Во всём виноват… мальчик 

– Полосы с телеграммами у нас, как и в других редакциях, набираются последними, и специально под них держится ночной корректор, – объяснял Борзаковский судье. – Кроме того, в типографии дежурит ответственный секретарь. Он был и в ту злополучную ночь, однако ж не до утра, потому что весь предыдущий день работал. То есть, я хочу сказать, что телеграмма попала в печать случайно, по недоразумению. 

Однако и недоразумение предполагало вполне определённое наказание, а нести его никто из сотрудников не захотел. Поэтому дружно переложили вину на… мальчика-посыльного:

– Ему только десять лет, а он вынужден не спать по ночам, нося телеграммы из конторы редакции в наборный цех – отсюда и естественная небрежность…

Судья поморщился: редакция постоянно выступала в защиту детей и выжала не одну бочку слёз из читателей, описывая непосильный труд малолетних. И вот эти самые господа без смущенья рассказывают, как лично они эксплуатируют ребёнка. Судье хотелось бы наказать и за это, однако ни одного «детского» закона в его распоряжении не было – и он сделал только то, что смог: редактору выкатил максимальный штраф, а корректора «посадил» на два месяца, при полиции. 

О чём не без злорадства сообщили конкуренты из газеты «Сибирь» в ближайшем же номере. Правда, текст напечатали мелким шрифтом – большую часть полосы теперь занимала городская хроника. Нынешний, 1910 год вообще оказался богат на события. Начать хотя бы с того, что в Иркутске был проездом японский принц Садоджер Фусими, двоюродный брат царствующего императора.

«Пуф», да и только…

По расписанию скорый поезд № 2 прибывал в 7-25 утра, и уже с половины седьмого чины городской и жандармской полиции, назначенные для встречи принца, устремились через понтонный мост к вокзалу. Все при полном параде, разумеется: в июне светает рано, а дипломатический протокол весьма строг. 

В иркутской офицерской среде такие представления именовались «потехами». Впрочем, у общего ожидания на перроне была и известная прелесть клубного общения. Своего собрания, такого как у приказчиков или, скажем, ремесленников, полицейские ведь никогда не имели и даже новостями обменивались на ходу. Кстати, вчерашний телеграф принёс тревожное сообщение: при отправлении служебного поезда № 15 со станции Оловянная были обстреляны два вагона – начальника Забайкальской железной дороги и товарища министра путей сообщения. До полуночи жандармы обыскивали все составы, но нашли только месячного ребёнка в ворохе грязного белья. Поздно ночью, когда взмыленные ротмистры повторяли виновато: «Никак нет, не обнаружены», – седенький полковник, слушая их, оправлял одной рукой орден, а другой раскладывал бумаги веером. Добившись желанной симметрии, он улыбнулся:

– Вы, господа, обнаружили и тем самым спасли младенца мужского пола. Он ведь, как я понял, задыхался уже? Теперь же и будущий солдатик жив, и осчастливлена бездетная семья смотрителя станции Оловянная!

Подчинённые с недоверием взглядывали на полковника, но он не ёрничал на этот раз, просто у него были причины выказать природную доброту. Он ведь видел уже свежую телеграфную ленту и знал: покушение на Оловянной оказалось «пуфом». Дознание сразу же показало, что окна вагонов «обстреляли» камнями местные мальчишки, и не подозревавшие о высоких особах. Такие случаи здесь бывали и раньше – от дикости, зависти, скуки, наконец. 

– Японский принц оказался куда более скромным и осторожным, чем наши высокопоставленные: вагон его хоть и удобный изнутри, но совершенно обыкновенный снаружи. В общем, усиленная охрана принца отменяется, до Слюдянки с ним проследует только жандармский ротмистр Самсончик, – резюмировал на перроне полковник.

«Спасибо» много!

Лев Борисович Самсончик был на особом счету с осени прошлого, 1909 года, когда неожиданно для всех раскрутил политическое дело аж с 22 участниками. Правда, сам он считал, что тут просто случай помог: накануне открытия памятника Александру III попала в руки записка, чрезвычайно важная. Из неё он узнал, что завтра в роще Звёздочка будут всячески порицать существующий государственный строй и читать революционные воззвания. 

Сначала ротмистр естественным образом обрадовался, но после, на-против, пожалел, что так вышло, ведь средь тех бунтарей оказались и сын его квартирной хозяйки, и младший брат одной очень славной барышни, на которую у Самсончика были виды. Лев Борисович так расстроился, что хотел уже было уйти со службы, а если откажут, то и застрелиться совсем. Но в самый разгар терзаний он вместе с ближайшим начальством вызван был к генерал-губернатору Селиванову и удостоен личного «Спасибо!» его высокопревосходительства. Всё время своего представления ротмистр стоял у окна, и вот ведь что странно: отсюда мир казался много лучше и значительнее. Прощаясь, Андрей Николаевич доверительно произнёс: «В Иркутске живёт много хороших людей, но…» И ротмистр мысленно закончил фразу: «…но есть те, о ком следует очень настоятельно «позаботиться!»

Возвратившись к себе на квартиру, Лев Борисович разобрал уже со-бранные вещи, потому что он решил не съезжать. Внутри него прорастала такая крепкая убеждённость, что она невольно передавалась окружающим. И даже барышня, руки которой он, кажется, безнадёжно искал, теперь благоволила ему и вовсе не заговаривала о брате. Делать ей предложение сейчас было слишком неделикатно, и Самсончик отложил до яблочного Спаса и уже предвкушал предстоящее объяснение. В этом-то расслабленном состоянии и настигла его нежданная весть: Андрей Николаевич Селиванов назначен членом Государственного Совета и навсегда покидает Иркутск.

Кроме Самсончика, никто этому, кажется, и не удивился: возраст начальника края давно уж предполагал переход на почётно-бесхлопотную должность. Столичные газеты, раньше других осведомлённые об отставках-назначениях, усмотрели в смене правителя Восточной Сибири «симптом, благоприятный чаяниям, залог поощрения общественной инициативы в повседневной административной практике». А всё потому, что в центре Селиванов имел репутацию чиновника исключительно жёсткого и бескомпромиссного. Иркутская пресса, по возможности, не касалась его, но в самый день отъезда пнула-таки, перепечатав критическую заметку одной из газет. От себя же добавила несколько пожеланий будущей администрации, кстати, вполне здравых; правда, и тут журналисты погорячились, решительно заявив, что в Сибири лучше перегнуть палку в сторону свобод, нежели недодать их.

В последнюю неделю перед отъездом Селиванова весь генералитет, вся губернская власть и городское самоуправление снимались с Андреем Николаевичем на фоне памятника Александру III. Устроен был и прощальный обед по подписке, собравший более 200 персон. Впрочем, в Иркутске отношение к уезжавшим выказывалось не числом заказанных блюд, а именными стипендиями. Так, во время селивановского обеда собрали солидную сумму в 3200 рублей, на которые и учредили при Иркутском кадетском корпусе стипендию имени Андрея Николаевича. 

«А с какими почестями провожали его, – умилялся ротмистр Самсончик, – от дома на Набережной и до Большаковского переулка выстроились городские пожарные команды. От понтонного моста до вокзала встали в две шеренги войска: Восточно-Сибирская стрелковая дивизия, сапёрный батальон, артиллерийская бригада, казаки Читинского полка, Иркутской сотни, рота юнкеров, кадеты и пять хоров военной музыки. У фронта войск Селиванов остановил карету и до вокзала шёл пешком, прощаясь со всеми частями. А на вокзале его ждали генералитет, губернатор, вице-губернатор, чины губернского управления, судебного ведомства, управления Забайкальской железной дороги, иркутской и уездной полиции, волостные старшины и много-много обывателей, которых никак уже не заподозришь, что пришли по указке». 

В общем, Лев Борисович бодрился, как мог. Не подозревая, какая неприятность ждёт его от родного дяди – младшего офицера военно-полицейской команды Заиркутного городка. 

Так, с ходу, и заявил!

Удар оказался тем более неожиданным, что Борис Борисович слыл исключительной трезвости господином, спокойного нрава и весьма умеренных взглядов. Кто когда успел его распропагандировать – Бог весть, но полицейский протокол очень чётко зафиксировал: в чайной Куприянова он, оставаясь в форме и при оружии, завёл разговор о политике с двумя за-

всегдатаями. То есть прямо так, с ходу, и объявил, что сам он по убеждениям социал-демократ. Чайная опешила от неожиданности, а потом все разом зашумели, повскакали с мест – и в завязавшейся ссоре оружие Бориса Борисовича неожиданно выстрелило…

К счастью, рана оказалась сквозной, пострадавший скоро оправился, да и судья не усмотрел в поступке Бориса Борисовича намеренного, злого умысла. Но карьера его племянника всё-таки пошатнулась. Вообще, мир, казавшийся Льву Борисовичу незыблемым, начал рассыпаться. Ближайший сосед, образованнейший, умнейший инженер Левахин, оказался вдруг по судом – некто под фамилии Рыбак обвинил его в распространения оскорбительных слухов. Самсончик зашёл к Левахину, чтобы поддержать, но инженер оказался совершенно спокоен:

– Это никакие не слухи, я в точности знаю, что Рыбак – агент охранки.

Судья оправдала Левахина за отсутствием состава преступления:

 – Охранное отделение – правительственное учреждение, и нет ничего зазорного в том, чтоб ему помогать. 

Однако Рыбаку пришлось всё-таки съехать: во дворе ему объявили бессрочный бойкот. 

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского