Но вот что интересно: самую проникновенную, на мой взгляд, статью о Вампилове написал не кто иной, как Валентин Распутин. Написал очень давно, через несколько лет после гибели драматурга. И этот факт, да и сама статья свидетельствуют совершенно о другом: о явной созвучности духовного мира обоих писателей; об общности и высоте творческих задач, которые они ставили перед собой; наконец, о близости их нравственных и эстетических идеалов. Но если это так, стало быть, и в самом их творчестве присутствует некое внутреннее, глубинное сходство, не лежащее на поверхности? В чём же оно, в таком случае, заключается и почему так хочется, так важно это понять?

В общих чертах ответ на этот вопрос можно найти в упомянутой статье  Распутина, где он пишет о том, что с непредвиденным ранним уходом из жизни Николая Рубцова, Василия Шукшина и Александра Вампилова «кажется, самую душу и самую надежду почти в единовременье потеряла… российская литература… И, кажется, сама совесть навсегда осталась с ними в литературе…»

Последние слова, несомненно, можно в полной мере отнести и к самому Валентину Распутину.

Душа и совесть… В нашей сегодняшней, демократически обновлённой действительности весьма невысоко, мягко говоря, ценится и то и другое. Но если в жизни, тем не менее, всегда мерцает спасительный свет, то литература, утратившая нравственные ориентиры, быстро вырождается в жёсткий постмодернизм. И там, на обочине культуры, где всё позволено, бесценная человеческая личность преднамеренно низводится до уровня биологического существа, живущего инстинктами, порочного и злобного. Традиционная же русская литература всегда противостояла и противостоит этой философии распада и расчеловечивания человека. И, безусловно, в извечной борьбе света и тьмы, добра и зла значимость таких художников, как Александр Вампилов и Валентин Распутин, со временем будет только возрастать. Так уже сегодня неуклонно возрастает ценность чистой воды и чистого воздуха.

Перечитывая сегодня их произведения, в который раз удивляешься ранней творческой зрелости обоих писателей: Распутин своих мудрых старух написал до сорока лет, Вампилов всё создал до тридцати пяти. А как вдохновенно они работали, как верили в литературу и собственное призвание… Вообще в ту пору, надо сказать, необычайно ярко проявилась одарённость нашего народа. Политическая оттепель шестидесятых принесла с собой и духовное раскрепощение – и начали складываться прекрасные песни, снималось замечательное кино, наступил новый расцвет советской литературы. Но, увы, далеко не всё выдерживает испытание временем: что-то неизбежно переоценивается или просто тускнеет, покрывается травой забвения…

Думается, главная заслуга Валентина Распутина и Александра Вампилова в том, что при вечной нехватке в литературе положительного героя оба они создали незабываемые, глубоко человечные художественные образы, нравственным стержнем которых неизменно оставались душа и совесть. Обычно литературные герои, как и люди, живут, покуда их помнят. А старуху Анну из «Последнего срока», Дарью из «Прощания с Матёрой», Настёну из повести «Живи и помни», вампиловского Сарафанова из «Старшего сына» и Валентину из пьесы «Прошлым летом в Чулимске» мы не только помним и любим. Тут, мне кажется, произошло нечто большее: появившись в литературе, они надолго, если не навсегда остались в нашей жизни.

Помню, одно время, в молодости, книга «Дом окнами в поле» никогда не убиралась с моего стола, чтобы в любую минуту быть под рукой, – так горячо я её любила, такой важной и необходимой она тогда оказалась. Обычно я открывала её наугад, прочитывала несколько давно знакомых страниц… Прекрасное слово Вампилова звучало как камертон, издающий единственно верный и нужный звук, – и душа настраивалась на добрый лад, смятение уходило, снова распахивалось окно, глядящее на зелёный луг…

Наиболее любимой была пьеса «Старший сын», самая возвышенная из его пьес, а любимым героем, конечно, Сарафанов.

Сарафанова Вампилов, надо полагать,   не подсмотрел в жизни, а целиком измыслил из собственного сердца, как когда-то измыслил свою Татьяну Пушкин, а Достоевский – князя Мышкина. Но к высокому роду настоящих героев Сарафанов на театре так никогда  и не был причислен.

Уже десятки лет критика толкует об одном: что это неудачник, беспочвенный фантазёр, наивный, смешной, «маленький» человек. Никто, конечно, не отрицает его доброты, но мало ли на свете добрых людей. И когда читаешь все эти расхожие стереотипные характеристики, то на память приходит стихотворение Фёдора Тютчева «Эти бедные селенья», его третья строфа: 

Не поймёт и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.

Между тем Сарафанов – музыкант, хотя и далеко не блестящий, играющий на танцах и похоронах. Но сам образ его – это, несомненно, образ человека искусства. Не случайно именно ему отдал Вампилов свои заветные мысли о творчестве: «Каждый человек родится творцом, каждый в своём деле, и каждый по мере своих сил и возможностей должен творить, чтобы самое лучшее, что было в нём, осталось после него».

Деликатность, чувствительность, подлинная человечность соединяются в Сарафанове с удивительным незнанием людей и жизни. И когда самозванец Бусыгин объявляет себя его сыном, Сарафанов верит ему не потому, что он так уж простоват и доверчив, а потому, что он никогда не забывал о случившейся с ним в молодости любовной истории, венцом которой вполне мог оказаться новоявленный сыночек. И совесть, именно совесть не позволяет ему отречься от сына. Так из этого, никакими житейскими невзгодами не заглушённого ростка человеческой совести развивается весь чудный, непредсказуемый сюжет пьесы.

Давно замечено, что пьесы Александра Вампилова гораздо интереснее читать, чем смотреть спектакли по ним, и в этом смысле театр, можно сказать, не оправдал надежд драматурга. Между прочим, с пьесами Чехова происходит как раз обратное: различные театральные версии их только обогащают. А у Вампилова всегда есть особый подтекст, который не так-то просто выявить на сцене. И поэтому на первый план выходит внешняя занимательность его пьес – смешные коллизии и тонкий юмор, но потаённая, сокровенная мысль писателя чаще всего остаётся не раскрытой, а может быть, даже и не понятой. Вот как сказал об этом Виктор Розов: «Театр как бы теряется перед пьесой, в которой есть лёд и пламень, они играют среднее – воду. Хорошо ещё, если горячую воду».

Проза Валентина Распутина подкупает своей классической прозрачностью. Потому что это не столько искусство, сколько сама жизнь

Но что такое в данном случае лёд и пламень? Лёд – это преждевременное омертвение души, которое уже коснулось таких персонажей, как Сильва, Макарская, жених Нины Михаил. А пламень… Пламенем первой любви охвачен Васенька, пламя страсти потихоньку разгорается между Ниной и Бусыгиным. И только внутренний мир Сарафанова освещён иным, словно бы нездешним светом. И кое-кто это чувствует, замечает. Бывшая жена называет его в письмах не иначе как блаженным, а Бусыгин говорит: «Этот папаша – святой человек». У Вампилова, разумеется, нет случайных слов, а уж такие характеристики, как «святой» и «блаженный», вообще выглядят как прямая авторская подсказка.

Митрополит Сурожский Антоний в своей проповеди «О святости» пишет: «Святость не может измеряться достижениями,   а может измеряться только великодушием человека и безграничной милостью Божией».

Сказано как будто про Сарафанова. Наверное, это и есть ключ к пониманию его образа.

Когда после «Старшего сына» сразу, без всякого перехода начинаешь читать «Прощание с Матёрой», то впечатление бывает удивительное: как будто из тесноты театрального зала выходишь на простор родимой земли – перед тобой открывается совершенно другая художественная реальность. Но если искусство Вампилова и по сей день   остаётся до конца не разгаданным, допускающим возможность разных трактовок и домыслов, то в этом смысле проза Распутина, напротив, подкупает своей классической прозрачностью. Потому что это не столько искусство, сколько сама жизнь. 

«Прощание с Матёрой» стоит в нашей литературе как памятник всем затопленным, сгоревшим, бездумно загубленным, стёртым с лица земли русским деревням. Кажется, самой судьбой было предназначено Валентину Распутину воспеть всю красоту и неповторимость трагически уходящей в небытие Матёры. Это было произведение, которое он просто не мог не написать: ведь Матёра – это ещё и его родная, тоже затопленная Аталанка. 

Оттуда, от незамутнённых истоков его собственной жизни, пришло в повесть всё, что составляет её своеобразие и богатство: старинный сибирский говор, народный склад ума и самобытность её героев, прежде всего Дарьи, картины первозданной природы и, конечно, самое главное – чувство безмерной любви писателя к деревне, которое так и выплескивается в ласкательных, тёплых словах: «хлебушко», «картофка», «избёнки», «огородишко», «сундучишко»… Да и само повествование, начиная с первых страниц, отличается особым, приподнято-взволнованным тоном, каким, наверное, только и можно было говорить о судьбе Матёры.

Простояв три века посреди Ангары, деревня нисколько не утратила полноты своего существования – всё в ней было гармонично и целостно, исполнено смысла и благодати. И народ во всякие времена как мог сберегал себя и свою душу. Жили совестливо и открыто, объединённые общим трудом на земле   и общими песнями. «В ком душа, в том и Бог», – говорит Дарья. И когда гибнет весь этот живой, чистый, одухотворённый мир Матёры, то это воспринимается как гибель отдельной маленькой цивилизации. При своей самодостаточности Матёра, пожалуй, прожила бы и безо всего остального мира. Но вот устоит ли русский мир без Матёры?

Самая поразительная сцена в повести – это когда Дарья, собрав последние силёнки, с молитвой и печалью обряжает избу в последний путь, как обряжают человека: белит, моет, вешает чистые занавески, убирает травой и пихтой. И совершая этот непостижимый прощальный ритуал, как будто свыше подсказанный ей, она и сама своей измученной душой возносится к миру иному, горнему, так не похожему на привычную повседневность…

Безутешная печаль и глубина скорби, с какой она переживает сожжение родного дома и всей деревни, придают образу Дарьи неподдельное трагическое величие. Как никогда прежде, она ясно осознаёт, сколько истинного, доброго, настоящего было в минувшей жизни, и это уже ничем не восполнить, никогда не вернуть… То же самое чувствуют и все другие матёринцы. Дед Егор, навсегда уплывая с острова, «повернулся лицом   к берегу и трижды – направо, налево и прямо – поясно поклонился Матёре».

Вся повесть Валентина Распутина – это такой же низкий сыновний поклон родной земле.

На первый взгляд кажется, что нет ничего общего между деревенской старухой Дарьей и городским музыкантом Сарафановым. Но, как известно, «дух дышит, где хочет». В одной из проповедей митрополит Сурожский Антоний говорит о том, что в конце жизни «человек должен вырасти в полную меру своего человеческого величия… в полную меру того, что задумал о нём Господь…» Возможно, слово «величие» здесь слишком сильное, если иметь в виду жизнь обычного, часто духовно слабого человека. Но каждый может вырасти настолько, насколько это возможно, каждый по своим силам.

И в этом смысле и Дарья, и Сарафанов, сами того не зная, вырастают в полную меру своей духовной, человеческой высоты. Дарья – при прощании с Матёрой, Сарафанов – при встрече, уже окончательной, со своим старшим сыном. Узнав, что Бусыгин ему вовсе не сын, что его просто-напросто разыграли, Сарафанов поступает так, как подсказывает ему его чистое, милостивое сердце, – поступает по завету любви, уже и в самом деле полюбив этого чужого парня как своего сына. «Что бы там ни было, – говорит он ему, – а я считаю тебя своим сыном».

И хотя пьеса названа драматургом комедией, такой нетривиальный конец только подчёркивает её глубокий, далеко не комедийный смысл. Не сумев написать кантату под названием «Все люди – братья», Сарафанов эту идею своего произведения легко и естественно осуществляет в жизни, подтверждая тем самым неоспоримый принцип творчества: как пишешь, так и живи, как живёшь, так и пиши.

Вообще образ Сарафанова – почти единственный в творчестве Александра Вампилова, в котором писатель так ясно и страстно выразил свой нравственный, а по сути христианский идеал человека. Нельзя сказать, что этого идеала нет в других его пьесах, но там он светит уже иным, как бы отражённым светом, приглушённо и, действительно, «тайно»…