В поисках изначальной Тофаларии
Журналисты в Тофаларию давно не летают ради неё самой. Кроме названия, навевающего ассоциации с чем-то из передач «Клуб кинопутешествий с Юрием Сенкевичем», она не даёт никаких информационных поводов: три деревушки в тайге, населённых сплошными охотниками, спокойная и размеренная жизнь без неожиданностей и потрясений. Поэтому добираются туда журналисты обычно, что называется, «с оказией», когда можно напроситься на рейс вертолёта с кем-то, как в этот раз – с избирательной комиссией по предварительному голосованию. «Про Тофаларию мы уже писали и снимали её во все времена года, – недовольно бурчал самый главный редактор, подписывая командировку. – Баловство всё это…» И пока борт кружил над горой Портовая, заходя на посадку в Алыгджере, «Иркутский репортёр» думал себе: если всё уже давно описано журналистами и этнографами, то есть ли она вообще, загадочная и таинственная Тофалария, изолированный от цивилизации край карагасов (от «кара кыш» – чёрный человек, как изначально называли тофаларов)?
Просто «Ветреная долина»
Вертолёт, перелетев от Нижнеудинска через Саянские хребты, садится словно на дно суповой тарелки – Алыгджер стоит в окружении гор: Портовая, Лисовская (там жил охотник старик Лисовский), с другой стороны – Школьная, Утюг, словно срезанная ножом Пионерская – на ней каждое 9 Мая призывники устанавливают флаг. Вокруг и сквозь Алыгджера причудливой змеёй течёт Уда, убегая куда-то меж хребтов, по её льду зимой гоняют в соседний посёлок Нерха в полусотне километров. Где-то на полпути к Нерхе в Уду впадает ключ Нижний Урунгай, что дало повод для расхожего присловья местным охотникам: «Живём как за границей: сами в Алжире, на охоту ходим в Уругвай…»
«Алыгджер» с карагасского переводится как «широкая ветреная долина», и это точное описание населённого пункта. Долина настолько ровная, что летом по ней разливается Уда, а зимой непрекращающийся ветер выдувает весь снег, и Алыгджер стоит на сером речном песке. Достаточно пройтись по нему, чтобы понять главное отличие от обычных русских деревень. Все деревни области стоят вдоль проезжих дорог, что диктует их геометрию: дороги внутри идут либо параллельно, либо перпендикулярно тракту. В Алыгджере нет ни одной прямой дороги, нет ни одного прямого угла: все они разбегаются и изгибаются, словно из одного центра и в произвольном направлении, будто охотничьи тропы. Беспорядочное расположение домов объясняют тем, что они стоят на любом природном возвышении: когда летом разливается Уда, от дома до дома добраться можно только вплавь, а Алыгджер из «Алжира» переименовывают в «нашу маленькую Венецию».
В Тофаларии есть зачем жить, но туда незачем приезжать. Любой, кто летит туда впервые, выходит из вертолёта разочарованным – потом признаётся, что ожидал увидеть оленей, бродящих среди юрт и низеньких морщинистых охотников с непроницаемыми лицами, рукодельными трубочками, одетых исключительно в меха добытого ими зверя, желательно – расшитые бисером их жёнами-рукодельницами.
Олени есть, но они пасутся в тайге. Из нескольких тысяч их осталось около трёх сотен. Когда-нибудь эта история войдёт в национальный эпос печальной страницей: как после развала СССР государственное стадо раздали по домам, и тофалары – кто не в силах прокормить своих олешек, кто просто от лени – сами съели большую часть стада. В Нерхе оленей не осталось вообще. В Алыгджере глава поселковой администрации Владимир Лобченко лелеет планы сохранить и приумножить стадо, сделав его обратно если не государственным, то хотя бы подотчётным поссовету: согнать в единое стадо, назначить пастухов, а владельцев оленей обязать платить установленный «налог» на выпас и лечение.
Национальных костюмов не осталось даже в местном этноцентре. В его же дворе стоят несколько остовов юрт, которые раз в году, к национальному празднику Суглан в середине лета, приобретают первозданный вид. Старики говорят, что раньше, уже после перехода на оседлый образ жизни, в каждом дворе стояли юрты-летники – в них на лето переезжала вся семья. Сейчас в Тофаларии не осталось ни одной юрты. Тофы-охотники живут в домах. Но отношение к жилью у них странное…
Дом – тайга, кухня – юрта
Понятное дело, что носителем истинной культуры в Тофаларии может быть только коренное население. Но именно с коренными жителями в Тофаларии большие проблемы. Вообще, из чуть более тысячи общего населения, по данным последней локальной переписи, к тофам себя причисляют 720 человек. Но большую часть их составляют потомки смешанных браков с русскими, которых здесь в соответствии с фениморкуперовским антуражем окружающего называют «метисами».
До 17-го года прошлого века карагасы жили в дикости и невинности. В 1923 году бывший политкаторжанин Павел Мачульский создал собственное потребительское общество, и с этого времени началась цивилизаторская деятельность белого человека, обычно ведущая к полному слиянию и поглощению коренных народов. В том же году по соседству от потребсоюза построили школу и приступили к выращиванию первого поколения советских тофов. К 1926 году между школой и потребсоюзом уже стояло несколько административных зданий, которые и назвали «Алыгджер». Колонизация и русификация Тофаларии была завершена к 1930 году, когда местное население на две трети перешло на оседлый образ жизни и вступило в колхоз.
Проблема возникла только одна, и она является нерешённой и нерешаемой до сих пор: малые народности Крайнего Севера не приспособлены для оседлости. Как только их вырывают из тяжкого кочевого образа жизни и помещают в комфорт и тепло, они начинают деградировать и спиваться: им просто нечем больше заниматься в трёхкомнатной благоустроенной избе.
Сразу после прилёта в Алыгджер «Иркутский репортёр» стал выпрашивать у его главы Владимира Лобченко визит в гости к «настоящему тофаларскому охотнику». Лобченко, сам наполовину тофалар (тот самый «метис»), немного растерянно пожимал плечами: «У нас здесь все охотники». Это правда, в Тофаларии мужикам заниматься больше просто нечем. Весь остальной труд по определению женский: в школе, библиотеке, больнице, на пекарне… Говорят, даже собаки, которые в большом количестве молчаливо носятся по кривым улицам Алыгджера, исключительно охотничьи. Собрался на охоту, вышел за ворота, свистнул своего Бобика – и в тайгу.
Не претендуя на абсолютную правоту, исключительно в качестве общего наблюдения «Иркутский репортёр» заметил, что есть три качества жизни местных охотников. Русские и «метисы» и в этих отдалённых местах живут нормальными семьями в максимально благоустроенных домах, ничего особенного: спутниковая тарелка, ковры и гарнитуры, обычное крепкое хозяйство. Тофалары цивилизуются за счёт смешанных браков – русские женщины держат домашнее хозяйство в железном кулачке, не давая проявляться первобытным инстинктам, поддерживая чистоту, комфорт и уют.
Одинокие тофаларские охотники живут в домах, как при первобытно-племенном обществе. Обычно это дом в две-три комнаты, разделённые между собой фанерными перегородками. Комнаты очень грязные и практически пустые. Единственный предмет обихода – панцирная кровать, заваленная каким-то тряпьём. Это не неряшливость: тофаларам не нужна такая большая жилплощадь, они не умеют ею пользоваться, да и столько вещей у них просто нет – всё имущество охотника должно уместиться на спине оленя в поклаже и своей котомке за спиной.
Есть такой анекдот: дали чукче трёхкомнатную квартиру, а он поселился в туалете. Его спрашивают: а в комнатах что? Он отвечает: степь, а в туалете – юрта. А туалет у тебя тогда где? Степь большая, отвечает. Так вот, это не анекдот. Одинокие тофы именно так воспринимают свои избы: они живут в кухне, у печи. Они могут сутками молча, с непроницаемым лицом сидеть на полу, прислонившись спиной к тёплой кирпичной кладке, потягивая чай и бесконечные сигареты. Иногда чай заменяет водка или местный самогон. Это значит – праздник.
Потомки шамана
Мы видели не один такой дом, но наиболее запомнился случай в Нерхе. Прежде всего потому, что именно там сохранилось наибольшее количество исконных, генетически чистых карагасов: из 230 человек населения 144 являются истинными тофами (78 женщин и 66 мужчин), они похожи на киношного Дерсу Узалу – маленькие, смуглые, морщинистые, неспешные в движениях. Мы попросили главу поселковой администрации сходить к кому-нибудь из старых уважаемых охотников. «Пойдём к Сан Санычу Бухтурбаеву», – решил он.
В доме Сан Саныча было пусто: две комнаты, три кровати и единственный предмет роскоши – старый комод у окна. Сам Сан Саныч донести до «Иркутского репортёра» мудрость малого народа не мог: спал после празднования 23 февраля. Маленький, лысеющий, в костюме, он лежал на неприбранной кровати, запрокинув голову и сложив руки на груди, очень похожий на Ленина в Мавзолее. На маленькой кухне набилось человек пять тофаларов. На печи в тазу варилась какая-то мелкая костистая дичь. Маленькие смуглые люди галдели, отчаянно курили и угощались самогоном из пластиковой бутылки.
– Не надо снимать Сан Саныча, вы же видите, что он отдыхает. Поговорите с его братом, Николаем Александровичем, – сказал глава Нерхи.
Николай Саныч плохо владел русским языком, а после праздника плохо владел и собственным языком. Но рассказал, что происходит из рода древних шаманов, имя которых забыто. Они жили в гольцах на верховьях Уды, где были их родовые земли. Всех шаманов расстреляли во время становления Советского Союза. Остались только отдельные приметы. Например, в тайгу нужно заходить, как в юрту: не мусорить, вести себя уважительно. Сварил чай – сначала побрызгай духам. На охоте лишнего не бери.
– Мы живём большим околотком: добудет охотник летом зверя, разделает, по дворам соседям раздаст. Другой пойдёт – так же вернёт. Чтобы убить и бросить – такого среди нас нет…
– Чем ваша охота отличается от русской?
Николай Саныч подумал и вдруг сказал с обидой:
– Ваши охотники добывают с запасом, заготавливают впрок – себе мяса, часть продать, часть запасти, всё рассчитывают, коробчат, выкраивают… Мы – люди простые. Добыл зверя, сварил покушать, шкуру на водку и муку обменял – и больше ничего не надо.
Мифология старика Баканаева
Носителя настоящей карагасской культуры нам всё-таки нашли. Правда, «старик-охотник-тофалар» оказался не таким уж стариком – ему 61 год – и не таким уж «тофаларом»: рост выше среднего и светлая кожа, несмотря на раскосость, брюнетистость и скуластость, упрямо доказывали, что перед «Иркутским репортёром» «метис».
– Сергей Баканаев – это то, что вы ищете, – с лёгкой усмешкой сказал Владимир Лобченко, утомлённый нашими поисками шаманов, обрядов и прочей исходной этники. – Редкий сказочник…
– Мы, Баканаевы, из рода Хуурькугта, бурундука, – рассказывает про себя Баканаев, и «Иркутский репортёр» умиротворяется: наконец-то мифологическое мышление коренной народности! – Нас так назвали, потому что мы всегда были добычливыми охотниками, делали запасы, как бурундук на зиму…
– Какие сегодня ещё роды сохранились?
– Шибкеевские из рода чёрных гусей Карагурень – так называется большая река в тайге, где они охотились. Тулаевские – Хаммзы, это значит «яркая плита», – по фамилиям семей перечисляет Баканаев.
– Почему – «яркая»?
– Вы, когда по Уде в Нерху ехали, наверное, обратили внимание, что по её берегам стоят горы из светлого плитняка. Хаммзы охотились не в тайге, а на этих хребтах, это удинские охотники, и одежда у них обычно светлая. Вот у нашего рода куртку-кухлянку делали из чёрного оленя, торбасы (унты) из тёмного камуса. А самым богатым и почитаемым был род Кангараевых – род Карнаму, что означает «деньги».
– Почему? – однообразно поддерживает беседу «Иркутский репортёр».
– Тофы знали, что русский купец может обмануть, поэтому предпочитали сдавать дичь и пушнину своим. И род Карнаму принимал у них пушнину, менял оленей, продавал оружие, потом торговал с бурятами и монголами. Они занимались золотом и серебром и были очень богатыми. Их угодья были в урочище Уткум, в верховьях реки Ии. Они были знатными рыболовами, и рассказывают, что в их горах были озёра, где водилась только одна рыба: в одном – таймень, в другом – сиг, в третьем – налим… Там сохранилась выбитая из камня чаша, в которую бросали для приношения духам «красные деньги» – медные…
– Зачем?
– Там был хыхын – место сборища духов. А шаманы у тофов были самые сильные. Мой родственник, Иван Баканаев, был шаманом, прошёл всю войну. В госпитале он подходил к врачам и говорил: «Зачем вы этого лечите, его сегодня ночью хыхын заберёт». И человек действительно умирал, даже если ранение было лёгкое.
– Что такое хыхын?
– Это дух местности. У нас в тайге есть Шумное озеро. В центре спокойное, как стекло, а по краям всегда идёт дождь, и оно шумит. Один мужик поехал к нему рыбачить и взял с собой жену. Она не понравилась хыхыну, потому что ругалась матом и пила водку. Он её за ноги схватил и в воду потащил…
– Кто потащил?
– Хыхын. Она рассказывает потом: «Чувствую, за щиколотки кто-то держит и под воду утаскивает в озеро». Мужик успел её схватить и на хыхына по-тофаларски заругался – он отпустил. Женщина не перестала пить и ругаться, но после этого она стала предвидеть плохое, что случится с её родными.
Писаные источники относятся к этому скептически. В них чётко сказано, что тофалары брызгают («секают») чаем на огонь, поклоняясь «бабушке огня» Энекен-того. У неё есть помощник Сэвеки – дух, помогающий людям. Они, в свою очередь, помощники главного божества, хозяина тайги Энекэ-бугады. Есть ещё хозяин гор Даг-Ези и хозяин воды Сунн-Ези. Надо всем этим стоят Бурхан (он же Кудай), верховный дух верхнего мира, и Эрлик-хан – верховный дух нижнего. Какой такой хыхын – науке не известно. Но устному преданию нет дела до письменного – оно его просто не знает: письменное создаётся по устному, а не наоборот.
Ожидание новой охоты
Сейчас глава Тофаларии Владимир Лобченко лелеет планы снова сделать стадо единым
и заботиться о нём цен
На обратной дороге в поезде до Иркутска мы заспорили с коллегами из одной областной газеты, также бывшими на выборах в Тофаларии. Они придерживались распространённой точки зрения, что никаких карагасов с их богатой древней культурой просто не сохранилось. Все они ассимилировались и представляют собой нормальных современных людей, а если некоторые и спиваются, то это частная проблема отдельных несознательных личностей. И сейчас вся эта этническая мишура нужна им только для того, чтобы получать деньги, гранты и дотации на сохранение малой народности. Ради этого и поддерживается вся оставшаяся экзотика.
Можно сказать, что, для того чтобы понять этих людей, нужно с ними прожить не один год. Но так сказать можно вообще про всё. «Иркутский репортёр» вынес для себя из этой поездки другую мораль. Любые конкистадоры, освоив новую территорию, начинают сохранять её исходную культуру: изучать коренное население, хранить традиции, собирать экспозиции музеев и писать диссертации. Поэтому единственным носителем официально закреплённой в писаных источниках культуры карагасов сегодня является местный этноцентр.
Но особенность мышления «Большого брата» в том, что зафиксировав культуру так, как он её понял – из корявых рассказов на незнакомом языке, с трудностями прямого перевода очень сложных событий и явлений в жизни этого своеобразного и не похожего ни на что народа – он воспринимает эту писаную версию за окончательную и неизменную. Все последующие изустные предания, байки, приметы считаются ненужной отсебятиной. Это понятно: коренной народ является не субъектом, а объектом исследования и сам себя изучать не может – достаточно того, что он является носителем этой культуры. Учёным видней, что это значит и как это толковать.
А культура тофаларов не умерла вместе с юртами, она живёт в мелких обрядах, восприятии природы, детских сказках. Она отличается от зафиксированной, что учёных очень раздражает. С другой стороны, сами тофалары и не навязывают никому свои внутренние бытовые и мифологические представления об окружающем мире – они хорошо помнят, что случилось в прошлый раз, когда их уже изучали. Поэтому и говорят они об этом очень неохотно.
Может создаться впечатление, что они сидят сутками у своих печей, спиваются и вымирают. Но главное открытие состоит в том, что они вовсе не живут в этих избах. Они там ждут очередной охоты, нового выхода в тайгу. Для них это временный визит в факторию бледнолицых, чтобы переночевать, сдать пушнину и почистить ружьё. А потом они уходят на свои угодья, которые называют «тайга» с ударением на первое «а». И тот, кого заезжий турист, журналист или исследователь видел пьяненьким аборигеном, греющимся у печи, становится тем, кем он был веками – умелым охотником, знающим и понимающим природу и относящимся к ней с уважением и любовью. То есть становится самим собой.
