В городской больнице, правда, ничего опасного для здоровья Тимофея Николаевича не усмотрели.

 – Другого я от них и не ожидал, – в привычной для него язвительной манере отвечал он на расспросы коллег. – Им ведь требуются по меньшей мере раны от зубов крокодила, чтобы оказать пострадавшему помощь. Но хорошо уж и то, что на месте происшествия был составлен протокол – «собачьи вольности» обойдутся этому Кузнецу в кругленькую сумму!

– Давида Михайловича похоронили ещё 12 января, – заметил  один из чинов, – уже и в синематографе  показали снятую на плёнку траурную процессию… 

– Но почему же городовой мне ничего не сказал? Получается ведь, что мы вместе предъявили претензию покойнику?

– Наши городовые не читают серьёзных газет да и синематографы посещают, увы, нечасто.

Вот напасть так напасть!

Ноги у Килессо  скоро зажили, а порванные брюки он заменил  двумя парами новых: вдова Давида Кузнеца не стала мелочиться и, уплатив по счёту, добавила сверх того: 

– Это вам от Давида Михайловича за ущерб.

«Какая она, однако же, странная: так говорит, будто он и не умер вовсе», – подумал Тимофей Николаевич со смешанным чувством удивления и раздражения. Похожее ощущение настигло его, когда просматривал номера январских газет: на девятый день после размещения некролога  Кузнеца те же издания сообщили, что «в забеге рысаков 1908 года рождения первое место взял Заступник, принадлежащий Давиду Михайловичу Кузнецу». Спустя неделю состязания повторились – и снова любимый рысак Кузнеца заставил думать о нём как о живом. То же самое произошло и в финальном забеге! А пролистав ещё несколько номеров, Килессо обнаружил в разделе «Хроника» заметку о собаке Кузнеца, укусившей у него во дворе счётного чиновника… Да и  само здание управления железной дороги корреспонденты, вслед за извозчиками,  продолжали упорно называть «Дом Кузнеца», даже не прибавляя «бывший». Казалось, Давид Михайлович и умер-то лишь затем, чтобы стало видно, как много после него остаётся. И Килессо, прежде никогда не думавшийся о Кузнеце,  невольно стал прикладывать и к себе его мерку. 

Возможно, на  Тимофея Николаевича повлияла  недавняя месячная командировка на  маленькую забайкальскую станцию. Он разбирал там запутанную отчётность, и, в общем, всё шло, как обычно, но за день до отъезда Килессо тихий, покладистый помощник начальника вдруг вскипел:

– Нынче утром обходчик остался без ног, а с обеда двух лошадей на переезде зарезало… Вот какая у нас тут цифирь, а вы мне за листок непроклеенный шею пилите уж четвёртые сутки! Вижу я, что от вас одни только бумажки и останутся на этом свете, да и те ведь сожгут – по истечении срока давности!

На другое утро он, конечно же, извинялся, лепетал про рюмку водки, будто бы выпитую за обедом и помутившую разум. О начальнике станции было нечего и говорить: пока поезд с Килессо не тронулся, он стоял на перроне навытяжку и совершенно бледный.  И всё-таки Тимофей Николаевич возвратился в Иркутск в полном смятении чувств; а тут ещё эта собака и хозяин её, умерший, но странным образом продолжающий жить.

Чай с… треволнениями

В роду у Килессо все отличались изрядным здоровьем, и Тимофей Николаевич в молодости смотрелся молодец молодцом. Но, дойдя до среднего возраста, обзаведясь семьёй, отчего-то стал панически опасаться раннего паралича. И квартиры снимал теперь исключительно в близком  соседстве с докторами. В нынешнем, 1910 году он вообще устроился в одном доме  с недавно прибывшим в Иркутск врачом Френкелем. И то, что это врач санитарный, Килессо не смущало ничуть: ему, как провинциалу, важнее было другое: что Френкеля  «выписали из России», отдав ему явное предпочтение перед массой других претендентов.

И совсем не случайно, должно быть: даже Тимофей Николаевич, несмотря на свою придирчивость, без труда подружился с ним. По воскресеньям он приглашал доктора прогуляться в Сукачёвский сад, а потом угощал его чаем лучших сортов, специально покупаемым для подобных приёмов. И пока гость разглядывал узоры на чашках, хозяин изливал на него все свои треволнения. Вот и сегодня он поведал сначала о странных отношениях, вдруг возникших с умершим Давидом Кузнецом, а потом рассказал о неожиданной выходке помощника начальника станции. Наконец, признался и в том, что не только не хочет, но и боится ехать  в новую командировку, а отказаться нельзя. 

Френкель слушал, молчал и уже в дверях, улыбнувшись, заметил с привычной уверенностью: 

– Сын у вас, Тимофей Николаевич, мальчик крепкий, здоровый, значит, можно надеяться: роду Килессо продолжаться и продолжаться. А это уже неплохой итог и, если хотите, оправдание вашей жизни. – Он помолчал. – Что же до скорой командировки, то на этот предмет я совершенно спокоен. Ведь саму дорогу вы переносите превосходно, нужно лишь по-другому выстроить отношения – мягче, человеколюбивее. Кстати, от этого выиграет и ваше соб-ственное здоровье. 

«Эффект» подражания 

– Этот «счётчик ходячий» вас не замучил ещё? – сочувственно поинтересовался у Френкеля его коллега доктор Блюменфельд. 

– Нет, мне совсем не трудно: супруга господина Килессо так чудесно заваривает чаи, что, в сущности, в них и кроется половина успеха. Я и сам успокаиваюсь, пока пью, избавляюсь от разных мрачных мыслей. А они ведь случаются, говоря откровенно. Чего стоят одни только «жесты отчаяния» в хронике городских происшествий.

– А-а, это вы про эпидемию самоубийств?  Корреспонденты преподносят их как следствие русско-японской войны и последующей революции, а на мой взгляд, это слишком простое объяснение. И излишне политизированное. Не учитывает оно и сугубо природные факторы, а из той же газетной хроники известно, что число суицидов возрастает с наступлением осени, то есть с сокращением ярких солнечных дней. Кроме того, нельзя списывать и известный «эффект» подражания. Возьмите хотя бы и нынешний, 1910 год: число отравившихся-утопившихся-застрелившихся возрастало от месяца к месяцу, пока не приняло характер эпидемии. А с  началом учебного года пошла новая, гимназическая волна… 

– Не хочу выглядеть циничным, коллега, но меня поражает убогость внутреннего мира взрослых самоубийц. Вот недавний случай: покончил с собой лесной объездчик городской управы Саржин исключительно оттого, что украли его любимое ружьё. «Без него мне и жизнь – не жизнь», – написал он, и, право же, мне неловко за этого человека. Вот теперь в Петербурге хлопочут об открытии «Лиги жизни», способной якобы останавливать самоубийц. А каким же, спрошу я, образом? Уж не лекциями ли? Или, может, Лига наймёт миллион агентов и каждый станет круглые сутки прислушиваться-приглядываться, не надумал ли кто  свести счёты с жизнью? А потом отбирать заряженные пистолеты, откупоренные уксусные бутылки и бечёвки от сахарных голов? 

– Когда я учился в Петербурге, – подхватил Блюменфельд, – у меня за  стеной жил товарищ из состоятельной провинциальной семьи, каждый месяц  баловавшей его такими суммами, о которых большинство из нас не могло и мечтать. Но однажды перевод по какой-то причине задержался в пути, товарищ два дня просидел на хлебе и чае и так обиделся, что решил принять яд. Рано утром я услышал его страшный крик, а минутою позже он вбежал ко мне в комнату, повалился на кровать – и скончался. Карету «скорой помощи» за самоубийцами в Петербурге не посылают, и мы с дворником и городовым сначала спустили тело с четвёртого этажа, а потом три квартала несли, пока один из извозчиков не смилостивился. Помню, дворник несколько раз повторил: «Ох уж эти самоубийцы!» И знаете, я понимаю его. 

Застрелившийся крепко схватил грабителя за полу

– Что-то слишком печальный у нас с вами получается диалог. А давайте-ка  я прочту вам одну весьма забавную публикацию. Специально для таких вот случаев и держу. – Френкель достал вырезку из «Восточной зари» от 5 мая 1910 года. И выразительно прочитал: «3 мая 1910 года около 12 часов ночи  у парадного входа в Общественное собрание неизвестный молодой человек 18 лет, покушаясь на самоубий-

ство, произвёл выстрел из револьвера малого калибра. Находящиеся на углу Графо-Кутайсовской легковые извозчики услышали выстрел и увидели упавшего. Один из них поехал сообщить о случившемся в 3-ю полицейскую часть. А другой, Андрей Вальк, начал грабить самоубийцу.  Но тот очнулся, схватил грабителя за полу и крикнул: «Зачем ты грабишь? Уйди!» Вальк бросился к Графо-Кутайсовской, а прибывшие полицейские подняли самоубийцу, снова впавшего в бессознательное состояние, и отвезли в Кузнецовскую больницу. В кармане у него отыскалась записка: «Я, Александр Хлыновский, застрелился по своему делу. Не винить никого. До свиданья, родные. Кланяюсь». Придя в себя, он пояснил, что после выстрела его ограбили. Врачи полагают, что Хлыновский может выздороветь. Извозчик Вальк задержан».

Эпидемия самоубийств в Иркутске 1910 года  усугублялась массовой эпизоотией у коров и собачьим бешенством. Скот не выпускали на пастбища, а пострадавшие от собак обыватели группами и в одиночку уезжали за медицинской помощью в Омск. С прошлогодних святок по городу гуляла скарлатина в компании с дифтеритом и корью, и даже ёлки  по требованию санитарных врачей отменили. Правда, угроза смертельных исходов не останавливала организаторов благотворительных праздников, потративших много времени на сбор подарков для бедных детей и сирот.  Доктор Зисман настаивал на  массовых прививках, с успехом испытанных недавно  в Москве, но с этим новшеством горожанам ещё надо было свыкнуться да и сывороткой запастись.

А меж тем к Иркутску подступалась холера с запада и чума с востока. Инфекционные бараки, якобы готовые ещё в прошлом году, пришлось перестраивать заново. И чем бы всё кончилось, если бы не спасительная «география»: ни чума, ни холера просто не дотянулись до сердцевины азиатского материка; первая отступила за Петровский завод, а вторая на этот раз сдалась в Томске.

Отмечен сахарной головой

Страх перед эпидемиями заставил иркутское городское самоуправление открыть медико-санитарное бюро. Выписанные из европейской России врачи сразу подняли планку, заговорив о школьной гигиенической мебели, вентиляции, рациональном устройстве ретирад и пр. Доктор с характерной фамилией Касторский блистал по части пропаганды, а тяжесть практики несли Зисман, Френкель и Блюменфельд. Их предложения, просьбы, требования долго принимались в штыки, но терпеливое время всё расставило по местам, и в январе 1914-го в газете «Сибирь» появилась характернейшая заметка –  о том, что «к санитарному врачу Френкелю на квартиру явилась неизвестная женщина, которая передала прислуге голову сахара и письмо: «Высокоуважаемый г. доктор, поздравляю с наступающим Новым годом!».

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского