Сейчас Александр Иванов работает государственным инспектором Иркутского инспекторского отделения ГИМС ГУ МЧС по Иркутской области. В 1987 году он окончил Саратовское высшее военное инженерное училище химической защиты, после служил в 851-м отдельном механизированном полку Гражданской обороны, который дислоцировался в Усолье-Сибирском. Был начальником лаборатории, потом командиром роты химической защиты, а закончил службу заместителем начальника управления гражданской защиты – начальником  отдела инженерно-технических мероприятий, радиационной, химической, биологической и медицинской защиты МЧС по Иркутской области.

– В 1986 году я заканчивал четвёртый курс училища, – рассказывает Александр Иванов. – Сначала поползли слухи, это было где-то 28 числа, и лишь потом, накануне Первомая, по-явилось официальное сообщение. Сначала в Чернобыль хотели отправлять всё училище, затем решили только четвёртый курс. Мы с нашей пятой ротой сдали экстренно пять экзаменов за шесть дней. Ещё неделю с нами проводили дополнительные занятия по дозиметрам и приборам радиационной разведки, затем погрузили в поезд до Киева, а там начали распределять по разным войсковым частям. Уже в Киеве в глаза бросилось, что на улицах стало значительно меньше народу, почти не было детей.

Я попал в Ровенский район, там деревни были с такими смешными названиями: Окопы, Углы, Лисиха. Рядом с Окопами и был развёрнут полк химзащиты, набранный из «партизан», то есть из военнослужащих запаса. Народ в основном был краснодарский и кубанский. Мне пришлось исполнять обязанности начальника химической службы полка.

Главной моей задачей было силами полевой лаборатории и взвода разведки замерять уровень радиации на продуктах питания, которые люди приносили, вести радиационно-химическую разведку местности, при необходимости проводить её дезактивацию, убирать дёрн. Занимались дезактивацией деревень, вели учёт доз личного состава. Конечно, почти повсеместно отмечалось превышение относительно естественного фона. Бывало превышение в десять раз, бывало и в сто. Самым «горячим» у нас был пункт мойки машин, которые возили грузы к реактору. Там фон был один рентген в час, а это уже большая доза: если человек восемь часов на пункте работает, он за рабочий день получает восемь рентген. 

Много работали с водителями. За каждый рейс водитель получал где-то 2,5 рентгена. Мы дозиметры прикрепляли к колесам, потом считали средний показатель. Через десять дней после того, как мы приехали, установили предельную дозу в 25 рентген. Десять ходок к реактору – и водитель уезжал домой.

У самого реактора мы не работали: спустя три дня после того, как мы прибыли, вышел приказ, чтобы курсантов не подпускали к реактору. Правда, к тому времени те, кто попал непосредственно в распоряжение оперативного штаба по ликвидации, успели поработать в подвальных помещениях на самой станции. Там они быстро набрали дозу, несколько человек из наших потом получили инвалидность.

Боялись ли мы? Как специалисты, мы осознавали опасность, по крайней мере в большей степени, чем другие военнослужащие. Но шибко не боялись почему-то… Наверное, это молодость. Вдобавок в то время к радиации отношение было другое. Тогда существовали такие нормативы в армии: получил пятьдесят рентген – полежал в госпитале и становись в строй. На военное время были рассчитаны эти нормативы.

Конечно, риск был. Кроме прямого облучения, угрозу представляла радиоактивная пыль, с которой радионуклиды могут попадать внутрь организма. Бывало, мы провели разведку, выявили заражение почвы, убрали дёрн, отправили на захоронение, а через некоторое время измеряем – опять прежние значения. Это с ветром нанесло радиоактивную пыль.

Были распоряжения защищать органы дыхания: носить противогазы, респираторы. Лето, жара, душно… Много ли в противогазе наработаешь? Через два-три дня их уже никто не надевал. А вот одежды сменили три комплекта. Поносишь, потом сдаёшь, тебе выдают свежую.

Тогда в Чернобыле работала вся страна. Такого порядка организации работ, как там, я больше нигде не видел. Многое поражало, например снабжение. В сельских магазинах лежали романы Дюма, которые в других местах за пятьдесят рублей продавали из-под полы. Пять-шесть сортов колбасы, сыр… Местное население к нам относилось доброжелательно. Идёшь утром с прибором, к тебе сразу деревенские: «Сынок, пойдём замерим». Зайдёшь, колодец проверишь, продукты. Колодцы чистые были, их главное крышкой плотно закрывать, чтобы радиоактивная пыль не попадала. Продуктов, бывало, половину приходилось выбрасывать. Например, яблоко лучше переносит загрязнение – у него плотная кожица, если его тщательно вымыть, то радионуклиды с его поверхности будут большей частью удалены. А вот смородину придётся выбросить – с неё уже радиоактивное загрязнение удалить не получится.

Бывали и курьёзные случаи. Приехали в деревню небольшую, разбились по отделениям, начали разведку. Довольно долго замеряли, больше часа. Возвращаются мужики какие-то очумевшие, вроде даже шатает их. Я растерялся: нежели облучились? Вроде бы при облучении бывает головокружение, слабость. А потом оказалось, что в одном из домов дед вино домашнее выставил и они успели его как следует распробовать. Обошлось, хотя с алкоголем было жёстко. Сейчас пишут, что, мол, ликвидаторы водку хлестали, дезактивировали организм изнутри. А у нас «сухой закон» был, тем более у курсантов. Кого поймают на выпивке – вплоть до отчисления. А у приписного состава, у «партизан», срезали премию.

Нужно отметить, что в советское время к полкам химзащиты были приписаны очень подготовленные люди, имеющие соответствующую гражданскую или военно-учётную специальность. Периодически проводились сборы приписного состава, личный состав получал переподготовку. Хотя не обходилось и без издержек: в Чернобыль забирали «партизан», как на войну, – приходил участковый милиционер: «Собирайтесь с вещами». Так среди «партизан» один оказался без трёх пальцев, ещё двоих забрали с диагнозом «малокровие». А с таким заболеванием категорически запрещено привлекать на работы, связанные с воздействием радиации. Мужики схватили пять-шесть рентген, им сразу стало плохо, пришлось срочно отправлять назад.

Мы были курсанты, и наша командировка даже в документах не была отражена. Мы там были, и в то же время нас там как бы не было. Уже потом пришлось всё восстанавливать. А у меня даже родители не знали, где я нахожусь.

Сегодня слежу за развитием событий в Японии. Мне кажется, у японцев авария не серьёзнее, чем наша, больше шуму. К радиации нужно практичнее относиться, а журналистам зря население не пугать. Обыватель читает в газете: ах, в Японии фон превышен. Думает, что он завтра умрёт, начинает йодсодержащие препараты пить. Я же, например, понимаю, что конкретно на территории Российской Федерации, тем более в Иркутской области, воздействие последствий аварии если и будет, то ничтожно малое. Количество радиоактивных веществ, попавших в окружающую среду, несопоставимо, например, с последствиями ядерных испытаний, которые проводились странами мира в 50 – 60-е годы.

Готовы ли мы сейчас к таким событиям? В Чернобыле Советский Союз обеспечил высочайший уровень координации министерств и ведомств. На-пример, раньше по всей стране базировались полки Гражданской обороны, которые должны были работать по ликвидации глобальных аварий. Сегодня полки сократили, техника, находящаяся на базах хранения, в массе своей устарела, переподготовка личного приписного состава не ведётся.

Конечно, в системе МЧС есть прекрасно подготовленные мобильные команды спасателей. Но спасатели как хирурги, они выполняют высокопрофессиональную задачу по спасению живых в аварийной ситуации. Полки же Гражданской обороны должны были идти за спасателями и заниматься черновой работой: разбирать завалы, вести дезактивацию местности. Конечно, справимся – японцы же справляются. Но, боюсь, будет трудно.