Чуждые бесы

То, что Булгакова травили все годы его творчества, хорошо известно. Его знаменитый альбом вырезок со статьями врагов «130 отрицательных рецензий и 3 положительных…» прекрасно это иллюстрирует. Но на самом деле подобных отзывов было гораздо больше, только знать о них писателю, естественно, не полагалось. В недра тех досье, которые составлялись в здании бывшего страхового общества «Россия» на Лубянке, до сих пор не заглянешь. В пору «лихих» 1990-х, которые так сильно клянут ныне (впрочем, все плюсы и минусы этого времени пусть подсчитывают наши потомки), несколько документов всё же увидели свет, и отдельное «спасибо» нужно сказать «Независимой газете» Виталия Третьякова. В работах В. Громова, А. Лосева, Б. Сарнова, Б. Соколова, М. Чудаковой, Л. Яновской и других исследователей эта группа документов частично приводилась и даже систематизировалась, но для большинства читателей и почитателей Булгакова осталась в примечаниях к монографиям и собраниям сочинений. Так попробуем же осторожно заглянуть за кулисы и просмотреть продукт «бесовской деятельности» так называемых «секретных сотрудников» ОГПУ-НКВД.

По мнению булгаковедов, впервые интерес к Михаилу Афанасьевичу ОГПУ проявило в октябре 1922 года после его объявления в издаваемом в Берлине журнале «Новая русская книга», где Булгаков просит русских писателей в России и за границей прислать автобиографические материалы для составления «Словаря современных русских писателей». Как указывает «Независимая газета» (23.11.1993), «о работе Булгакова в этом направлении и о материалах, им собранных, мало что известно…». 

Но попав в поле внимания «органов», Булгаков от него до смерти не избавился. Несомненно, основной причиной стало его творчество. Вот что доносит осведомитель (явно из литературной среды!) 7 марта 1925 года после чтения на так называемых «никитинских субботниках» повести «Собачье сердце» (январь 1925): «…на очередном литературном «субботнике» у Е.Ф. Никитиной читал Булгаков свою новую повесть. Сюжет: профессор вынимает мозги и семенные железы у только что умершего и вкладывает их в собаку, в результате чего происходит «очеловечение» последней. 

При этом вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к совстрою тонах… Всё это слушается под сопровождение злорадного смеха никитинской аудитории… Примеров можно привести ещё великое множество, примеров тому, что Булгаков определённо ненавидит и презирает совстрой, отрицает все его достижения. Кроме того, книга пестрит порнографией, облечённой в деловой, якобы научный вид. 

Таким образом, эта книжка угодит и злорадному обывателю, и легкомысленной дамочке и сладко пощекочет нервы просто развратному старичку. 

Есть верный, строгий и зоркий страж у соввласти, это – Главлит, и если моё мнение не расходится с его, то эта книга света не увидит. Но разрешите отметить то обстоятельство, что эта книга (первая её часть) уже прочитана аудитории в 48 человек, из которых 90 процентов писатели сами. Поэтому её роль, её главное дело уже сделано, даже в том случае, если она не будет пропущена Главлитом, она уже зарядила писательские умы слушателей и обострит их перья. А то, что она не будет напечатана (если «не будет»), это-то и будет роскошным им, писателям, уроком на будущее время, уроком, как не нужно писать для того, чтобы пропустила цензура, то есть как опубликовать свои убеждения и пропаганду, но так, чтобы это увидело свет…».

О том, что «творчество» так называемых совписов всегда имело две стороны – агитационную и осведомительскую, и последняя была не менее важна, свидетельствует и продолжение доноса: «Вторая и последняя часть повести Булгакова «Собачье сердце»… дочитанная им 21.03.1925 на «никитинском субботнике», вызвала сильнейшее негодование двух бывших там писателей-коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. Содержание этой финальной части сводится приблизительно к следующему: очеловеченная собака стала наглеть… всё более и более. Стала развратной, делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом: на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления. Всё это вывело профессора из себя, и он разом покончил с созданным им несчастием, а именно превратил очеловеченную собаку в прежнего, обыкновенного пса. 

Если и подобные грубо замаскированные (ибо всё это «очеловечение» – только подчёркнуто-заметный, небрежный грим) выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от бумажного голода, а ещё от бесплодных поисков оригинального хлёсткого сюжета, остаётся только завидовать исключительнейшим условиям для контрреволюционных авторов у нас…». 

Механизм сбора досье на писателя таким образом включился, и как раз накануне премьеры «Дней Турбиных» во МХАТе (7 мая 1926 года) у писателя прошёл обыск и были изъяты три тома его дневников и рукописи «Собачьего сердца». А поскольку журнал «Новая Россия» заключил с автором договор на публикацию романа «Белая гвардия», то ОГПУ моментально включило Михаила Афанасьевича в списки сотрудников журнала, высылаемых вместе с издателем Исаем Лежневым: лидерами сменовеховства Ключниковым, Потехиным и Бобрищевым-Пушкиным, публицистом М.В. Устряловым (братом Н.В. Устрялова-Харбинского) и несколькими крупными ленинградскими учёными из России. 

Парадоксальность ситуации заключалась в том, что в сменовеховской прессе Булгаков печатался только потому, что «больше печататься было негде», как он сам впоследствии писал в «Письме к тайному другу». А о лидерах сменовеховцев отзывался ещё более резко. 

23 октября 1923 года: «Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают… Компания исключительной сволочи группируется  вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придётся впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени…». Отношения со сменовеховскими «возвращенцами» у Михаила Афанасьевича особенно осложняются, когда Людмила Евгеньевна Белосельская-Белозерская, бывшая жена Василевского (Не-Буквы), становится его женой. 

Под 24 декабря следующая запись о Василевском и его соратниках: «…Василевский страшно ослабел. Человек, который имел чутьё, начал терять его в СССР. Это, конечно, будет гибельно… Он привёз и показывал две из тех книжек, которые выпускало его издательство. В серии «Вожди и деятели революции»… Бобрищев-Пушкин («Володарский»). Трудно не сойти с ума… Старый убеждённый погромщик, антисемит пишет хвалебную книжку о Володарском (М. Гольдштейн. – Авт.), называя его защитником свободы печати… Старая проститутка ходит по Тверской всё время в предчувствии облавы. Этот ходит плохо… какие ни сложились бы комбинации, Бобрищев погибнет…». Здесь же записывается и юмористическая, но очень правдоподобная реплика об А. Толстом: «…Алексей Толстой говорил: «Я теперь не Ал. Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов…».  Можно отметить, что и «красного графа» с Булгаковым позже связали непростые отношения: дочь Толстого Марианна стала женой Сергея Шиловского, бывшего мужа Елены Сергеевны. 

Любопытно, что подобная оценка во многом совпадала с впечатлениями о сменовеховцах молодой творческой интеллигенции, а некоторые книги возвратившихся в СССР деятелей движения поражают какой-то суетливой готовностью полностью «перековаться», забрасывая, даже без особой нужды, грязью не только своё прошлое, но и всю историю России до 1917 года. 

Собственно от высылки большинство сотрудников журнала «Россия» «спасло» обострение подковёрной политической борьбы между ста-линско-бухаринской и троцкистско-зиновьевской группами в большевистском руководстве, а А. Толстой, как и Булгаков, оказался нужен Сталину в его дальнейших планах использования литературы как идеологического орудия. 

Но вернёмся к М.А. периода его первого триумфа. Аплодисменты публики, в том числе и высшего руководства, во мхатовском зале не избавили его от унизительных собеседований на Лубянке, ведшихся по всем большевистским понятиям и под протокол. 

«…1926 г. сентября мес. 22 дня. Я уполн. 5 отд. секр. отдела ОГПУ Гиндин, допрашивал в качестве обвиняемого (свидетеля) гр. Булгакова М.А. и на первоначально предложенные вопросы он показал: п. 10. Политические убеждения: «…связавшись слишком крепкими корнями со строящейся Советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне её. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу много недостатков в современном быту и благодаря складу моего ума отношусь к ним сатирически и так и изображаю в своих произведениях…».

Показания по существу дела: «…литературным трудом начал заниматься с осени 1919 г. в гор. Владикавказе при белых. Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России… Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением … Повесть о собачьем сердце не напечатана по цензурным соображениям. Считаю, что произведение… вышло гораздо более злостным, чем я предполагал… и причины запрещения печатания мне понятны… Очеловеченная собака Шарик… получилась отрицательным типом, т.к. попала под влияние фракции… < я > понимал, что в своей сатире пересолил в смысле злобности…».

Вопр.: Укажите фамилии лиц <слушателей >.

Отв.: Отказываюсь по соображениям этического порядка.

Вопр.: Считаете ли вы, что в «Собачьем сердце» есть политическая подкладка?

Отв.: Да, политические моменты есть, оппозиционные к существующему строю…

«…Я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю её, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порою… остро задевают общественно-коммунистические круги. Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления в жизни в Советской стране привлекают моё пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую нишу для себя (я – сатирик)».

Дата этой беседы была выбрана не случайно, ещё ранее за писателем была установлена слежка. Секретный сотрудник (явно из литературно-театральных кругов) сообщал в июле 1926 года: «По поводу готовящейся к постановке пьесы «Белая гвардия» Булгакова, репетиции которой идут в Художественном театре, в литературных кругах высказывается большое удивление, что пьеса эта пропущена реперкомом, т. к. она имеет определённый и недвусмысленный бело-гвардейский дух. По отзывам людей, слышавших эту пьесу, можно считать, что пьеса, как художественное произведение, довольно сильна и своими сильными и выпукло сделанными сценами имеет определённую цель вызвать сочувствие по адресу боровшихся за своё дело белых».

Все признают, что пьеса имеет определённую окраску. Литераторы, стоящие на советской платформе, высказываются о пьесе с возмущением, особенно возмущаясь тем обстоятельством, что пьеса будет вызывать известное сочувствие к белым. Что же касается антисоветских группировок, то там большое торжество по поводу того, что пьесу удалось протащить через ряд «рогаток». 

Осведомители сумели проникнуть и в окружение В.В. Вересаева – единственного человека из писательской среды, близкого к Булгакову. Вот о чём доносит один из них: «…Булгаков на днях рассказывал… Вересаеву… что его вызвали… на Лубянку и, расспросив о социальном происхождении, спросили, почему он не пишет о рабочих… и крестьянах. Булгаков ответил, что он интеллигент и не знает их жизни… во время разговора ему казалось, что сзади его спины кто-то вертится, и у него было такое чувство, что его хотят застрелить… В заключение ему было заявлено, что если он не перестанет писать в подобном роде, то будет выслан из Москвы…».

После шумного успеха «Дней Турбиных» досье ОГПУ явно начало пухнуть от «аналитических» доносов «совписов». По нашим данным, «отличился» будущий лауреат четырёх Сталинских премий первой степени Пётр Павленко. Вот фрагмент документа под грифом «Сов. секретно»: «…прежде чем говорить о самой пьесе, я остановлюсь на личности Михаила Булгакова. Что представляет он из себя? Да типичнейшего российского интеллигента, рыхлого, мечтательного и, конечно, в глубине души «оппозиционного». Булгаков появился на московском горизонте летом 1922 года и начал работать в московском отделении берлинской газеты «Накануне». Ряд удачных бытовых фельетонов сделал ему имя («Самогонное озеро», «Записки на манжетах» и др.). Позже Булгаков поступает правщиком материала и фельетонистом в газету «Гудок». Параллельно с этим он пишет ряд рассказов и «Белую гвардию». Он близок с Лежневым и Ал. Толстым. Успех «Белой гвардии» даёт мысль Булгакову переделать рассказ в пьесу. Последняя удалась Булгакову с чисто технической, формальной стороны очень хорошо. Алексей Толстой говорил пишущему эти строки (!), что «Дни Турбиных» можно поставить на одну доску с чеховским «Вишнёвым садом». При безусловных художественных достоинствах пьеса Булгакова никчемна с чисто идеологической стороны. «Дни Турбиных» смело можно назвать апологией белогвардейцев. Кому это нужно – Булгаков из кожи лезет вон, чтобы доказать, что некоторые из офицеров белых армий были людьми приличными. Допустим, что это и так. Тем хуже для них: если добрые офицеры «проливают» кровь и хотят закабалить трудящихся – они ничуть не отличаются от злобных петлюровцев… Как можно отнестись к тому, что на сцене гостеатров каждый день публично восхваляются бывшие контрреволюционеры? Да, безусловно, это соблазн, никому не нужный. Гетманщина, Добрармия – это достояние истории, а не театральных подмостков». 

Практически те же формулировки прозвучали и в рецензиях на премьеру. Уже одни заголовки говорят сами за себя:  «Гражданская война на сцене МХАТ» (А. Орлинский, «Правда»), где впервые употребляется термин «булгаковщина», «Белая гвардия сквозь розовые очки» (тот же автор), «Дни, которые потрясли театральную общественность» (Лавровский). Из имён этих критиков и сконструирована фамилия Латунского, героя «Мастера и Маргариты». Далее: «Фальшивый вексель гр. Булгакова», «Досадный пустяк», «Долой «Белую гвардию» и прочие. Где инструктировали этих «обозревателей», вполне понятно. 

Домашние бесы

Подробная история постановки и снятия булгаковского «Мольера» во МХАТе является темой многочисленных исследований, она многогранна и прекрасно иллюстрирует взаимоотношения как внутри театрально-литературного сообщества, так и между «лучшим советским театром» и властной верхушкой, полнее раскрывает облик самых ярких представителей «советской интеллигенции». Вкратце напомним: пьеса была принята МХАТом в 1930 году, репетировалась четыре с половиной года и после семи (!) представлений была снята с репертуара. Одновременно издательство «Молодая гвардия» разорвало договор на публикацию книги «Мольер» в серии «ЖЗЛ».

В предыдущем, 1929 году вал разгромных публикаций поднимается до размеров «Девятого вала» Айвазовского. «Дни Турбиных» исключены из репертуара, Булгаков пишет письмо Сталину с просьбой выпустить его за границу, происходит телефонный разговор с генсеком, затем он зачисляется во МХАТ, где пишет сценический вариант «Мёртвых душ» и одновременно работает над «Мольером» («Кабала святош» в первом варианте). Но «призрак» ОГПУ его не отпускает. Сняты с репертуара не только «Турбины», но и «Зойкина квартира» в Театре Вахтангова, «Багровый остров» в Камерном театре запрещён. На вторичное письмо Сталину с просьбой о заграничной командировке ответа нет, административный отдел Моссовета даёт официальный отказ. Мастер на грани самоубийства, об этом свидетельствуют его письма к брату во Францию (явно рассчитанные на то, что они будут перлюстрированы) и его личное письмо к будущей жене Е.С. Шиловской («Тайному другу»). 

Душевное состояние Мастера после снятия «Мольера» и появления в «Правде» анонимной статьи «Внешний блеск и фальшивое содержание», как это ни парадоксально, лучше всего рисуют «домашние», ставшие к тому времени… штатными осведомителями спецслужбы. Да! Именно так, речь идёт о супругах Калужских, то есть о сестре Е.С. Ольге Бокшанской, секретаре В.И. Немировича-Данченко, и её супруге, актёре МХАТа Евгении Калужском (Поликсена Торопецкая и Бомбардов из «Театрального романа»). Свояк М.А., кстати, был единственным актёром, сыгравшим все 200 спектаклей «Турбиных». А в том, что именно перу Калужского и принадлежит следующий документ из досье ОГПУ, читатель может убедиться сам: «…статья в «Правде» и последовавшее за ней снятие из репертуара пьесы М.А. Булгакова… особенно усилили как разговоры на эту тему, так и растерянность. Сам Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улице одному, хотя внешне он старается её скрыть). Кроме огорчения от того, что его пьеса, которая репетировалась четыре с половиной года [Прим. 1930 – 35], снята после семи представлений, его пугает его дальнейшая судьба как писателя (снята и другая его пьеса, «Иван Васильевич», которая должна была пройти на этих днях в театре сатиры), он боится, что театры не будут больше рисковать ставить его пьесы, в частности уже принятую театром Вахтангова «Александр Пушкин». И, конечно, не последнее место занимает боязнь потерять своё материальное благополучие. В разговорах о причинах снятия пьесы он всё время спрашивает: «Неужели это действительно плохая пьеса?» – он обсуждает отзывы о ней в газетах, совершенно не касаясь той идеи, какая в этой пьесе заключена (подавление поэта властью). Когда моя жена сказала ему, что, на его счастье, рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: «А разве в «Мольере» есть политический смысл?» – и дальше этой темы не развивал. Так же замалчивает Булгаков мои попытки уговорить его написать пьесу о безоговорочной советской позиции, хотя, по моим наблюдениям, вопрос этот для него самого уже не раз вставал, но ему не хватает какой-то решимости или толчка. В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но он это сделать боится, видимо, считая, что это «уронит» его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с «кающимися» и «подхалимствующими». Возможно, что тактичный разговор в ЦК партии мог бы побудить его сейчас отказаться от его постоянной темы – противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти, темы, которой он в большей мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни». 

С Ольгой Бокшанской, профессиональной и высококвалифицированной машинисткой, М.А. работал над окончательной редакцией романа «Мастер и Маргарита». Вот отрывки из его писем Е.С., отдыхающей вместе с сыном в Лебедяни»: «…нужно отдать справедливость Ольге – она работает хорошо… мы пишем много часов подряд… и вдруг на сцену выходит один из злых гениев … ты совершенно права… Немирович… он здоров, как гоголевский каретник, и в Барвихе изнывает от праздности… теребя Ольгу всякой ерундой… хорошо бы было, если бы Воланд залетел в Барвиху! Увы, это бывает только в романе! Остановка переписки – гроб! Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность… Роман нужно окончить! Теперь! Теперь! Прошу тебя ни одного слова не писать Ольге о переписке… иначе она окончательно отравит мне жизнь грубостями, вопросами о том, не думаю ли я, что «я – один»… воплями «Владимир Иванович!», «Пых-пых» и другими штуками из её арсенала… и если ты не хочешь, чтобы она села верхом на мою душу… сейчас мне нужна эта душа полностью для романа…». И, наконец, многозначительное: «Не могу больше писать – Ольга над душой…». В следующем письме ещё более символическая фраза: «Моя уважаемая переписчица очень помогла мне в том, чтобы моё суждение о вещи было самым строгим. На протяжении 327 страниц улыбнулась один раз («Славное море…»). Не уверен и в том, что ей удастся разыскать какую-то главную линию в романе, но зато уверен, что полное неодобрение  этой вещи с её стороны обеспечено. Что и получило выражение в загадочной фразе: «Этот роман – твоё частное дело» (?!). Вероятно, этим она хотела сказать, что она не виновата!»

Вполне допустим вывод, что, делая перепечатку рукописи, О.Б. сделала и всё необходимое, чтобы то, что писал Мастер, сразу стало известно «наверху». Булгаков это прекрасно понимает: «Свой суд над этой вещью я уже совершил и… я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной во тьму ящика». Мастер всё понимал лучше своих домашних и близких. Вот запись Е.С. от 7 февраля 1937 г.: «…читал <Театральный роман> в отрывках Калужскому и Ольге. Ольга очень волновалась, Калужский слушал напряжённо… оба высказались весьма комплиментарно…». Попробуем сопоставить с последним отрывком, дошедшим до нас из «булгаковского досье»: «…в рукописях читает… свои романы, первый о Дьяволе и Боге, второй – сатира на МХАТ… хочет их представить…».

К домашним «бесам» тут же присоединяются и «бесы литературные». 24 февраля 1936 года, после сокрушительного успеха «Мольера» во МХАТе (каждый спектакль дают по 20 занавесов, то есть столько раз вызывают актёров и автора), запись Е.С.: «В мхатовской газете «Горьковец» отрицательные отзывы о «Мольере» Афиногенова, Вс. Иванова, Олеши… пьеса «лишняя на советской сцене». 

Запись от 9 марта 1936 года: «В «Правде» статья «Внешний блеск и фальшивое содержание», без подписи. Когда прочитали, М.А. сказал: «Конец «Мольеру», конец «Ивану Васильевичу». 

Отношения с Юрием Олешей у Булгакова явно ухудшаются. Ранее общавшиеся почти каждый день по телефону, они становятся всё более далёкими и неприятными друг другу. 

Е.С. явно не любит быстро пьянеющего и становящегося маловыносимым автора «Зависти» и «Трёх толстяков». Именно Олеше принадлежит розыгрыш, сильно испортивший нервное состояние М.А., – фальшивое письмо из ЦК в 1930 году. В ответ на это, накануне премьеры «Алек-

сандра Пушкина» во МХАТе, которая так и не состоялась 27 июля 1939 года, Е.С. настолько была уверена в успехе пьесы, что на следующий день уговорила М.А. написать шутливую записку Ф. Михальскому (прототип Варенухи) по поводу билетов от своего имени. Вот её текст: «…Феденька! Если придёт Олеша, будет проситься, сделайте мне удовольствие, скажите магистру, что он барышник. Я хочу насладиться!». О нравственном облике Олеши свидетельствует и такая запись Е.С. от 27 апреля 1937 года: «Шли по Газетному. Олеша догоняет. Уговаривал Мишу идти на собрание московских драматургов… на котором будут расправляться с Киршоном. Уговаривал М.А. выступить и сказать, что Киршон был главным организатором травли М.А. Это вообще правда, но, конечно, М.А. и не думает выступать с этим заявлением…». Позиция Олеши, по Ницше, «Падающего толкни!» была полностью чужда Булгакову. Недаром режиссёр Большого как-то заметил Е.С.: «<Михаил> слишком чист для нашего времени…».

Уже работая в Большом театре, М.А. 8 февраля 1938 года присутствует на репетиции балета «Три толстяка» и огорчается снятием двух самых интересных музыкальных тем – «Польки» и «Марша». А накануне больной и травимый Мастер не побоится отправить 4 февраля 1938 года письмо Сталину о смягчении наказания Николаю Эрдману (автору пьесы «Самоубийца» и сценария «Весёлые ребята»), загнанному в сибирскую ссылку. 

Булгаков не сдаётся до конца. Его последние слова: «За что меня жали… я хотел только служить народу». Мастер ушёл, но ушёл чистым и несломленным. А мы?