А на факультете те же аудитории. И студенты такие же, какими мы были. Только преподавателей уже многих нет… 

Анна Петровна Селявская. Она читала нам теорию литературы. И как читала! Даже классики марксизма-ленинизма в её устах звучали как Пушкин и Лермонтов. Она учила и научила нас любить поэтическое слово… 

Леонид Леонтьевич Ермолинский. Бородатый, осанистый, медлительный. Как он любил палец держать у губ, думая о чём-то. Особенно мне нравился его спецкурс по мировой художественной живописи. Он, медленно расхаживая по аудитории, рассказывал нам, притихшим, о французских импрессионистах, о наших Репине, Шишкине, Саврасове, Айвазовском. Последняя наша встреча была мимолётной. Он вошёл на заднюю площадку троллейбуса где-то на Байкальской. Я сидел с женой в середине салона. Оглянувшись, увидев его, махнул рукой, предлагая своё место. Он отказался и через остановку вышел. Уже с улицы приветственно улыбнулся, прощаясь. Оказалось, прощался навсегда… 

Лидия Андреевна Азьмуко. Всё смеялась, но по-доброму, над нами, глупышами. Помню, как мы сдавали ей «Песнь о Нибелунгах» с Сашкой Тетериным. Хотели получить зачёт на халяву, не прочитав текст. Не получилось. Пришлось пересдавать. Вообще-то вся группа дрожала перед зачётом у Лидии Андреевны. «Пройти Азьмуко» означало уже почти сдать сессию! Со своей эрудицией и с нашей интеллектуальной немощью она, как небожитель, всё же снисходила к нам на грешную землю. И ставила зачёты, хотя могла спокойно «срезать» всех, но особенно нас, будущих журналистов. Помню, как однажды, увидев её, выпрыгнул из трамвая на нашей «филфаковской» остановке – у бывшего планетария, ныне вновь Троицкого храма. Я тогда только воцерковился, и радость обретённой истины окрыляла меня. Был солнечный и ещё холодный март с воздухом, будоражащим и напоённым влагой. Подбежав к ней, самоуверенно заявил:

– Я нашёл, что искал!

Она всё так же, как в годы моего студенчества, иронично улыбаясь, заметила:

– Лев Толстой всю жизнь искал…

И это была моя последняя встреча с ней, ироничной и умной, снисходительной и строгой Лидией Андреевной Азьмуко. Она собиралась в отпуск, даже отпускные получила. А на следующий день умерла – сердце… Отпуск на века… 

Татьяна Аркадьевна Чернышова, наш профессор на кафедре русской и зарубежной литературы. На третьем курсе я сдавал ей французскую литературу. Всё ответив, забыл определение стиля, каким было написано произведение.

– Ро-ко-ко, – подсказала она и тут же рассказала историю о том, как этот стиль складывался и утверждал себя в литературной практике. 

А вот с Ростиславом Смирновым, с Ростиком, как его ласково называли студентки филфака, я был знаком не только как с преподавателем. Мы оба служили в Забайкалье, оба писали об этом стихи.

– О, коллега! – встречал он меня всегда дружески и душевно интересовался творческими планами. Интеллигент до мозга костей! О нём я написал зарисовку, работая в газете, за что удостоился благодарности его сына, тоже филолога.

Владимир Петрович Владимирцев ушёл года два назад. Он умел образно выразить мысль, щегольнуть словом. Глубоко изучал Достоевского, писал о нём научные работы. Помню, как-то после отпуска на Ольхоне, весь чёрный от загара, он пришёл на лекцию, а после неё делился впечатлениями об отдыхе. Вскоре в «Восточке» появилась его живая зарисовка о мальчишке с Байкала. В прессе встречались и другие его интересные заметки, он начал издавать адресованный педагогам журнал «В начале было Слово…». Встретив меня, уже окончившего университет, с женой, он поинтересовался, почему я не уехал на БАМ по распределению. Я, кивнув на рядом стоящую молодую жену, ответил:

– Обстоятельства изменились…

Он, улыбнувшись, заметил:

– Симпатичные обстоятельства!

С Идеей Михайловной Бобровой отношения у меня лично не сложились. Запомнила за многочисленные стилистические ошибки в очерке о Ленинграде ещё со второго курса и на четвёртом, когда попал к ней на семинар, выдала всё, что обо мне думала. Для молодого и самолюбивого парня это было болезненно. Но теперь, спустя годы, мне многое из студенческой юности видится по-другому. Она была фронтовичка, и нервы её были оголены. Меня же «гладила против шерсти», потому что добра желала. 

 Был и ещё один фронтовик на факультете – Александр Петрович Горбунов. Коренастый, роста чуть выше среднего, он вёл себя ровно со всеми студентами. Мне предложил на своём экзамене: если не хочешь отвечать, автоматом ставлю «хорошо». На том и сошлись. 

А Раднай Андреевич Шерхунаев обижался на наш курс, потому как мы первыми взбунтовались против его лекций по журналистским жанрам, в которых он внушал нам, что «даже бабочка – это тоже информация». Нам же хотелось жёсткой прозы, и наш бунт подкосил его здоровье. Теперь я отдаю себе отчёт: мы, ещё не хлебнувшие настоящей прозы жизни, были все как один максималистами, ну а молодость всегда несправедливо требовательна к старости. 

Совсем недавно ушла Галия Ивановна Бобкова, всегда улыбчивая, обаятельная. Мою дочку уже она принимала на филфак, передавая через неё мне привет. Я знал, что она тяжело больна, хотел ответно позвонить. И не успел… 

…Не всех я вспомнил. Но, может быть, это лишь начало разговора о тех, кому каждый из нас, выпускников филологического факультета Иркутского классического университета, обязан знаниями и своим местом в профессии. Кому-то мои краткие зарисовки об учителях покажутся лаконичными или беглыми. Но, поверьте, я старался написать о них с любовью и благодарностью.