Конфуз Конфузович да и только

Старший над статистами, бойкий мужичок с Сарафановской, ещё до конца оперного спектакля прошёл в кассу. О том, что «стрельцов» сегодня был явный недобор,  он умолчал, взял деньги полностью и припрятал их в гримуборной. А «товарищам по искусству» заявил: «Ежели я отдам вам всё и теперь, так вы сразу же и напьётесь, а завтра у нас снова спектакль. Вот что: кто завтра явится, тот за два раза и получит!» 

Явились все, но сарафановский  снова огорошил: 

– Приказано статистов сократить, а «нищих» после выхода переодеть «стрельцами». 

И четверо знаменских парней, забракованных старшим, и четверо мальчишек при них поплелись по сугробам, так и не получив свои 40 копеек.  

– Ну её, эту статистику, раз такое мошенство кругом! – в сердцах бросил старший, Василий Луговской. И в самом деле, никто из них больше в оперу не пошёл. А значит, и не узнал, какой конфуз случился с артистом Филимоновым. 

Это был совсем ещё молодой человек, но «очень, очень перспективный», и режиссёр сразу же, «без разбега» дал  ему заглавную партию Мазепы. Что до противника гетмана, Кочубея, то артист, приглашённый на эту роль, был ещё в дороге. По расчётам режиссёра, он должен был появиться в театре за день до премьеры, но железнодорожники  рассчитали по-своему – и пришлось-таки Филимонову срочно учить партию Кочубея.  

Публика, натурально, онемела от изумления, когда в сцене противостояния двух героев Мазепа стал общаться  с каким-то  с невидимкой.  Казалось, Филимонов ясно видит его, и зрители завертели головами, ища спрятавшегося Кочубея, – но тщетно. Между тем Филимонов, допев арию Мазепы, изящно поклонился и, точно следуя указаниям режиссёра, развернулся на 180 градусов – чтобы так, спиной к залу, исполнить арию Кочубея.

В опере  «Князь Игорь»  артисты продемонстрировали превосходный вокал, но публику раздражало, что главный герой раз за разом выпадает из образа, начиная то суетливо поправлять шлем, то по-купечески оглаживать бороду. С таким князем и бояре к концу оперы перестали петь по клавиру, и корреспондент «Восточной зари» сомлел от удовольствия, предвкушая будущую заметку. Он теперь прыскал ядом чуть не в каждом номере, а вот музыкальный критик Иванов просто очень огорчался на страницах своей любимой «Сибири». Недавно, повстречав у театра давнего знакомца, антрепренёра Вольского, он сказал ему с чувством:

– А ведь было время, было… Каким блестящим выдался у вас оперный сезон 1902-1903 годов! 

Вольский изумлённо уставился на него: он-то хорошо помнил, с каким страхом привезённые им знаменитости брали в руки местные газеты с рецензиями. 

Дать нельзя отказать

К нынешнему, 1909 году привычную иркутянам антрепризу, переходившую от Кравченко к Вольскому и обратно, оттеснило товарищество оперных артистов.  Некто Бородай договорился  об аренде на предстоящий сезон и театра Гиллера, и театра Общественного собрания, и собственно городского театра. На самом же деле ни Гиллер, ни Общественное собрание ничего  от товарищества не дождались, а сезон в городском театре открылся с опозданием на полтора месяца! 

Такого в городе не случалось  даже в пору войны с Японией и последующей революции – и корреспонденты обеих иркутских газет отправились к председателю новоявленного товарищества. Самого Бородая они, к сожалению, не обнаружили, но его супруга, г-жа Бородай, уверяла, что всё будет исключительно хорошо, и улыбалась таинственно. Озадаченные журналисты обратились за комментарием к Вольскому, но он ограничился кратким «Посмотрим!» и странно хохотнул. Смех у Вольского был, конечно же, нервный. Но при этом опытнейшего антрепренёра распирало любопытство: чем-то это всё кончится? 

О Бородае слышно было лишь, что он где-то в пути, кого-то нанимает ещё, с кем-то прямо в вагоне будто бы репетирует… Между тем в Иркутске изнывала  от вынужденного безделья почти сотня съехавшихся артистов. Все недоумевали, сердились и проживали последние деньги. Городская управа выдала каждому по 30 рублей – с условием рассчитаться в течение месяца. Но в назначенный срок труппа лишь обратилась с новым ходатайством: выдать дополнительно 5000 рублей, а долг списать. 

– Мы даже школам отказываем в насущном из-за нехватки средств. И у нас нет ни малейшего права субсидировать оперу,  – заявил в заседании думы гласный Азлецкий, представлявший иркутское духовенство.

Однако член общественной театральной дирекции Гейнсдорф решительно встал на защиту труппы. Он привёл на память несколько  про-

странных цитат  из журнала «Вестник театра», рисующих  «повсеместный кризис сценических  предприятий». И резонно заключил:

– В случае нашего отказа артистам будет просто не на что выехать из Иркутска, да и город  не получит привычных  доходов с театрального буфета и гардероба. 

Большинством голосов деньги всё же решили одолжить. Хотя многие говорили при этом, что крошечный спасательный круг не спасёт огромную труппу. С тем и разошлись. Но вскоре газеты сообщили: предприниматель Метелёв сделал широкий жест – перевёл все контракты с артистами на себя. Каждому положил он гарантированный оклад, так что роль приехавшего наконец Бородая свелась к обязанностям администратора. Но он был не в претензии, отнюдь.

Доживём до декабря! 

Организовывая  товарищество, Бородай заложил в основу его идею оплаты по труду, но без оглядки на звания. Известным артистам, избалованным вниманием и деньгами, такой подход показался бы оскорбительным, поэтому ставка была сделана на молодёжь. Правда, Бородая предупредили: иркутской публике не понравится, что на ней «набивают руку», но на этот  случай городу был приготовлен сюрприз – в декабре обещала подъехать артистка императорских театров  Друзякина.  А до той поры распевавшаяся молодёжь привлекала лишь небольшую часть зала. И даже доброжелательный критик Иванов потерял всяческое терпение: «В воскресенье была проявлена непозволительная смелость поставить якобы «Руслана и Людмилу». В результате ни Руслана, ни Людмилы. Госпожа Чардокли – Людмила благоразумно сказалась больной. То же следовало б сделать  г-ну Томскому – Руслану. А лучше бы и совсем слечь в постель, чтобы избавить Глинку от позора. Обидно, что гордость русской музыки Глинка так мало чтится в нынешнем сезоне. На «Руслане» театр был пуст». 

«Да, пуст, – мысленно соглашался Бородай, но на «Кармен» он уже будет полон». Уверенность режиссёра подогревала известная интрига, ведь в качестве Кармен обещана была долгожданнейшая Друзякина, а иркутские меломаны  знали её как исключительно лирическую героиню, чуждую какого-либо драматизма. Ещё семь лет назад местный критик Иванов застолбил, что «ей совершенно не под силу ни в пении, ни в игре никакие драматические подъёмы». И теперь, читая анонсы товарищества, он недоумевал:

– Друзякина – Кармен?! Друзякина – Аида?! Нет, у этой артистки очень плохие советчики. 

Но он же первым и признал, что семь последних лет не прошли для Друзякиной даром, что «на иркутской сцене не было такой жизненной, оригинальной, чуткой к происходящему вокруг Аиды. Верхний регистр г-жи  Друзякиной столь сочен, ярок, что замечательно легко прорезается сквозь оркестр и гущу голосов, оставаясь всегда слышимым. Артистка обладает и довольно сильным и густым нижним регистром. С таким материалом можно многое сделать».

После, несколько поостыв, Иванов  взял строгий тон: «Артистка чрезвычайно талантлива, и всё же она сопрано, а партия Кармен рассчитана на меццо-сопрано. У Друзякиной ярок только  верхний регистр, а средние и нижние ноты не имеют прозрачной ясности, присущей первоклассным голосам». 

Да, в других губернских городах артистку императорских театров не судили так жёстко, и Друзякина было приобиделась. Но навестивший её Николай Иванович Вольский очень вовремя  подсказал: «Потом ещё спасибо скажешь нашим-то иркутским Ивановым».

Сложение вычитанием

В нынешние гастроли у Друзякиной появился и самый страстный поклонник, восхвалявший её искусство, натурально, на каждом углу. Это был содержатель «театральных вешалок» Караваев. Подряд на содержание  гардероба в иркутском городском театре всегда считался лёгким и выгодным, но в два последних года картина резко переменилась, и Караваев  сто раз пожалел уже, что соблазнился рассказами компаньона Зарубина, служившего  при театре смотрителем. 

Прошлый сезон был совсем уж  убыточным, а городская управа требовала арендные 2117 рубликов и тысячу рублей, оставленную в залог, возвращать не желала. Караваев ходил-ходил, плакался-плакался на своё «бедственное положение», но какой-то управский прыщ пронюхал и про его два дома, и про богатый выезд… Короче, предложили поправить положение новой арендой «вешалок». А сезон опять не пошёл. И Караваев уже обречённо подсчитывал убытки, когда гардеробы вдруг снова начали наполняться шубами, дохами и шинелями. 

– Друзякина всех нас спасёт! – заверил  смотритель театра. И добавил: – Шерше ля фам!

– Шарше так  шарше! – согласился осчастливленный Караваев.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой литературы и библио-графии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского.