«Кроме деда, кто придумает?»
Усадьбу этого человека, со звёздочкой, в Малом Голоустном знают хорошо. Дому 200 лет, хозяину – 87. Оба, как смеётся хозяин, «без капитального ремонта». Командир артиллерийского орудия, ветеран Великой Отечественной, связист Николай Иванович носит, пожалуй, самую распространённую в селе фамилию – Тарбеев. Он не хочет расставаться со своим домом. «Его ещё дед Николай Васильевич и прадед Василий Спиридонович строили, куда я без него? – говорит и хлопает по стене. – Если ремонт сделать, ещё лет двести простоит».
Подъезжаем к Малому Голоустному, снег по колено. А дорога к его дому расчищена. «А я варил-варил, а потом подумал: люди-то поедут, а где меня искать-то будут? Пошёл возле тракта со снегом заниматься», – улыбается у ворот хозяин. Рядом заливаются две собачки, свой гражданский долг исполняют. Это Тутоша и Рейган. «Тутоша – потому что внука Антоша зовут. А Рейган, он вообще-то Рекс, но мне Рейгана удобнее выговаривать, – говорит Николай Иванович. – Так, а что стоим? В дом-то идём!»
«Бало-бало, а сундук-то мочит!»
В сенях пахнет укропом, его пучки подвешены к потолку. Дому 200 лет. «Брусовые-то развалятся быстрее, – говорит ветеран. – А этот ещё лет 100 простоит, без капитального ремонта». Строил его ещё дед, Николай Васильевич, и немного помогал прадед, Василий Спиридонович. Доски пола в полбревна. «Волны пошли, где сушчато, сучки то есть, – показывает хозяин. – Раньше ведь полы некрашеные были, а чтобы они жёлтые стояли, заготовляли песок и настилали. Помоют хорошо, выскоблят всё, а потом уж подсыплют. А со временем места-то в досках выбрались, а где сучья – бугорки остались. И по буграм теперь можно узнать, что дому этому немало лет».
– Дом на фундаменте?
– Нет, какие раньше фундаменты.
– И не плавает?
– Да покуда нет.
В кухне русская печка с лежанкой. «Это уж новая печь, с плитой, лет полста назад поставили, а до этого большая печка стояла, глинобитная, – рассказывает хозяин. – Раньше как было? Утром наготовились, назавтракались и на обед поставили внутрь, там всё томится, тёплое». На печке – старенький чапельник, под столом – самодельная мышеловка. Даже туалет и баня у него сделаны добротно: стенки и пол двойные, внутри печки из старых фляг.
– А кто придумал печку из фляги-то сделать?
– Ну дак кто? – он смеётся. – Кроме деда, кто придумает? У меня по уму всё. Амбар, сарай, склады. Весь инвентарь есть: и косы, и вилы, грабли, тяпки-ляпки.
Николай Иванович живёт один. «Старушка моя отемневшая, слепая совсем, – рассказывает он, ставя на стол пельмени, картошку с маслятами и обабками. – В Шелехов отправил, к дочке». В Шелехове у него квартира, дали как ветерану ВОВ. «Я вот всё интересуюсь: я-то ветеран войны, а супруга моя – ветеран тыла. Так почему оказался бессемейным, когда получал ферсификат? – так он по-своему называет ветеранский сертификат. – Дали квартиру на одного меня, – он тихонечно идёт к столу и вдруг машет рукой: – А, ну её! Бало-бало, а сундук-то мочит!»
– Что мочит?
– Сундук. Расскажу вам иникдот. Моя бабка у старушки другой была в гостях, я их привёз. Сидим, говорим-разговариваем. Дождь пошёл, внук-то её забегает и на бабку: «Вы бало-бало, а сундук-то мочит!» Бабка разговаривать бросила и пошла сундуки заносить. Вот бало-бало, а сундук-то мочит. Давайте-ка к столу!
«Отца у тебя убили, вот и обижайся на бандитов!»
– Там, в чайниках, кипяток, заварка. Орудуй, голубушка, разливай, – командует мне хозяин. – Грыбки-то доставайте, ешьте. Вот вам чеснок солёный, жалко, я туда анису не подпустил… Так а я же капустой не угощал, вчера только солил.
От одного Тарбеева, приехавшего сюда «триста, а то и больше лет назад», в Малом Голоустном наплодилось не менее 76 дворов, рассказывает он. «Здесь раньше до русских тунгусы жили. А Тарбеев-то первый, наверное, приехал, посмотрел, понравилось ему», – рассуждает потомок. Николай Иванович считает, что предок мог прийти сюда коноводом вместе с одним из купеческих обозов, что ехали с Киева, Минска, Москвы по 30–50 лошадей. «А чего ему не понравится-то? – хитро улыбается дедушка. – Тут свобода, тайга большая. Всё есть, и никаких законов. Изюбрь, сохатые, козуля. А сколько пушного зверя: колонок, соболь. А рябчики, а глухари, косачи? Раньше бывало по полста, по сто кулей чистых орех набивали на семью. Сеялись – рожь, ячмень. Охотились, крестьянствовали. И вот этим изобилием-то и жили».
– Вы про отца своего расскажите!
– Про отца? Я от отца остался только в животе у мамы…
К 1914 году, когда началась первая мировая, Иван Тарбеев уже был в армии. Шесть лет провёл в немецком плену. Вернулся домой – а тут уже советская власть. У мамы был старший сын, Василий; дочка, Мария, родилась после того, как вернулся отец. «Бандитов тогда было очень много, – говорит он. – С Иркутска до Качуга и дальше по всем центральным артериям они свои порядки наводили. Разобьют их, а они прячутся в глухих хуторах, деревнях, как Горячие Ключи, Кочергат, Малое Голоустное». Ивана Тарбеева с двумя напарниками отправили по деревням вербовать людей на сплав леса. И где-то в 20 км от Белого Ключа они попали в бандитскую засаду. Обнаружили их через год, только по одежде и опознали. Кости похоронили на месте. «Все переживания матери на животе сказались. И остались на душе и у меня», – говорит Николай Иванович.
Маленькому было обидно и трудно. А на кого обижаться? Мать скажет: «Отца у тебя убили, вот и обижайся на бандитов!» «Мне четыре годика было, – вспоминает он. – Мать меня оденет и за собой тащит во двор: «Давай, давай, Колька, убирай!» Овечий помёт в стайке я собирал. В семь лет я уже на коне копновозил, учился сено косить. К 12 годам на сохе пахал. А когда мне было 13, мать взяла на откорм 40 голов колхозных телят. Так вот я утром на четыре урока в школу, а потом бегом домой, пообедал – и километров за 8–10 по сено. Самое раннее дома появлялся в 10 вечера, а то и за полночь. Не боялся ни волков, ни чёрта. Уже где-то в 12, поужинав, за уроки садился. Так часто за столом и засыпал».
«Ну-ка, вон того помидорчика мне вывести!»
На его усадьбе – красная звёздочка.
Война обычно напоминает по ночам, когда болит тело: он когда-то попал под пушечный прицеп. Николаю Тарбееву было 18 лет в 1942-м. К этому времени он уже давно работал: трелевал лес на лошадях. Дали сутки на сборы и отправили в часть на 77 разъезд за Читой. Часть готовили на запад. Но тут приказ: весь «молодняк» оставить в тылу. «Я упросил командира батареи отправить меня добровольцем», – рассказывает он. Их уже должны были грузить в эшелон. И тут командующий решил проверить состав. Выстроили всех перед вагонами. «Я стою в третьем ряду, меня не видно, но он всё равно глазом ухватил, – рассказывает Николай Иванович. – Я за солдата спрячусь – он с другой стороны. И как гаркнет: «Ну-ка, вон того помидорчика мне вывести!» А я тогда такой красенький был и выглядел намного моложе своих лет. Вышел я из строя. Он вокруг меня походил, а потом как крикнет:
– Сопляк! Ты куда собрался?
– На фронт.
– Пушечное мясо! Ему же лет 14, доброволец нашёлся. Нечего тут собирать детсадовцев!
Отканителил он сначала меня, потом командира батареи, потом командира полка. Я было назад в строй, тот кричит: «Отставить, вы его сейчас спрячете! Срочно машину давайте, и чтобы духу его не было!» Подогнали «ЗИС-5», меня в кузов. И полный ход по просёлочной дороге – в артиллерийскую часть, которая находилась на границе, за Даурией».
Тарбеева передали строго под роспись со словами: «Сдать документы по сопляку!» Там к нему прозвище и приклеилось – Доброволец. Как-то на построении его снова вызвали из строя: «Доброволец, специально для вас зачитываю донесение…» Оказалось, его часть не доехала до фронта 40 километров: всех начисто разбомбили. «Вот если бы я с ними поехал, не было бы меня сейчас, такого старого дурня», – говорит дедушка.
Повоевать ему пришлось в 1945-м на Восточном фронте: на Хайларе, затем в Мугдене, Чанчуне. Там, под Мугденом, он и заработал медаль «За боевые заслуги». Японцы организовали в этом месте укреплённый район. Советская пехота спустилась на тракт в лощину, тут-то её и прижали огнём из дотов. Головы поднять нельзя. И артиллерия помочь не может – на открытом месте уже полегли расчёты. «Майор-пехотинец просил поддержать орудиями, – вспоминает он. – Дал ему командир батареи два орудия, а я был командиром одного из них. Пехотный мне говорит: «Вот сюда будем ставить». А я смотрю, там разбитые орудия. И понял: он меня на открытое место ведёт. Я ни в какую. Он кричит:
– Я тебя расстреляю!
– Стреляй. Мне всё равно. Или ты меня, или командир батареи расстреляет за погубленный расчёт.
Нашли укромное место, подкатили орудие, ударили – недолёт, вторым – перелёт. Пехотный командир уже из себя выходит: «Да ты куда бьёшь-то?» Четвёртым снарядом ударили, видим, дым из амбразур пошёл, пехота поднялась. Он как закричит: «Спасибо, Тарбеев, молодец!» – и вперёд. Я в ответ: «Орудие-то помогите откатить!», а он, не оборачиваясь: «Давай, Тарбеев, будь здоров, откатишь сам!» До него здесь полегли 56 человек, расчёты восьми 76-миллиметровых пушек. А Николай Иванович получил медаль «За боевые заслуги».
Но эту медаль, как и вторую, «За победу над Японией», и справку о контузии он толком и в руках подержать не успел: их украли. «А я ведь, по сути, инвалид первой группы, – говорит он. – Под наш же, советский, прицеп угораздило. Я был связным на боевых позициях. Протрусил с полной выкладкой 5 километров, сам себя уже не чую. Доложил, мне дали команду садиться на прицеп. Я только к нему – он поехал, сбил и под колёса. И переднее, и заднее колесо по мне прошли. Слава Богу, меня заметили и до пушки дело не дошло, а то та бы меня пополам разрезала. То ли Господь Бог мне помог, то ли… Сохранился я. Вскочил и тут же упал без сознания. Полгода в госпитале пробыл, подлечили». В 1948 году часть, где он служил, расформировали. Личное дело Тарбеева сменило пять частей. Наконец его отправили в командировку на 2,5 месяца. А чемодан остался в части, в коптёрке у старшины. Вместе с костюмом на демобилизацию, сапогами яловыми, удостоверениями на медали и 2,9 тысячи рублей. Вернулся – солдаты отдали «корочку» от одной медали, на полу нашли. А чемодан был пуст – всё украли. «Если бы эту корочку не нашли, я, может быть, и участником войны-то не считался», – грустно говорит он.
«Ребята, мне разминаться надо!»
У Николая Ивановича трое детей, шестеро внуков. «И покуда двое правнуков, – смеётся он. – Маловато правнучков, но жизнь такая, я же больше семи лет в армии был, а женился поздно, в 27 лет». Вернувшись домой, он пошёл работать связистом и 20 лет отдал этому делу. Он не сказал, но у него есть ещё одна медаль – «За трудовую доблесть». Ставил проводную линию Малое Голоустное – Пивовариха. «До Горячих Ключей линию поставили, где смогли, – столбы сделали, а потом уже в зимнее время в лесу и по болотам мне одному приходилось и ямы копать, и столбы ставить», – рассказывает он. Под каждый 10–12-метровый столб яму приходилось копать по 2 метра. «Зимой дров подвезёшь, ямку обогреешь и копаешь день-два, – рассказывает дедушка. – Летом-то столбы по болотам нельзя было поставить, не пройдёшь. Берёшь монтёрскую лебёдочку. Ямку выкопал, за сосенку оттяжки закрепил, лебёдку на неё, столб подманил к ямке – и готово! За счёт этой лебёдки я любой столб, и двенадцати, и пятнадцати метров, мог поставить один».
«Есть захочешь – встанешь и умоешься», – повторяет он пословицу. В его доме идеальная чистота. Наш водитель, увидев двор, заваленный снегом, взял лопату – расчистить пару дорожек.
– Не надо, ребята, мне же разминаться надо, – замахал руками Николай Иванович. – Если я разминаться не буду, быстрее куда-нибудь в Могилёвскую губернию убегу.
– Могилёвскую?
– Ну, а какая губерния… Могилёвская, туда, только туда старики-то уходят.
Усадьба его родни, и сейчас видно, была очень хорошей. Теперь домик с надворными постройками остался один. В сарае вещи ещё со времён деда сохранились: деревянные колёса от телеги, старинные чугунки, корыта и плетёные корзины, ушаты, ботала, угольные утюги, кованые ключи. В прошлом году сын с внучатами многое увезли на свалку. Так исчез, к примеру, старинный ткацкий станок, исправный.
– Я вам сейчас одну штуку найду, – вдруг вспоминает он, уходит куда-то в сени и приносит деревянную чашу. – Ей, наверное, лет двести. Эта вещь ещё дедушкина или прадедушкина. Знаете, наросты на деревьях бывают. Так вот с них и долбили чаши. Сколько в ней мяса-то перерубили! Я вот только нонче пользовался этим делом. Сечку беру и давай рубить. Знаете, неохота мясорубку-то доставать.
Этой осенью хозяин целую машину старинных вещей отправил в Музей связи Иркутского филиала ОАО «Ростелеком». «Мы тогда несколько часов пробыли в этом доме, всё не могли уехать, так было интересно», – вспоминает директор музея Виктория Чебыкина. Николай Тарбеев отдал в музей гарнитуру телефонистки 1950-х годов, настольные телефоны системы MБ, на корпусе – ручка индуктора. Прежде чем позвонить, её подкручивали. «Наш музей, особенно зал почтовой связи, пополнился редкими предметами. Николай Иванович подарил музею детали конской упряжи: седелку, хомут, обвязку для упряжи, кожаные, набитые шерстью, подбитые соломой, украшенные металлическими бляшками. Всё сохранилось таким, как осталось от отца и деда. Вероятнее всего, это первая половина XX века», – говорит хранитель фондов музея Елена Поспехова. В музее оказались деревянная колодка, по которой в семье делали обувь, старинный таганок на треноге, пороховница из рога, скребок для снятия коры, чесало для пряжи, сечка для табака. В доме у Николая Ивановича нашёлся ещё и поддужный колокольчик. Сотрудники музея датируют его концом XIX века. «В XVIII-XIX столетиях звон поддужного колокольчика был своеобразным «спецсигналом» почтовой службы, его слышали за несколько вёрст, – рассказывает Елена Поспехова. – Под дугой колокольчик имели право подвешивать только ямские тройки». На колокольчике надпись: «Нижегородская губерния, завод А.М. Трошина в Пурехе». Почитав историю колокольного дела, мы узнали: Алексей Трошин – заводчик из знаменитой династии Трошиных. Когда и как этот колокольчик попал в руки сибиряков Тарбеевых, можно только гадать. «Этого уже сейчас нигде не найдёшь, всё со стариками уходит», – говорит директор музея связи Иркутска Виктория Чебыкина.
Хозяин провожает нас до ворот. «Вы, если ехать будете, дом теперь знаете, у тракта. Приезжайте, ребятки, хоть ночуйте», – машет он рукой. Долго-долго машет, пока машина уезжает.
