«Двадцать второго июня, 
ровно в четыре часа,
Нам объявили, что Киев 
бомбили, что началася война…»

Эта песня – из моей младшеклассной школьной поры; мы с ней почти погодки. Для меня, для моих ровесников, особенно тех, чьё взросление начиналось на ещё не пришедшей в себя от оккупации земле, её смысл кровоточил не успевшей затянуться раной. Но не думайте, что она, враз зазвучавшая на мелодию «Синенького скромного платочка» по всей стране, родилась в одночасье – после самой короткой летней ночи 41-го года. Народные песни  зарождаются эхом событий, особенно трагических. Наверное, потому, что нужно время, чтобы свершившееся событие, интуитивно обретя свой голос, было бы осмыслено массовым сознанием. И не пафосными, а самыми что ни есть понятными, даже приземлёнными словами навсегда осело в общей генетической памяти.

Песня про «двадцать второе июня…» была в моём детстве настолько самодостаточной, что жила своей жизнью, ну вот как данность, не требующая доказательств; просто как страшный факт нашей общей биографии. Наверное, поэтому, когда первым или вторым послевоенным летом лежащий в развалинах мой родной горняцкий город вывозил свою ребятню в палаточные лагеря, она, пацанва эта, сидя в крытых брезентом грузовичках, предпочитала горланить про «путь-дорожку фронтовую», на которой «не страшна нам бомбёжка любая». Ведь мы твёрдо знали: войны больше никогда не будет. Будут лишь звонкие рапорты вроде тех, что звучат после утренних горнов при подъёме пионерского флага; будут «трудовые будни», герои которых «золотыми буквами впишут свои имена в книгу Славы». Кто нас, ныне по новой моде именуемых «детьми войны», теперь осудит за ту радостную, через край бьющую наивность? В конце концов, каждое поколение слагает свои легенды о прошлом, строит свои воздушные замки на будущее. В этом мифо-творчестве нет ничего зазорного, пока поверья не начинают замещать собой правду. 

Она же, правда, сегодня такова: на семидесятый год после того, как «Киев бомбили и нам объявили, что началася война», мы в свой стране-победительнице говорим о доморощенном нацизме как о чём-то само собой разумеющемся. Гримаса ли это отечественной истории, мстящей за то, что её опутали никчемными идеологическими измышлениями; ответ ли на вызов, брошенный политической реальностью, бездумно поделившей всех нас на «наших» и «не наших», – так или иначе, но «Манежная площадь» ещё не сказала своё последнее слово. Я вот думаю: показать бы сбившемуся на «Манежке» молодняку, орущему многотысячной глоткой про «Россию для русских», фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Представляете: вместо милицейских разгонных дубинок над осатаневшими головами – перед обезумевшими глазами толпы зеркальное её отражение: хроника Германии 30–40-х годов прошлого века как предупреждение нынешней России. Или уже поздно? Или демонстрировать этот фильм нужно было гораздо раньше – в школах, в общежитиях, в аудиториях? Да вот незадача: «Обыкновенный фашизм» по общему умолчанию давно, ещё где-то в конце 70-х годов минувшего столетия, как выпал из формата утекающих десятилетий, так и остался невостребованным. Может быть, потому, что уроки, преподанные историей, усваиваются неохотно.

Ведь в 45-м после всего пережитого ужаса так хотелось верить, что мир «во всём мире» – навсегда. Но сколько же войн – больших и малых; грозящих уничтожить планету и медленно тлеющих по приграничью; ежеминутно взрывающих эфир страшными информациями и втихую убивающих жизнь, – сколько же таких войн было развязано с той поры! И каждая опутана только ей адресованной фальшью, выгодной кому-то лично. Должно пройти немалое время, чтобы круто и безнаказанно замешанная на крови ложь отступила перед горькой истиной. Пока же над нескончаемой человеческой трагедией бесстрастным метрономом звучат слова песни моей младшеклассной школьной поры: «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа…»