Николай Прошин назначил встречу у органного зала Иркутской областной филармонии.

– Я подумал, это самое важное для меня место, самое согретое моим сердцем, – не дожидаясь моего вопроса, говорит Николай Александрович. – После учёбы в Москве, в институте имени Гнесиных, я оказался в Перми, и мне там не очень нравилось. Я приехал в Иркутск на прослушивание в театр музкомедии, мне сказали, что в моём любимом городе будет строиться оперный театр. Время было примерно то же, что и сейчас, – март. После низких облаков Москвы и Перми меня встретило такое же точно, как сегодня, чистое голубое небо. Я уже спел прослушивание в театре и, пока худсовет принимал решение, оказался здесь, на Нижней набережной. Смотрю – самолёт летит, будто белый крестик, и за ним тянется шлейф. И до того мне захотелось остаться здесь,  в этом городе, рядом со своими близкими – сестрой, братом и родителями, что я на этот самолёт, как на крестик, помолился и подумал, как сильно я хочу, чтобы всё это состоялось. Так и сложилось, в дирекции театра вручили ключи от квартиры, сказали: «Работайте».

– Вы родились в Иркутске?

– Я иркутянин, учился в музыкальном училище искусств у Константина Александровича Чернышова. Не окончив его, поехал в институт имени Гнесиных в Москву. Там моим педагогом стал Пантелеймон Маркович Норцов, «лучший Онегин всех времён», как его называют, – эту партию в Большом театре он исполнил 800 раз! У него не было детей, а я на него похож и внешне, и по голосу, и он меня полюбил как сына. Великолепный педагог, великолепная школа. А что такое школа? Её нельзя измерить одним поколением. Я могу назвать всех своих «музыкальных предков». Норцов учился у Цветкова, был такой бас оперного театра, он в свою очередь учился у Елизаветы Лавровской, любимой певицы Чайковского. Лавровская училась у Генриетты Ниссен-Саломан, которая основала вокальный класс в Петербургской консерватории, а Ниссен-Саломан – у Мануэля Гарсиа (сына), а по фортепиано – у самого Шопена. То есть эта русская школа имеет глубокие итальянские, европейские корни. 

– Интересное у вас «генеалогическое древо».

– Так и есть. Школа создаётся не один век, не одну жизнь. 

Школа – культура пения, звукоизвлечения. Педагог должен из сырого голоса сделать инструмент, с которым потом будут работать в театре, который будет нравиться дирижёрам или не нравиться, певец будет страдать или наоборот. Я в своей жизни не страдал, спасибо моим «предкам»! Это и традиции пения в оперных театрах, и певческое долголетие. Скажем, мне уже не 30 лет, но я пою и не жалуюсь на голос – благодаря своей школе. Без этого можно было бы закончить карьеру и в 40 лет, в самом расцвете сил.

– Итак, вы вернулись в Иркутск и стали…

Николай Прошин начал петь в раннем детстве

– …работать в театре музкомедии, ожидая появления оперного театра. Когда достроили музыкальный театр, там шли оперы. Во всех я участвовал, были партии и в «Кармен», и в «Травиате», и Сильвио в «Паяцах» Леонкавалло пел, и пролог в ней же, «Любовный напиток» Доницетти – в общем, всё, что шло. Это был расцвет нашего музыкального театра, и он совпал с моим расцветом – за эти оперы мне как раз и дали звание заслуженного артиста России.

– А самую первую партию на иркутской сцене помните?

– Это был первый спектакль в музыкальном театре, опера-буфф Оффенбаха «Парижские анекдоты». Не помню имя персонажа, но помню, что я вываливался первым на сцену из камина, – заразительно хохочет Прошин. – Знаете, театр есть театр, там всё идёт как бы крупным помолом, крупными штрихами, яркими красками. А я очень люблю музыку, мне нравятся её мелкие нюансы, непосредственное общение с публикой, если ты этого достигаешь, – когда у тебя шевельнулось что-то в душе и чувствуешь, что в ответ шевельнулось там, в зале, хотя бы у половины. Такое возможно в здании, рядом с которым мы сейчас стоим. Мне кажется, в камерной музыке больше музыки. 

Чего я только не пел в органном зале… Недавно это был цикл Шумана «Dichterliebe» («Любовь поэта») на немецком языке, и люди слушали, обсуждали, им понравилось.  Некоторые говорят: ну, Шуман, что – Шуман? А это был такой интересный человек! Он полюбил пианистку Клару Вик, очень долго – пять лет – добивался её, они поженились, у них было восемь детей, а потом она встретила Вебера и бросила Шумана. Он сходит с ума, бросается в Рейн, но его спасают. Представляете, какая судьба!

Всех моих любимых музыкантов я встретил тоже здесь. В камерных программах работали с известным иркутским скрипачом Львом Ашотовичем Касабовым, который сразу предложил сотрудничество, когда мы встретились. Замечательный, талантливейший музыкант Игорь Александрович Соколов, первый дирижёр, мой старший друг, который всегда говорил: «Коля, ну когда же тебе звание дадут?» Я отвечал: «Игорь Александрович, только после вас».   

Между прочим, я взял на всякий случай старую карточку, на которой мои любимые люди. – Прошин достаёт из своего чемоданчика фотографию. – Это было моё сорокалетие, мы встретились здесь же, в органном зале. Здесь мой друг Ерофей Васильев, Николай Сильвестров, наш дирижёр в те годы, он ничуть не изменился. Я пел с оркестром Карпенко, с ансамблем «Барокко» очень много исполнял, с его руководителем Майей Крутиковой до сих пор поём. Моя музыкантская душа живёт здесь. Мы много гастролировали, но все программы начинались в этом костёле. 

– У этого зала есть какая-то особая аура?

– Вы правильно спросили. На сто процентов аура этого зала совпала с тем, что я ношу вот здесь. (Прикладывает руку к сердцу). Был такой момент, когда у филармонии хотели забрать этот зал, вернуть ему первоначальное назначение. Мы даже устроили концерт в его защиту, ведь концертный зал уже давно состоялся именно в этом качестве. Не берусь судить, правильно это или не правильно…

С дерева на плечо нашему герою падает снежок.

– Спасибо! – улыбаясь, поднимает голову к небу Николай Прошин. – Отмечен. Второе моё любимое место в городе здесь же, неподалёку. – Делает жест в сторону Спасской церкви. – Это церковь, куда я хожу, здесь священник мой, батюшка Александр Беломестных.

Мы идём к набережной Ангары. С рекой у Прошина связана непростая история.

– Был такой момент в жизни, когда я поставил себе условие: если переплыву, надо дальше жить, а не переплыву – пусть в Ангаре и останусь, – говорит Николай Александрович. – От Академгородка к острову Юность, кажется, четыре рукава, несколько островов. Пока пробивался сквозь кусты на них, очень замёрз, погода была не очень, ветрено, вода холодная. Одежду я отдал девушке, она уехала на эту сторону и ждала меня на острове Юность. Но я переплыл.

А потом об этом узнал Евгений Старновский, который тогда вёл программу «Адреналин» на «АИСТе», и предложил мне ещё раз переплыть Ангару, уже под камерой. Был интересный момент. Я уже поплыл, а спасательную лодку никак столкнуть не могли. И какая-то женщина, проходя мимо и увидев её, подумала, что я тону, и давай ругаться на спасателей, мол, делайте что-нибудь. У Старновского тут сердце упало – он испугался, что я действительно тону. В итоге всё прошло благополучно и во второй раз. 

– Для голоса это не опасно было?

– Михайлов – был такой бас – каждое утро выпивал стакан воды из холодильника, чтобы потом не болеть. И как певец, и как педагог я считаю, чем больше разнеживаешься, тем чаще болеешь. Работа у нас такая – всё время под страхом ходишь, что кто-то не так на тебя чихнёт, это всегда риск не выйти на сцену. А билеты проданы, публика ждёт. Здесь мы где-то похожи на Штирлица из «17 мгновений весны» – постоянно в напряжении. 

– Вы рисковый человек вообще?

– Честно говоря, мне иногда хочется что-то такое сделать, допустим, переплыть Ангару. Или вот я боюсь высоты. Однажды был дождливый день, я залез на будку на плотине и прыгнул в воду. И как-то так неудачно держал ладонь, что рука из плеча вылетела. Грёб к берегу одной рукой, как Чапаев. Зато преодолел себя. 

Не знаю, как назвать это качество. Женщины меня не понимают, мужчинам это ближе. Всё время надо испробовать себя на излом. Даже иногда себя побаиваюсь – ну не могу я ждать зелёного света. Но это не пример никому!

– Что у вас занимает больше времени – выступления или преподавание?

– И выступления, и преподавание. На сто процентов уверен, что это моё предназначение: раз мне что-то дано, должен передать это дальше. Причём и учиться надо всю жизнь, даже когда преподаешь. Я не верю в футболиста, если его учит нефутболист. Сложно что-то передать, если сам не проверил это всей своей жизнью. Вспоминаю Пантелеймона Марковича, который говорил, что вдохновение не падает с небес, как манна. Ты должен постоянно думать о том, что делаешь. Особенно когда что-то не открывается. Самый любимый мой романс у Рахманинова «Вчера мы встретились» то получается, то – выскользнул. Он до того здорово написан, можно один этот романс всю жизнь исполнять, и будешь занят. Когда у Шаляпина спросили, сколько времени в день он посвящает пению, он ответил: «Столько, сколько не сплю», – потому что постоянно, даже внутри себя, пел.

– Вы с самого детства знали, что будете петь?

«Раз мне что-то дано, должен передать это дальше», – говорит Николай Прошин. Дожидаясь прослушивания у мастера, с нами прогуливалась его потенциальная ученица

– Моя мама была очень талантливой пианисткой. Её после музыкальной школы взяли на последний курс Мерзляковского училища при Московской консерватории, но случилась война. Уже позже, когда она рожала меня, ей приснился сон, в котором сказали: «Он будет петь». Так и получилось. Правда, в семь лет мне хотелось быть моряком и я с удовольствием пел: «Прощайте, скалистые горы». В наше музыкальное училище меня привела  мама. Потом, в армии, я был солистом в ансамбле песни и пляски Забайкальского военного округа, а после этого ещё курс закончил и поехал в Москву.

– Всё-таки что в Иркутске такого, что вы решили вернуться?

– С гастролями мы объездили многие города и страны, и из всех городов я бы выбрал Иркутск. Прежде всего, вот эта чистота голубого неба, воды; солнечных дней здесь очень много, сам город и люди. Я даже не знаю, как это сказать точнее. Это и не столица, и не провинция – золотая середина со своим характером. Иркутян невозможно спутать с жителями какого-нибудь другого города. Сибирская настойчивость, больше индивидуальности, меньше суеты. У человека больше возможностей оставаться самим собой, и, наверное, иркутяне этим пользуются. У иркутянина некий внутренний стержень, содержание. В Москве есть некие течения, которым многие следуют, общие мнения, человек как-то немножко растворяется. Здесь он виден гораздо выпуклее, чётче.

Знаете, как бы ни было странно, что у нас музыкальное училище назвали именем Шопена, но в чём-то Иркутск, с его сочетанием прозрачной воды и высокого ясного неба, мне кажется, ближе именно к этому композитору. Такая прозрачная, хрустальная чистота. Тут нет каких-то глобальных процессов, революций. 

– Что больше всего вас увлекает в работе сейчас?

– В общем-то, всё. Говорят так: если б молодость знала, если бы старость могла. Я посередине. У меня есть мои слушатели, меня окружают талантливые люди. Просто я счастливый человек и делаю то, что люблю. Как приятно, когда твой ученик выходит и поёт, а у меня таких много, и не только здесь, в городе. Они поют в Москве, Израиле, Америке, одна моя ученица сейчас поступила не куда-нибудь, а в Парижскую консерваторию. Поскольку здесь нет оперного театра, они уезжают. А талантливых ребят здесь очень много.