества – отсутствие привязанности к местности, имуществу, поэтому всё лёгкое, бросовое, чтобы не жалко было покидать. «Хрущёвки» должны были простоять 15 лет, капитальный ремонт не предполагался. Квартирки были крошечные, потому и мебель тех лет такая тонконогая, раскладная – всё должно было быть лёгким. В жилище было мало вещей, зато много света, пустоты. Но отрывались от корней люди, конечно, с трудом. 

В Иркутске образы проглядывают сквозь друг друга, наслаиваются, но не смешиваются, считает Константин Лидин

Вот типичный двор, – заглядываем в проулок между двумя деревянными зданиями с резными наличниками, – но мы через него уже не пройдём, всё перегородили. Прежде эта среда была очень проницаема, дворами можно было пройти сквозь весь город. Свой знал, как пройти, а чужой мог заплутать. Кое-где эта проницаемость ещё сохранилась, некоторые здания можно обогнуть и просочиться на соседнюю улицу. 

– Но таких проходов всё меньше и меньше. (Мы переходим дорогу, уворачиваясь от несущихся машин).

– Да, их застраивают, загораживают. Если сравнивать с кровеносной системой, это капилляры. Когда крупные сосуды забились, например автомобильная пробка образовалась, можно было проехать дворами, теперь таких возможностей всё меньше. 

Заглядываем в следующий дворик.

– Здесь гуманно люди себя ведут (проезд закрыт тонкими решётчатыми воротами, которые можно обойти). Вот примерно так всё и выглядело. Мы ещё пытались так жить – всё детство играли в хоккей на улице, на утоптанном снегу. 

– Для вас Иркутск стал родным городом?

– Сложно сказать. Если родной человек – тот, с которым связан до конца жизни, тогда этот город можно назвать родным. Отпечаток Иркутска – навсегда. Допустим, в Москве много наших «соотечественников», но всё равно иркутянина видно, даже если человек там давно живёт.

– Чем же отличаются иркутяне?

– Наверное, готовностью мобилизоваться, – немного подумав, отвечает Константин Лидин, когда мы уходим от гремящих по Степана Разина трамваев на более тихую улицу 5-й Армии. 

– Если условия жизни здесь такие сложные, неласковые, что удерживает людей?

– Так вот это и держит. Иркутск – город-вызов. Если сумел выжить в Иркутске, сможешь сделать это уже где угодно. Отсюда надо вовремя уехать. Это город, в котором нужно себя проверить на взрослость, пройти инициацию. Много примеров, когда люди делают резкий старт здесь, но потом среда начинает их тормозить и они всё-таки уезжают – с болью, сожалениями, иногда скандалами. 

Минуем 17-ю школу, которую заканчивал наш герой.

– В каждом дворе свои особенности, – обращает он внимание на непримечательный дом чуть наискосок от школы. – За этим зданием был «слепухин двор» – несколько квартир принадлежало Обществу слепых, там жили незрячие люди. Они сидели на лавочках целыми днями, были очень остры на язык, задирали прохожих, остроумно пререкались с мальчишками.

…Здесь вот бегали из школы, но бежать надо было быстро – в чужом дворе можно было получить, чужих колотили. А вот там, – Лидин кивает в сторону набережной, – один из первых элитных домов в центре города, дом обкома партии. В нашем классе учился мальчик из этого дома. Квартира у них была где-то раза в полтора больше нашей, потолки высотой 3,20 а не 2,70 – разница была чисто количественная, поэтому ощущение «мы», коллективизм были очень сильны. Сейчас эта общность растворяется, и я не знаю, хорошо это или плохо. С одной стороны, некоторым вообще кажется, что кругом враги. С другой стороны, теряется ощущение враждебности окружающей среды. Например, в центре сегодня довольно трудно проголодаться – на каждом шагу кафе. Прекрасно помню, как мы залезали на деревья и часами ели крошечные, прибитые морозом сладкие ранетки.

Всего за два поколения произошли стремительные перемены: сначала городской образ жизни вытеснял деревенский постепенно, а на рубеже тысячелетий произошёл почти одномоментный переход.

– Если вернуться к вашей личной истории, как произошёл переход, если он был, от психологии к архитектуре?

– Перехода не было. Занимаюсь психологией образа, а город – это среда, очень плотно насыщенная образами, причём большая часть из них искусственная – сами же люди их и изготавливают. 

– Что можно сказать об образе или образах Иркутска?

– Здесь скорее несколько образов наложены друг на друга, наслаиваясь, они просматриваются один под другим. Это остатки старых дворов и новые здания, которые не смешиваются, как масло с водой. Веер улиц, которые расходились от прежней понтонной переправы, и улицы, параллельные Ангаре, ещё прочитываются, хотя во многих местах эта сетка уже заткнута новыми объектами. 

Современный город – многоукладный. В Иркутске можно встретить разнообразные уклады, это наш плюс. А то, что город – это образ или множество образов, здесь, к сожалению, только начинают понимать. Мифы, сказки, легенды – очень востребованная продукция, огромный рынок. По подсчётам PricewaterhouseCoopers, его объём – 11 триллионов долларов в год. Бренды стоят больше, чем физические активы: все заводы «Мерседес» стоят примерно в 5 раз меньше, чем марка. Мы живём в такое время, когда образы, мифы и легенды становятся основой экономики. Людям больше недостаточно жить сыто, хочется жить красиво. Может быть, наша суровая среда подтолкнёт нас к прорыву в будущее. Единственное, на чём может быть сегодня построена экономика Иркутска, – производство образов. Продавать их туристам, инвесторам – это шанс города.