(Продолжение. Начало в № 19)

А замечательный, совсем ещё не прочтённый ни публикой, ни специалистами иркутский поэт Анатолий Кобенков, глубокий почитатель Левитанского, много лет назад написал, что «как бы мы ни пытались объяснить себе, почему Левитанский стал Левитанским, мы будем в домыслах своих приблизительны: рождение поэта в стихотворце не фиксируется, поскольку второй – суть продолжение первого, и потому Левитанский-поэт ещё не однажды поблагодарит Левитанского-стихотворца за его пристрастие к быту, за тот журнализм, который был в чести иркутских литераторов в годы, когда Левитанский складывал свои первые книги, за ту адскую работу несложившейся души и набирающей силу руки…»

Я и при жизни спорил с Анатолием Ивановичем, и сейчас не премину сделать это, ибо в том нет ничего обидного и зазорного для личности его масштаба. Любили или нет иркутские литераторы журнализм, ещё предстоит доказать. Мои знания говорят, что настоящие писатели журнализм старались обходить. Достаточно ознакомиться с архивными документами той поры, чтобы ответить однозначно: журнализм критиковали, ругали на различного рода «литературных пятницах», диспутах, встречах. Тогда считалось, что журнализм, «газетчина» мешает поэтическим душевным борениям и поискам.

А что касается «несложившейся души»… Что хотел сказать этим Анатолий Иванович? Какой потайной смысл вкладывал в эти свои слова? Ибо если рассуждать социологически, то в «несложившуюся душу» Левитанского верится с трудом. Ну, с чего бы это у него, прошедшего войну, а точнее – две войны, обе не в тылу, а на самой что ни есть передовой, – не было душевного настроя? 

Я могу вполне признать, что ужасы и трудности не обязательно являются фундаментом для возмужания. Но он, видевший на войне всё или почти всё, писал трогательные, музыкальные строки. Писал сразу так, что не был похож ни на какой другой поэтический стиль, кроме собственного самобытного. Он был поистине кудесником слова. На чём бы ни останавливалось его слово – рождались музыкальные рифмы. Как могла бы справиться со всем этим «несложившаяся душа»? Думаю, душа была и сложена, и сложна. 

Говорят, стихи Левитанского очень нравились Арсению Тарковскому. Другому мэтру российской поэзии, Александру Ревичу, они не нравились настолько, что он и за поэта его не считал.

Такая борьба суждений!

Почему необходимо писать био-

графию поэта? Кроме того, что её просто не сложили, мы имеем дело с большим литератором, влияние которого на весь литературный процесс в течение как минимум полувека очевидно. (Кажется, все согласились с тем, что он классик, внёсший огромный вклад в развитие отечественной литературы, в том числе и мировой.) Это во-первых. Михаил Бершин, к примеру писал: «Перед русской поэзией ХХ века у Левитанского есть две бесспорные заслуги: во-первых, он реанимировал глагол и, во-вторых, доказал, что строка может длиться целую вечность, не теряя при этом своей естественности, органичности.

После Пушкина никто, кажется, так не любил глаголы, никто их так изысканно не рифмовал, не перекатывал по строке, как волна перекатывает гальку, шурша и звеня. Он рифмовал их настолько виртуозно, что складывалось впечатление, будто до него эти глаголы никто и нигде не употреблял. И ещё в этом был прямой вызов тем, кто пытается и для поэзии устанавливать какие-то каноны и правила, в частности, тем окололитературным снобам, которые почему-то вдруг решили, что глагольная рифма – дурной тон. А традицию понимают как нечто предписанное, связывая её в основном с формой, забывая, что главное-то – в степени таланта, в образе дыхания».

Во-вторых, иркутские годы жизни Левитанского – очень важный период для самого Иркутска, точнее, для его литературного, общественного пространства, на котором, как ни странно, во многом определялось последующее развитие как минимум русской драматургии (появление А. Вампилова), «постдеревенской» прозы (появление В. Распутина). Отсюда в отечественную поэзию вошла целая плеяда сибиряков, чьи имена – громче или тише – зазвучали в поэзии (Е. Жилкина, И. Луговской, Е. Евтушенко, С. Кузнецова, Ю. Левитанский и сразу за ними М. Сергеев, П. Реутский, И. Рождественский, Л. Стекольников, М. Трофимов, Р. Филиппов, И. Фоняков, Л. Хрилёв, С. Иоффе, С. Куняев, А. Преловский) и которые в разной степени влияли на всю литературу.

Наконец, здесь, в Иркутске, как ни странно, во многом формировался кадровый (если хотите – номенклатурный) потенциал Союза писателей СССР и РСФСР. Конечно, к рождению талантов эти ведомства отношение имеют опосредованное, но пройти мимо факта, что не один, не два, не три, а значительное число иркутских писателей оказались в аппарате литературного министерства, невозможно, да и незачем. Мы ведь знаем, сколько жизней прервалось или, наоборот, было спасено именно благодаря чиновникам от литературы. 

На различные ключевые должности уехали Г. Марков, Ф. Таурин, В. Шорор, Б. Костюковский, В. Шугаев и многие другие. 

С ними со всеми Левитанский был не просто знаком или дружен. Все вместе они и были тем иркутским литературным пространством, которое в конце 50-х – начале 70-х годов явит миру неординарные судьбы, произведения, философию. Напомню, именно вслед за ним и его поколением пришли в литературу те, которые впоследствии составят знаменитую «Иркутскую стенку» в прозе: В. Распутин, А. Вампилов, В. Шугаев. С. Иоффе, М. Сергеев, Д. Сергеев, А. Шастин,  Ю. Самсонов… 

А разве можно обойти сугубо краеведческие интересы? Несомненно, в конце 40-х – начале 50-х гг. XX века Левитанский литературный лидер Приангарья, а может быть (разберёмся по ходу повествования), иркутского писательского цеха, а это означает, что в силу традиций и особенностей общественной жизни Иркутска играл заметную роль в местной культурной среде. 

Иркутское время поэта, вероятно, самое белое пятно в биографии. Это очень странно, потому что Левитанский ещё при жизни был «возведён» в классики без особых государственных актов внимания. И произошло это благодаря народной любви, дефициту его книг, распеванию песен на чудесные строфы. Так что при всех раскладах он должен был стать мишенью для литературоведов, публицистов и историков литературы. То есть стал, «но не очень». Впрочем, если уж разбираться детально, то особенно удивляться нечего. Он хотя и не был диссидентом, открытым оппозиционером, но фронду себе позволял не однажды. Литературное и партийное начальство знало: Левитанский имеет собственное мнение по «острым» политическим и внутренним вопросам. Это, конечно же, раздражало идеологов и никак не способствовало пропаганде его имени. Власть всё время ждала от него чего-то такого-эдакого, «несоветского», что ли. Несмотря на большевистскую традицию коллекционирования поэтических голосов, в случае Левитанского ничего подобного не наблюдалось. Может, официоз чуял бесперспективность для себя на этом направлении, а может, он сам раз и навсегда самоизолировался даже от идеи сделать его придворным стихотворцем. Консенсус состоялся на почве «равноудаления», что устраивало всех: он был по большей части внешне политкорректен, оставляя за собой право в любой момент «иметь своё мнение».

(Продолжение следует)