Возил он нас на «уазике». Машине этой стоит пропеть дифирамбы, несмотря на то, что она душу вытрясала даже на относительно ровной гравийке. Зато из непролазной грязи выбиралась, как танк. Была неприхотлива и надёжна. Сегодня уже редко встретишь такую. Наше бездорожье скребут днищем иномарки, зато престиж!

Миша любил свою рабочую лошадку и каждый день был готов отправиться на ней хоть за двести, хоть за триста километров. Бензин тогда стоил копейки, и нас гоняли в командировки нещадно, особенно сельхозников. Я почему-то запомнила Мишу больше в зимней экипировке, в неизменных унтах. Перед самыми холодами он старательно утеплял и салон машины стёганым одеялом. Но всё равно по бокам от дверок сильно дуло. И тогда я придумала брать с собой в дорогу подушку. Выезжали так часиков в семь утра в какую-нибудь тьмутаракань, скажем, к доярке-пятитысячнице. Мороз минус тридцать, темень, туман. А Сахаровский, глядишь, улыбается, всем доволен, свеж как огурчик. Рассказывает, что ел на завтрак: полную тарелку вчерашнего борща, стакан сметаны, чай и хлеб с маслом. Всегда заправлялся основательно и не любил, когда его спутники через час пути просили сделать остановку попить чайку из термоса. Рано!  

Я не водитель, но и как  пассажир чувствую кожей профессионализм шофёра. С одним едешь всю дорогу в напряжении, даже не знаешь сам почему. Каждый обгон переживаешь как вероятную беду. Сахаровский просто так обгонять транспорт не любил. Широкий зад впереди идущего грузовика его не выводил из себя. Он старался держать крейсерскую скорость, ту самую, комфортную, при которой можно было закрыть глаза и даже подремать. Миша мастерски преодолевал спуски и подъёмы 

районных большаков. Мастерски – значит осторожно, крайне осторожно. Перед форсированием большой лужи сначала выходил из машины и изучал её палкой. За многие годы совместных поездок ни я, ни другие журналисты не попадали с ним в серьёзные  переплёты.

Сахаровский любил, чтобы журналисты собирали материал быстро. Но они часто забывали про время

Какие-то забавные казусы, конечно, случались. Однажды мы переправлялись на Ольхон. Уже вечерело, звёзды на небе высыпали мохнатые. Вокруг – неземная суровая красота. Под колёсами –  фиолетовая ледяная гладь. Миша не спеша едет вдоль вешек. И вдруг я ему говорю: «Эх, станцевать бы сейчас вальс – мечта всей жизни!» Даже не думала, что он так легко откликнется. Выпрыгнул  из машины в своих унтах, взял меня за шубейку в области талии. Но мы и крутануться с ним не успели на этой идеальной тверди, как наш «УАЗ» подхватила неведомая сила и понесла за вешки, крутя и вертя. Миша, конечно, машину догнал и потом ворчал, впрочем, беззлобно: «Вот, послушался один раз бабу…»

За сотни поездок с нами Сахаровский привык, что корреспонденты – люди немного чокнутые. Каждый со своим вывертом. Уж он наших песен, стихов и историй всяких наслушался! И высказанных в сердцах обид друг на друга и на начальство. Легко мог бы стравливать коллег, мало ли чего от скуки не скажешь в машине. Но Миша никогда этого не делал. Снисходительно он смотрел и на алкогольный перебор. Такое тоже случалось. Командировочный компромат умирал благодаря его скромности.

Мы даже не знали, какое отчество у нашего Сахаровского. Миша и Миша. Хотя он был постарше многих в редакции. Наш водитель знал разные секреты, профессиональные – это уж как пить дать. Вот, скажем, почерк работы фотокорреспондентов. Один был у нас такой… философ: остановит в поле комбайн, залезет на его верхотуру, ищет точку, ракурс. Механизаторы уже злые стоят, ветер холодный, работать надо. «Ё-ка-лэ-мэ-нэ, – скажет Сахаровский, – да что он, в самом деле!» И сразу вспомнит другого фотокора, ныне уже покойного, Валеру Карнаухова. Тот подбежит к механизаторам и отчебучит им что-нибудь озорное типа: «Я просил Марусю прямо…» Те хохочут, как на бесплатном спектакле. Только снимай.  Редактор потом подозрительно спросит  Карнаухова: «Что это они у тебя такие довольные?» – «Уметь надо!» 

Сахаровский любил, чтобы журналисты собирали материал быстро. Ведь предстояла ещё дорога домой. И хорошо бы отправиться пораньше. Но свои чувства, в общем-то естественные, он, конечно, прятал. А мы часто забывали про время, и это тоже было понятно. Возвращались домой с переполненными блокнотами, как мыши в муке. И тут надо пояснить, почему мыши и почему в муке. В перестроечные времена, когда народ запасал продукты, мы тоже таскали в редакцию мешки с продовольствием. Батюшки, сколько добра при этом было не съедено и загублено! Однажды кто-то из коллег раскрыл мешок с мукой, а там сидели  два осоловелых мышонка, они тупо смотрели на людей и даже не думали удирать. Отсюда и пошла эта шутка.

Переполненные блокноты вовсе не гарантировали качество материалов. Слишком многое так и оставалось за кадром. Сколько живых откровенных впечатлений никогда не попало в газету и не могло в ту пору попасть! А ведь это единственное, что могло, по большому счёту, оправдать наши дальние командировки.

Читал ли Сахаровский газетные материалы, в создании которых принимал участие? Разве что изредка. Наверное, он смотрел на нас снисходительно и даже немного свысока. Ведь это мы доверяли ему свои жизни, а не он нам. Но я знаю точно, что Миша ценил свою скромно оплачиваемую работу и не соглашался на более выгодные предложения. Мотивировал это так: «С вами, братцы, со скуки не пропадёшь». Это уж точно!

Командировочная жизнь. Мы часто возвращались домой смертельно голодные. Иногда в деревнях нас угощали молоком и сметаной, но для городских желудков это было чревато. Миша не любил заезжать в местные столовые, всегда тянул до дома. Помню, как на горизонте показался Кутулик и я уговорила Сахаровского заехать пообедать. Чтобы не рисковать, в кафе взяли только оладьи и кисель. О, что с нами было, когда мы немного отъехали от районного центра! Бежали куда-то через поле в разные стороны. Очерки уже многие забылись, а это помнишь.

Последний раз мы с Мишей встретились на одном из юбилеев «Восточки». Наш испытанный старый водитель степенно прохаживался средь приглашённых. Мы обрадовались друг другу, обнялись. Помню, я спросила его: «Миш, ты скучаешь по своим дорогам?» «Проехали! – ответил он. – Чего по ним скучать? Это пусть барышни по ним скучают, которые оладьи любят с киселём».

И расплылся в своей широкой улыбке. И ничего с ним годы не сделали!