(Продолжение. Начало в №№ 19, 22)

«Он по возрасту и опыту  принадлежал к «поколению сорокового года», а по душевному складу оказался всё-таки ближе к шестидесятникам, к «поколению двадцатого съезда». Он долго оставался в тени своих сверстников – Бориса Слуцкого с ораторской мощной метафизикой слова, Александра Межирова с беспощадной, натуралистической «прозой в стихах», Давида Самойлова, искавшего в русском эпосе возврат к пушкинской гармонии. И среди шестидесятников он не был до конца своим – и возраст не позволял. И странная неизбывная сентиментальность, роднившая его не то что с допушкинским, а даже с внепушкинским веком – с лирикой Карамзина, «Опытами в стихах» Батюшкова, с открытиями Фета и Аполлона Григорьева. Сверстники Левитанского позиционировали себя как реалисты, шестидесятникам же необходима была романтика – ну, хотя бы в виде ускользающего революционного мифа, и неважно, продавался ли он со знаком «плюс» или «минус» (Евгений Сухарев. Последний сентименталист).

Я с Евгением Сухаревым соглашусь в главном: время Левитанского было всегда сложным, и не по одной, а по целому ряду причин. И потому он был поэтом особой судьбы, начинавшим жизнь в прямом и переносном смысле как минимум четырежды: две войны с тяжёлыми ранениями, иркутское время – врастание в мирную жизнь и поиск себя на новой малой родине, отъезд в Москву спустя почти 10 лет и опять новая жизнь, хотя и мирная, но с нулевого меридиана, с поиском себя в новой, безусловно, более конкурентной и жёсткой среде.

Для Левитанского время не было отвлечённой субстанцией. И оно в дальнейшей его судьбе всегда ставило почти мистические ударения. В день, когда Москва прощалась с Левитанским, на другом конце света умер другой великий поэт – Иосиф Бродский. А сам Левитанский ушёл в день рождения  Владимира Высоцкого. Я думаю, таких совпадений, если задаться целью продолжить ряд, будет достаточно и, хотя они мало что значат для повсе-

дневности, исключительно интересны вне обыденности. К примеру, именно Бродский помогал ему материально для проведения сложной операции.

Левитанский имел собственный взгляд на время.  Принимать или нет его календарь – дело необязательное. Можно лишь поразмышлять, чего больше в его хронологии – чувств или меры, реальности или  идей. 

Его поэтическая характеристика советской эпохи, к которой принадлежал он сам, удивительно точно сопрягается с профессиональными историографическими конструкциями, где периодизации вообще отводится важнейшее место. Это ярко проявилось в стихотворении «Годы»:   

Годы двадцатые и тридцатые,
словно кольца пружины сжатые,
словно годичные кольца,
тихо теперь покоятся
где-то во мне,в глубине.
Строгие 
сороковые,
годы,
воистину
 роковые, 
сороковые,
мной не забытые,
словно гвозди в меня вбитые,
тихо сегодня живут во мне,
в глубине.
Пятидесятые,
шестидесятые, 
словно высоты, недавно взятые,
ещё остывшие не вполне,
тихо сегодня живут во мне,
в глубине…

Время Левитанского – это сосредоточие деталей. Они оставляют, да и формируют у поколений наиболее цепкую память. Именно в «запечатлении», «показывании», характеристике деталей Левитанский непревзойдённый мастер, и Евгений Сухарев отметил: «После «Кинематографа» язык и форма стихов Левитанского существенно меняются. Они усложняются, и теперь с их помощью поэт не только «показывает» детали времени, но и обращается напрямую к самому человеческому бытию» (Евгений Сухарев. Последний сентименталист).

Подытожим. К 2012 году биография Ю.Д. Левитанского не написана. Нет исследовательского прочтения жизни и деятельности, нет канонического варианта, более подходящего для популяризации творчества, и официальной биографии, кстати, тоже нет. Вероятно, всё по той же причине – равноудалённым не то чтобы памятников не ставили, даже памятных досок. 

Лучше обстоит дело с «попытками», «опытами» биографического прочтения. В попытках – вехи, ступеньки между годами. Получается, времена Левитанского по-прежнему не описаны, не раскрыты, нередко даже не опознаны. 

Между тем «они» вполне поддаются летоисчислению. Была война – от начала до конца, был Иркутск – ни много ни мало 10 лет. Это время, когда жизненный маятник любого советского человека колебался от места «под солнцем» до какой-нибудь расстрельной статьи или лагерных полатей. 10 лет иркутской жизни! В 1945-м, когда он, военный журналист, прибыл на войну с Японией, – ему 23 года! Юноша по возрасту. К моменту окончательного отъезда в Москву – 33. Зрелый человек.  Вполне справедливо говорить: годы становления поэтического труда, литературного поиска, выбора пути… Потом уже столичный новосёл, человек мира. 

Историки не оставили эти годы без имени нарицательного и нашли подходящее определение в своей периодизации: послевоенный период, послевоенные годы. Стало быть, послевоенное время, которому тоже дали масштабное определение, восстановление народного хозяйства. Идеология целенаправленно внедряла в сознание миф об укреплении социализма, формировании теперь уже социалистического лагеря. Честно говоря, подкрепляла мощно, примерами, которые могли убедить в незыблемости партии и идеологии кого угодно. Один Братск и самая-самая плотина в мире чего стоили! А были ведь ещё и Иркутская ГЭС, и целина, и космические дали, освоение сибирских месторождений, открытие сибирских алмазов… И этом при том, что страна-победитель всё ещё находилась в состоянии внутренней борьбы. «Оппортунистов», «космополитов», «врачей-вредителей», «критиков-антипатриотов» и прочия, прочия, прочия «обнаруживали» постоянно. Конвейер работал без сбоя! Ничего, разумеется, не говорилось о новых репрессиях, старых-новых трагедиях миллионов россиян, смертоносных кампаниях по уничтожению наук, театров, отдельных людей и целых народов.

И каждый день, месяц, год  из этого десятилетия поистине наполнены событиями: для кого-то – положительно судьбоносными, для кого-то – полными трагизма. Наверное, были и такие судьбы, для которых лихолетье прошло стороной. Уж если говорить о тонусе государства и народа, то вся огромная страна постоянно что-то осваивала, перемещала, завоёвывала, боролась «за» и «против». Чего стоит только одно перемещение в годы войны: эвакуированные заводы, институты и театры, совхозы и учреждения, конечно же, привносили на новую территорию своё. Где-то это происходило незаметно – растворялось в большом, а где-то становилось мощнейшим толчком для развития. В час, когда появилась возможность возвращения, в обратный путь двинулись не все. 

Что-то новое зарождалось в культуре, во взаимоотношениях, в мировоззрении…  

(Продолжение следует)