– Как вы оказались в Чернобыле?

– Это произошло в 1987 году, после того как я вернулся из отпуска, который, кстати, провёл на Украине. Там даже успел прочитать два номера журнала «Советская молодёжь», где публиковалась повесть «Чернобыль». И, находясь в отпуске в Херсонской области, заметил, что в природе что-то изменилось. Скажем, с огурцами что-то стало не так: вечером они цветут, мы уже прикидываем, что завтра будет много свежих огурчиков, а с утра смотрим – они все скрючились. Я вернулся из отпуска, и так совпало, что отдыхать ушли все оперативные дежурные и меня поставили на место одного из них – на защищённый пункт управления, располагавшийся в Кайской горе. Я заступил на дежурство, а утром раздался звонок, и мне говорят: «Александр Николаевич, готовься, на тебя на вторник заказан билет до Киева». Я удивился и ответил, что только что вернулся из отпуска, на что мне сказали: «Это не отпуск, это Чернобыль». Я сразу спросил, что для этого нужно, и выяснилось, что необходимо сделать фотографии четыре на шесть и, если успею, пройти медкомиссию. Сфотографироваться-то я успел, а вот пройти комиссию нет, потому что в понедельник госпиталь не работает. И улетел в Киев, где меня встретил мой товарищ Владимир Иванович Ращупкин, с которым мы вместе служили в Усолье-Сибирском, а потом он в Иркутске был заместителем начальника областного штаба гражданской обороны по материально-техническому обеспечению. Он специально взял у генерала «Волгу», мы пообедали в ресторане, поспали в машине, а утром были в Чернобыле, где в здании райкома партии располагалась оперативная группа гражданской обороны СССР. Там меня представили генерал-лейтенанту Самойлову, он меня ввёл в курс дела и назначил направленцем в особую зону, то есть непосредственно на станцию. Я должен был контролировать проведение работ по дезактивации. Ведь тогда к запуску готовили третий энергоблок. Мой предшественник, как говорили, даже не ездил туда, а просто отправлял водителя, который забирал данные. 

– Вы ежедневно работали на ЧАЭС?

– Да. Нужно было туда приехать, узнать, что сделано за прошедшие сутки и каковы планы на сегодняшний день. Всё делали  в очень сжатые сроки, так что приходилось бывать на станции ежедневно. Времени катастрофически не хватало, потому что третий энергоблок хотели запустить к 1 октября (на деле это произошло только 3 декабря 1987 года. – «СЭ»), было решено организовать ночные смены. В первую из них я приехал и увидел, как бедных солдатиков гоняют с носилками с радиоактивным мусором по узким лестницам. Представьте, им с 68-й отметки, то есть с высоты 68 метров, надо было с этими носилками спуститься, пройдя 32–34 поворота. 

– Без средств защиты? 

– Без ничего. Только «лепесток» на лице, а в остальном – обыкновенная солдатская роба. Меня это возмутило, ведь рядом стоял грузовой лифт. Почему бы туда бункер не поставить, не поднять его наверх, а потом на каждом этаже останавливаться и в него весь мусор сбрасывать? Я начал искать концы, узнавать, кто этим заведует и по чьей вине лифт не работает. Нашёл начальника цеха, он мне заявляет: «У меня ни электрика нет, ни лифтёра». Я ему в ответ: «Чтобы завтра всё работало». После этого приехал, доложил генерал-лейтенанту, как плохо организованы работы в ночную смену, он тут же вызвал начальника станции. На следующую ночь вроде появился лифтёр, но оказалось, что электрик питание забыл подключить. И вторая ночь прошла так же: мусор таскали на носилках. Разгадка оказалась проста: кто-то пустил слух, что после запуска третьего блока тем, кто работает на дезактивации, будут платить не по тройной ставке, а по двойной. И ради этих копеек началось вредительство. Кончилось тем, что наш генерал вызвал начальника станции и потребовал, чтобы всё было сделано как положено. Кстати, в одну из таких ночей (а работать на объекте приходилось до трёх часов) мы решили вернуться не по окружной дороге, а срезать мимо четвёртого энергоблока. Сунулись, а там куча песка насыпана. Мы на «уазике» были, я водителю говорю: «Включай передок, и поехали». А он не может – ключи соседу отдал. Пришлось передний мост вручную подключать, с помощью молотка и зубила. И я понимаю, что, скажи я ему, что мы находимся на пятне, которое светит 200 рентген в час, он просто дверцу захлопнет и убежит. Так что пришлось работать молча. Выехали мы только через три часа, а когда я утром сдал дозиметр, который всё время нужно было носить в кармане, он показывал 3,650 рентгена в час. Дозиметрист, увидев это, мне сказал: «Ты что, с ума сошёл? Садись, пиши объяснительную». Я писать ничего не стал и ответил, что дозиметр вчера потерял на береговых насосных станциях, а сегодня нашёл, поэтому столько и набежало. Судя по всему, руководителю оперативной группы об этом доложили, потому что через три дня меня от поездок на станцию освободили, дали двух солдатиков и с ещё одним подполковником посадили в подвале заполнять рабочие карты. Правда, ненадолго.  Возникла необходимость моего участия в заседаниях правительственной комиссии по ликвидации аварии на ЧАЭС. 

– Сколько вы проработали на станции?

– Ровно два месяца: 30 августа прибыл, а 30 октября уехал.

– Вы осознавали опасность, когда ехали в Чернобыль?  

– Я прекрасно понимал, куда и зачем я еду, в отличие от тех солдатиков, которых туда отправляли военкоматы. Но, наверное, сказалась фамильная привычка ко всему относиться серьёзно и добросовестно, так что мыслей о том, чтобы как-то поездки избежать, даже не возникало. 

– Страха не испытывали?

– Опаска, конечно, была. Для меня было дико, что нигде не видно ни единой птички, никто не ходит, а в населённых пунктах вблизи станции – пустота и мёртвая тишина. Это было очень неприятно. Но я старался сделать так, чтобы пострадавших было как можно меньше. Однажды мне пришлось открывать тягач, который стоял возле административного здания ЧАЭС, вблизи четвёртого блока. У нас во время работ пропал один солдат, и человек, стоявший на контроле, спросил у меня, как у бывшего танкиста, могу ли я этот тягач вскрыть, чтобы можно было в нём поискать. Я в машине нашёл подходящую железяку, открыл люк – а солдатик этот там лежит уже без сознания. Мы его сразу оттуда достали, посадили в машину и повезли на вертолётную площадку, благо до неё было метров 500–600. Его в Киев доставили и там полностью ампутировали правую руку. Он на ней спал, прислонившись к броне, а ведь самое страшное при воздействии радиации – это поражение костей. После того случая я приехал к генералу и попросил провести там маленькую перетасовку. Он сначала воспротивился. Но я попросил собрать одних только начальников цехов станции и командиров воинских частей, чьи подчинённые участвовали в ликвидации, чтобы можно было определить, сколько людей на какие работы направить. Каждый день на станцию прибывало 5600–5800 человек, а после того, как мы провели планёрку и сверили все списки, удалось сократить рабочую смену на 175 человек. Я считаю, что сохранить 175 жизней – это огромное дело. После одного из заседаний правительственной комиссии мне вынесли благодарность за активное участие в работах по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Ещё есть грамота от начальника оперативной группы станции генерал-майора Семёнова. Из Чернобыля я также привёз ходатайство о награждении орденом, но вот получить его не смог, хотя трижды представляли. В конце концов просто позвонили из Москвы и сказали: «Что вы с ним возитесь? Он всего-навсего подполковник, начальник штаба городского округа, хватит с него и медали «За боевые заслуги». Её-то мне и дали. 

– Какую дозу радиации вы получили во время работы на ЧАЭС?  

– Я каждый день для себя вёл учёт, и по нему получается почти 28 бэр. А в карточке, которую мне выдали, было написано 9,895 бэра. Дело в том, что норма была 10 бэр, если бы написали больше, пришлось бы проводить расследование и убирать меня со станции раньше времени. Через год после возвращения мне было страшно расчёсываться – расчёска была забита волосами. Я остался с единственным зубом. А когда перед увольнением из Вооружённых сил лежал в госпитале, обнаружилось, что у меня свёртывание крови занимает 27 минут. Терапевт стал вызнавать, не было ли у меня в родне больных гемофилией. Я у него поинтересовался, почему он это с радиацией не связывает, а он мне ответил, что она не могла повлиять. Мы с ним даже поругались, и я сказал: «Ты такой же терапевт, как я гинеколог!». После узнал, что врачам просто запретили говорить о какой-либо радиации и в моём выписном листе ни слова не было о Чернобыле. После выписки ещё какое-то время оставался помощником начштаба по гражданской обороне, а потом ушёл завхозом в 45-ю школу. А потом я получил травму, мне запретили оставаться в одиночку и допустили только к работе без эмоциональных перегрузок. Директор лишь руками развёл: «Какую другую работу я тебе найду? Вот у нас пришла программа по ОБЖ, мы ещё понятия не имеем, что это такое. Но посмотри, может быть, ты сможешь». Мне это оказалось знакомо, и я согласился вести. Взвалили на меня кучу классов, материал приходилось искать самому. В общей сложности я проработал в школе 11 лет, но был вынужден уйти по состоянию здоровья. 

– Почему общественная организация, которую вы возглавляете, возникла только в 2007 году?

– У нас и до этого была общественная организация, но возглавлял её человек, который не был ликвидатором. Он пристроился на эту должность, чтобы стричь купоны, потому что в то время общественным организациям оказывали серьёзную помощь. И когда мы готовились к 20-летию катастрофы в Чернобыле, я организовывал посадку аллеи и открытие выставки в музее Иркутска, а он где-то за границей зарабатывал деньги. В общем, постановили его убрать. А потом «чернобыльцы» решил избрать руководителем меня. И в феврале 2007 года мы зарегистрировали новую общественную организацию. 

– Сейчас в Иркутске насчитывается четыре или пять общественных организаций ликвидаторов. Почему так получилось? 

– Некоторые из тех, кто их создал, не имеют никакого отношения к «чернобыльцам». Просто собирают людей, берут у них членские взносы и исчезают. Или ждут, пока администрация деньги выделит, затем накладывают на них лапу и исчезают. Поэтому всей подготовкой к 25-летию мы занимаемся. Мне даже дали в здании областного правительства  помещение, и я надеюсь, что появится рабочее место, где смогу оставлять дежурить кого-то из заместителей, чтобы они могли людям реальную помощь оказывать, а не только по телефону консультировать. 

– Сколько сейчас ликвидаторов в Иркутской области?

– Сейчас осталось 713 человек, а пять лет назад было 1883. За последние два года только в Иркутске участвовал в восьми похоронах. Поэтому обидно, что о нас вспоминают лишь к датам. 

– Какие выплаты им положены? 

– После того как провели монетизацию льгот, у нас практически ничего не осталось. Даже раньше было принято постановление правительства о социальной поддержке ликвидаторов, хотя до этого существовал закон о социальной защите. 

– Если бы вам сейчас предложили добровольно поехать ликвидировать подобную аварию, вы бы согласились?  

– Наверное, поехал бы. Терять ведь уже нечего – здоровья нет, и его не вернёшь, – но у меня богатый опыт, которым я мог бы поделиться и спасти чьи-то жизни. У нас была одна женщина, которая четыре раза ездила в Чернобыль. Она так спасала молодых девчонок, которых хотели туда отправить. Это пример для подражания.