«Вечером, после ужина, позвоню», – на ходу подумал Иван Сергеевич, но едва он добрался до собственной передней, супруга немедленно передала ему трубку. 

– Бьюсь об заклад, что вы ищете в этом «портрете» хоть какое-то сходство с собой и, разумеется, не находите. А вот я признаю за своё «ослепительное бельё под чудно сшитым фраком». – Патушинский густо расхохотался, но при этом осталось ощущение, что он всё-таки очень задет. 

«Да, неплохо б узнать ещё, что за «портрет» и какая с ним история вышла», – озадачился Иван Сергеевич, вытягивая находившиеся за день ноги и вопросительно взглядывая на жену. А Мария Арсеньевна уже протягивала ему свежий номер «Сибири» с публикацией, обведённой синим карандашом.

Меньше, чем за 500, не возьмётся

Это был традиционный «Маленький фельетон» талантливейшего Золина, про которого говорили, что он любой газете может сделать тираж. На этот раз заголовок был суховат (просто «Типы»), а текст, чего прежде никогда не бывало, разбивался на пункты. Под каждым давался какой-то обобщённый портрет: фотографа, велосипедиста, доктора, присяжного поверенного…Что до последнего, то кроме «ослепительного белья под чудно сшитым фраком» отмечалось: «Днём он свидетельствует в судах, по ночам измышляет кассационные поводы. Занят 24 часа в сутки и спит только на защитах по назначению. Добрые чувства пробуждает за красненькую, слёзы у публики исторгает за 100, растрогать же окружной суд меньше, чем за 500, не берётся. На благотворительные вечера не затащишь и силком». 

На этой строчке Фатеев живо припомнил, как перед  Татьяниным днём он заскочил в редакцию «Сибири» – дать объявление о благотворительном вечере в пользу студентов-сибиряков. Они с Золиным проговорили тогда чуть не час и очень многое напридумывали, что потом и сработало на благотворительном вечере, дав  дополнительный сбор. «Нет, если Золин так забылся и ополчился на весь белый свет, значит, что-то очень серьёзное происходит». – Иван Сергеевич посмотрел на часы, прикидывая,  можно ли кого-то застать в редакции.

Как и «положено» остроумному человеку

К аппарату подошёл секретарь:

– С обеда все наши на квартире у Гейнриха: нет больше блистательного Александра Морицовича. От чахотки скончался,  как и «положено» остроумному человеку.

Александр Гейнрих в журналистских кругах Иркутска имел репутацию универсала. В газете «Сибирская заря» он показал себя очень толковым секретарём, успевающим в то же время отслеживать все события театральной жизни и представлять их очень живо и доступно для всех. В пору же сотрудничества с «Сибирью» обнаружилась его редкостная способность откликаться на события дня… стихотворными фельетонами. Как правило, он подписывал их псевдонимом А. Рих-Гейн, но порою проскакивал и Горемыка, что, конечно же, было странно для молодого, весёлого и, казалось, весьма здорового человека. Лёгкость его слога и лёгкость в общении создавали некую иллюзию благополучия, несовместимого с неизлечимой болезнью. Когда редакция «Сибирской зари» раскололась и каждая из сторон принялась искать справедливость в суде, все захотели использовать Гейнриха как свидетеля – и весьма удивились, когда судья закачал головой: «Увы, это невозможно уже: мы не оживляем покойных». 

На Иерусалимское талантливого литератора провожали только брат с невесткой, соседи по дому на Мастерской да сотрудники газеты «Сибирь». И если  для родственников эта смерть не была неожиданностью, то коллеги по цеху выглядели растерянными. Что же до импульсивного Золина, то он был крайне  удручён.

Назавтра родственники почившего приходили благодарить за прощальные публикации, и редактор, польщённый, солидно кивал, Золин же страшно злился про себя: «Впендюрили некролог меж рекламой корсетов, бочек и лошадиных забегов!» 

Ответил… доносом в жандармское управление

Уход Гейнриха вернул журналистов «Сибири» к разговорам о конце истинной журналистики, замешенной на таланте и искренности. Ибо «вылупляется уже новая разновидность редакторов –  из присяжных поверенных». При этом всем представлялся один и тот же скандальный юрист Давид Бауэрберг – тот самый, от которого в одночасье ушли все сотрудники «Сибирской зари». А он ответил им всем доносом в жандармское управление и добился-таки оцеплений, обысков, выемки документов и прочего. 

В 1910 году иркутские судьи вообще стонали от бесчисленных исков издателей к бывшим сотрудникам, а со-трудников – к редакторам. «В разбирательства вовлекают всё новых свидетелей, споры о гонорарах переворачиваются и превращаются в обвинения в клевете, вся пишущая братия распадается! – возмущался Золин. – И это в пору, когда следует объединяться, наращивать силы для широчайшего  распространения гласности». 

Да, самый насмешливый из всех сотрудников «Сибири» сохранял романтическую убеждённость, что именно гласность – залог всяческого  про-цветания. Он искренне недоумевал, почему в городской управе, стыдно сказать, существует цензура. И вообще: чтобы проникнуть в какое-нибудь учреждение, приходится тратить очень много сил и энергии, ведь репортёров подозревают как минимум в нелояльности, пристрастности и намеренном искажении фактов. Чтобы сообщить о каком-нибудь зауряднейшем факте из жизни местного самоуправления, нужно непременно получить разрешение от Ивана Ивановича Голенева, иначе все управские двери неизбежно захлопываются – «в интересах наивысших соображений». Задумывая серию фельетонов под общим названием «Типы», Золин и начать хотел прямо со Служащего управы, но чахотка, унёсшая Сашу Гейнриха, сразу же переключила на Доктора. 

На первых полосах местных газет было, натурально, засилье врачебной рекламы, и когда журналист перечитывал названия всевозможных болезней, от которых всем обещано было непременное избавление, ему вспоминался недавний выход в театр. То есть, собственно, доктор Л., сидевший от него через кресло. В середине спектакля билетёр подал условный сигнал – и Л. направился к выходу, дважды наступив Золину на одну и ту же ногу. Эта деталь, казалось, забытая, теперь вдруг всплыла, и даже боль возвратилась, как ни странно. На этой-то боли, как на дрожжах, и поднялись, замешались в единый образ подмеченные когда-то медицинские факты и фактики. И получаса не прошло, а уже был готов типичный портрет Доктора: «Он – убеждённый корпорант, но при виде чужого рецепта постоянно пожимает плечами. Бедных принимает бесплатно ежедневно, кроме праздников и буден. Иногда, чтобы набить цену, велит своему  Степану всем отвечать, что барин-де занят и освободится только к ночи. Или тот же Степан вызывает его из шестого ряда партера. Дабы все думали: «Такая практика,  что даже пьесу досмотреть не дают!» 

«Два сына: старший  умный, а младший – фотограф-любитель»

Тут можно бы и сделать передышку, но накопившееся раздражение уже прорвало шаткую плотину: «Велосипедист. Распространён во всех частях земного шара.  Размножается, надо полагать, посредством почкования, так как плодится с ужасающей быстротой. Тело имеет щуплое, цыплячье. Груди и живота нет совсем, ноги растут прямо из горла. Из всех органов правильно функционируют только одни они. Искренне убеждён, что голова у человека исключительно для ношения английской велосипедной шапочки.  Думает, однако, с напряжением и всегда об одном и том же: как бы ему не налететь на трансформатор или на фонарный столб. Домашние давно махнули на него рукой, и только мать по ночам плачет и молится Богу.  Недолговечен».

На последнем слове Золин споткнулся. Но вспомнил Сашу Гейнриха – и  рванул уже прямо в открытое море: «Фотограф-любитель. Обыкновенно второй сын у матери. То есть старший умный, а он – фотограф-любитель. На ногах болотные сапоги, общий вид – шалый, выражение – дикое. С аппаратом «Кодак», взятым обыкновенно в рассрочку по 5 рублей в месяц, не расстаётся ни на минуту; даже париться в баню ходит с ним. Переснимал всё на свете, начиная с мамы и кончая папиной плевательницей. Разговаривать может только о фотопластинках и сердится, когда говорят, что у Иванова аппарат лучше, чем у него. Часто окончательно сходит с ума и тонет, пытаясь снять речное дно под понтонным мостом».

Следующим в списке стоял Железнодорожный агент, но надо же было что-то оставить для следующего номера. А когда день спустя Золин принялся и за портрет Агента, его попросили принять информацию по телефону – для рубрики «Местная хроника». И голос на том конце провода бесстрастно продиктовал: «9 мая на 2-й Иерусалимской улице агент службы пути Забайкальской железной дороги  Городович был убит иркутским мещанином Тимофеевым при попытке агента заступиться за мать Тимофеева. Кроме жены и ребёнка погибший Городович имел на своём иждивении старика-отца. Долгое время он находился без работы и лишь недавно был принят на железную дорогу временным агентом». 

Такой выход испортил!

Майским солнечным утром в иркутской городской управе раздался звонок из канцелярии губернатора: предлагали явиться за пакетом из Петербурга. Это было давно ожидаемое письмо об утверждении в должности городского головы Константина Марковича Жбанова. Избран он был ещё в январе нынешнего, 1910 года, но бумажные проволочки позволили прежнему мэру Исцеленову ещё вволю порулить. Он и теперь глядел таким гоголем, что никто из управских не захотел стать «гонцом» – злополучный конверт просто подложили Ивану Фёдоровичу в бумаги. 

Но, пробежав  документ до конца, Исцеленов почувствовал неожиданное облегчение. «Вот теперь можно будет отправиться хоть куда, даже и за границу, – подумал бывший мэр. – Можно не отвечать, когда в сотый раз спрашивают: «Пустят ли наконец-то электростанцию или город утонет во тьме?» Можно вообще перестать себя сдерживать, подбирать выражения, закруглять фразы и просто открыть дверь в фельетонную газету «Сибирь» – и с порога: «Вы забываетесь, милостивый государь!..» 

Иван Фёдорович так живо представил эту «сцену в редакции», с собственным обличительным монологом и эффектным уходом, что захотел немедля «провернуть всё на практике». Редакции обеих частных газет располагались неподалёку, ходу до них было пять минут, но торжественность момента требовала непременного прибытия в экипаже, и Исцеленов велел закладывать. Коротая же время, потянулся к свежему номеру «Сибири» – и зачитался. Его внимание привлекла объёмная статья о героическом поступке железнодорожного агента по фамилии Городович. Публикация подкупала искренностью интонации, чувствовалось, что автор действительно тронут. «Но ведь могут же и по-человечески написать, есть же ведь и у них хорошие авторы, кроме этого злющего фельетониста». – Иван Фёдорович проскочил два последних абзаца и уткнулся в подпись: «Золин».

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского