Меня направили в обычную горную бригаду. Мы приходили в штольню, когда забой был уже забурен и взорван. Грузили породу в вагонетки, везли к бункеру. Там, под люком, стояли вагонетки уже другого типа – коппели. Их откатывали к бремсбергу и отправляли на обогатительную фабрику «Кармен», где работали женщины. Вначале я работал в штольне, потом меня взял к себе напарником русский парень Павел. Он открывал люк бункера, мы загружали коппель и катили его к бремсбергу. Оттуда забирали порожняк – и всё начиналось сначала.

С площадки открывался широкий обзор долины. Как-то в свободную минуту мы с Павлом завели разговор о странностях в названиях местности. Лагерь наш стоял на противоположной стороне сопки, спускающейся в Бутугычагскую «долину без жизни». Верно, изыскатели, проходившие здесь, были мрачные парни: они назвали обогатительную фабрику «Шайтан», речушки – Бес и Коцуган, что по-якутски тоже означает «чёрт». Даже ключ у подножия сопки наименовали далеко не эстетично – Сопливый. А вот по долине по эту сторону сопки проходили, видно, романтики. Речку, на которой стояла обогатительная фабрика, назвали Кармен, лагерный женский пункт – «Вакханка» (не шибко грамотные каторжане называли её для себя понятнее – «Локханка»), а саму долину – долиной Хозе.

Так мы разговаривали. Тут же крутился один шустрый мужичонка. Он спросил: «А где тут море? А материк – Якутия?» Я показал и ещё подумал: «Какой любознательный!» Об этом «любознательном» вспомнил много позже в штрафной бригаде, когда размышлял: за что я попал сюда? Оказалось, «склонный к побегам». А заложил вот тот шустрый мужичонка, любитель географии.

Но ещё несколько дней я проработал в этой бригаде. Из забоя приходили поздно, ужинали в столовой. Потом надзиратель проводил поверку, вызывая по номерам. Надо было подойти к нему на два–три шага, отозваться: «Я!» И быстро встать налево, к уже прошедшим поверку. Чуть не рассчитал, встал далеко – удар по шее или в дых. Подошёл близко – снова удар: «Ты что, сволочь, напасть хочешь?» Потом надзиратель закрывал всех на замок в камере. Там в два яруса стояли сплошные голые нары. Не было не только одеял или подушек, но и матрацев. Входила в камеру лишь торцовая часть железной печки, которая топилась из коридора. Было холодно, как во дворе. А там по ночам ещё стояли морозы до двадцати градусов. Спали, не раздеваясь и не разуваясь, не высушив одежды. Деревенели мышцы.

В штрафную бригаду (БУР – бригада усиленного режима) меня взяли после работы. Камера находилась внизу двух-этажного корпуса, врезаясь в скалу. Первый засов висел на наружной двери здания, за ней были небольшой коридорчик и вторая железная дверь на засове. Крепость! Двойные нары, железная печка, бадья-параша. То была в ту пору единственная бригада, где большинство составляли русские, в основном уголовники-рецидивисты. Уголовником был и бригадир Костя Бычков, крупный мужик лет под тридцать. Людей в бригаде было немного, человек семь. Я стал умываться. Вытащил чудом сохранившееся вышитое полотенце, присланное из дома.

– Красивое, – заметил Бычков.

– Нравится? Возьми, – протянул я.

Всё равно отберут. Бычков показал мне место на верхних нарах недалеко от себя. На том блат и закончился. Штрафная (так буду называть для краткости) переживала трудную пору. На работу и с работы ходили под конвоем, иногда в наручниках (в остальных бригадах постепенно вводилось общее оцепление). В столовую не пускали – бандиты отбирали у каторжан еду, врывались в хлеборезку. Дежурные приносили пищу к нам в камеру. А на одной пайке долго не протянешь. Кое-кто из уголовников решил: если в штрафной останется человек пять, её расформируют. Началась охота за людьми: одному на голову свалился камень, другого на выходе из штольни в темноте ударили ломом…

Бычков, а с ним и те, кто поумнее, понимали: это не выход. Штрафная сохранится, если в ней останутся даже два человека. Она нужна для страха. И в самом аду должен быть котёл, в котором смола чернее и горячее. Значит, выход один: надо работать. И превратить неудобства в преимущества. Не пускают в столовую? Запугать поваров, чтобы в камеру приносили больше баланды и каши. Есть печь – значит, можно достать  дров, веток, и в камере всегда будет тепло. И ещё одно – отдых и сон. Над головой у нас топот ног – бегут в столовую на вечернюю поверку, а мы уже давно спим и видим сны. 

Так и вышло. Режимная бригада – всеобщее пугало – помогла многим, среди них и мне, выжить. Хотя она и убивала, как в дни голодовки, о которых ещё расскажу.

В ту зиму, как мы прибыли на Бутугычаг, на сопке мёрли каждый день. Мертвецов проволокой или верёвкой цепляли за ноги и тащили по дороге. Кладбище было расположено за лагпунктом Средний Бутугычаг, недалеко от аммонального склада. Удобно – не надо далеко носить взрывчатку. Сухие скелеты, обтянутые кожей, хоронили на «аммоналовке» голыми в общей яме, сделанной взрывом. В нижнем белье и в ящиках с колышком стали хоронить уже много позже.

Гибли не только «доходяги». Вспоминается Олег, бывший, по его словам, в своё время чемпионом по боксу среди юношей в Киеве. Можно представить, как он был сложен, если и сейчас выглядел неплохо. Сломленный морально, чувствуя, как уходят силы, Олег вознамерился любой ценой попасть вниз, в стационар. Отлежаться, отдохнуть. Иные ели для того мыло, грызли снег и лёд, чтобы опухло горло, делали другие мостырки.

Олег работал в соседней штольне откатчиком. Он лёг на рельсы возле вагонетки, сказал, что нет сил двигаться. Его пытались поднять пинками и прикладами – бесполезно. Тогда, избив, вынесли и бросили в ледяную лужу у устья штольни. С карниза капали и лились струйки тающего снега и воды. Олег продолжал упорно лежать – полчаса, час. Он добился своего – ночью поднялась температура, и его свезли в больницу. Там он и умер от воспаления лёгких. «Перестарался, переиграл», – сказал со вздохом его приятель.

Но вот другой случай. В штрафной бригаде я познакомился с Уразбековым. Он был смугл и темноглаз, откуда-то из Средней Азии или с Кавказа. По-русски говорил хорошо, был начитан. Возможно, партийный или научный работник. «Не могу так жить! Не хочу превращаться в скота. Лучше наложить на себя руки», – как-то вырвалось у него. «У тебя есть близкие?» – спросил я. «Мать. И ещё жена, дети, если не забыли. Лучше бы забыли. Но всё равно спасибо им за всё на свете», – голос Уразбекова потеплел.

– Ну вот видишь. Надо жить. Загадывать на год глупо, но на месяц – можно. Или хотя бы на день. Утром скажи себе: «Хватит у меня сил дожить до обеда?» Дожил и ставишь новую цель: дожить до вечера. А там ужин, ночь, отдых, сон. И так от этапа к этапу, ото дня ко дню. 

– Заманчиво! Такое может прийти в башку только бывшему смертнику.

– Все мы смертники в отпуску. Попробуй! 

Прошло недели две. В тот день я не был на работе – зашиб руку. В полдень дневальный Шубин отнёс бригаде обед и сообщил: 

– Уразбекова застрелили! 

– Ка-ак?

Переехав на Кубань, Валерий Ладейщиков не раз навещал коллег в Иркутске. На снимке 1997 года:
Валерий Ладейщиков, приехавший на 80-летие «Восточки», стоит между редакторами газеты разных лет –
Еленой Яковлевой и Геннадием Бутаковым. Справа – фотокор В

– Поднялся на борт ущелья, шагнул за дощечку «Запретная зона», сказал: «Ну, я пошёл, боец!» Тот вскинул винтовку: «Куда? Назад! Стой!» А Уразбеков идёт. Ну, боец и выстрелил. Сперва вроде в воздух, а потом в него. А может, и наоборот. 

Вздохнули: неплохой был парень. Безвредный. А вот боец за бдительность отпуск получит. И спирт. 

Целые годы жизни выпали из памяти, особенно с 1945-го по 1950-й. В основном я провёл их в штрафной бригаде. Вначале думал, сижу как рецидивист: трижды судимый, дважды приговорён к смерти. Оказалось, считался склонным к побегу (всё тот «любознательный» на бремсберге!). Начальник режима говорил: «Вот полетят белые мухи – выпущу». Зимой с Колымы не бегают. Да и летом не очень.

Помню, как я с отчаянья объявил голодовку, требовал, чтобы отправили в Магадан, заранее зная, что это неосуществимо. На каторге, где каждый цепляется за кроху хлеба, затея дикая. Меня перевели из штрафной в карцер – других одиночных помещений в зоне не было. День на четвёртый в камеру ввалилось начальство во главе с оперуполномоченным. Пригрозили, что, если не сниму голодовку, силой отправят на работу.

Наутро вывели на развод. Лёг на камни у ворот. Начальник режима приказал: «Носилки!» 

Злобно ругаясь, за них ухватились рыжий Уркалыга и вечно жующий смолу Михайлов, известные тем, что за пайку способны зарезать любого. По камням и так нелегко идти, а тут ещё с носилками. Трижды, делая вид, что оступились невзначай, меня роняли на камни. Чувствовалось, Уркалыга и Михайлов лишь ждут случая, чтобы сбросить меня в ущелье. А вот и удобное место – тропа шла по самому краю пропасти. Мне показалось, что Уркалыга и Михайлов нехорошо переглянулись. Собрав силы, я резко перекатился через край носилок влево и вскочил на ноги: «Сам пойду».

Толчками билось сердце. Чувствовал: только что надо мной пронеслось дыхание смерти.

Бригада работала в открытом разрезе. После взрывов вначале сверху ломом сбрасывали крупные камни, затем, растянувшись по склону ущелья, шуровали вниз средние камни и щебёнку. Так загружался бункер, под люком которого стояла вагонетка. По рельсам её откатывали к следующему бункеру и так до бремсберга, по которому порода, я уже говорил, направлялась на обогатительную фабрику «Кармен».

– Ослаб, верно, от голодовки? – обратился ко мне в забое бригадир Костя Бычков. – Дам тебе работу полегче. Спускайся вниз к люку, очищай рельсы от камней.

Спустился, очищаю рельсы, раздумывая: откуда такая милость бригадирская? Работёнка-то блатная. И вдруг почувствовал тупой удар в спину. Оглушённый им, быстро отполз в сторону. А сверху уже летел ещё один крупный камень. Взглянув вверх, увидел оскал склонившегося над люком Уркалыги. «Ну-у, здоров, чёрт!» – выругался тот. Вот и второй раз пронеслось рядом дыхание смерти. Позвал наверх Бычков: «Всё понял? Бери лопату и шуруй. Надзиратель намёк дал: не снимешь голодовку – убьют. Найдут способ».

В обед я принял пищу. О том, что произошло дальше, ближе к вечеру, мне рассказали позже двое западников: «Бачим, начальство иде к вашему забою, опер там, режим. Гуторят: «Да шо с ним возиться? Расстреляем показательно за саботаж – и всё». Пошли и мы тыхенько за ими с Грицко. Интересно, як же воно – показательно? Тильки не дождались». Так оно и было. Начальство подошло к нашему ущелью, подозвало надзирателя и бригадира:

– Ну, как там пятьсот седьмой? Всё ещё держит саботаж?

– Снял. Вон он шурует… 

Посовещались, сказали на прощание: «Ну-ну, давай!» И пошли из ущелья. Так трижды в этот день обдавала меня своим чёрным дыханием смерть. И трижды, тронув крылами, отходила прочь. 

Таких дней было немало. Доходил и поднимался, попадал в стационар, когда повредил руку. Довелось поработать в бригаде такелажников и на трелёвке леса, в штольне-шахте, где добывался уран. Правда, что добывался именно уран, не знали. Говорили просто: металл. Удивлялись только, что в столовой на шахте и обогатительной фабрике (на обед в лагерь там не водили) очень хорошо кормят, вместе с вольнонаёмными. Дают мясную тушёнку и колбасу (в банках, американскую) с макаронами, густо приправленными жиром. Но в штольнях я долго работать не мог –  задыхался, забивал кашель. Приклады не помогали. Дело в том, что в штольни нас загоняли почти сразу после взрывов, не дав им как следует проветриться, повинуясь общему «Давай, давай!». И хоть в штольне зимой работать теплее, больше выпадало находиться на открытых работах.

На «Горняке» понадобилось восстановить заброшенную штольню. Устье её и рельсовый путь были завалены обвалившейся породой – крупными глыбами и камнями. Механизмы из-за крутых подъ-ёмов и спусков подвезти к штольне не могли. Одна бригада, другая пробовали расчищать вручную – не хватило сноровки. Что делать? Горел план. Тогда наш бессменный надзиратель предложил горному начальству: «Попробуем моих бандитов, а?» Так нас запросто называли – не оскорбляя, а будто это само собой разумеется. Начальство засомневалось, потом махнуло рукой: «Давай». Утром нас привели к штольне, расставили оцепление. Спросили: «Ну как, откроете штольню?»

– Попробуем. Только охрану подальше уберите. И так насмотрелись. И ещё одно условие: как расчистим завалы, так и пойдём в лагерь. Не дожидаясь конца смены.

– Лады.

Ох, и вкалывали же мы в этот день! Даже сам Костя Бычков и его подручные Михайлов и Уркалыга не утерпели – брались за самые крупные глыбы. Их сталкивали с круч дрынами и ломами, разбивали кувалдами, грузили в вагонетки с помощью «живого крана». Последний был нашей выдумкой. Один или двое вставали на колени, и им на спины укладывался камень-негабарит. Затем людям, ухватив за руки и плечи, помогали встать и общими усилиями заваливали камень в вагонетку. Вот так! Безудержный азарт овладел всеми. Было в том что-то буслаевское, раскрепощённое. Куда-то в сторону ушла каторга. Всё! Мы закончили расчистку на два часа раньше, чем прозвучит удар о рельс, возвещающий конец работы. Нагрузили пару вагонеток породы и выгрузили в отвал. Пробный рейс – в знак того, что штольня распечатана, готова к действию.

Нам пообещали премию – по полбуханки хлеба на человека и пачку махорки. В лагерь мы не пошли. Попросили, чтобы хлеб и махорку принесли сюда. Потом стояли и курили, глядя вниз. С площадки открывался широкий обзор – лагерь, бремсберг и фабрика «Шайтан», долина к Среднему Бутугычагу. Два часа свободы! И ещё нам сказали: «Спасибо! Вы и спирт заслужили. Но, сами понимаете, штрафники». Да, самые отверженные, самые клеймённые. А я стоял и думал: «Господи, да что только может сделать наш народ! Горы свернуть, дай ему лишь чуть воли и веры!»