«Рюмка, нож и карандаш»

У Виталия Диксона очень необычный кабинет. Прямо на входе всех встречает табличка, на которой предупреждающими крупными буквами написано «опасная зона». К потолку прикреплена труба. Не та, по которой бежит вода, а музыкальная. Духовой инструмент по имени Баритон. На недоумённый вопрос, как он там оказался, хозяин кабинета лишь пожимает плечами: мол, где хочет, там пусть и живёт, это его личное дело… На одной из полок стоит кларнет. Вдоль стен, от потолка до пола, ряды книжных полок. Тут же несколько картин, небольшая коллекция холодного оружия как напоминание о военном прошлом писателя («Вот этот кинжал с Кавказа, из Сухуми», – на ходу рассказывает он), полдюжины буддистских статуэток, полный стакан разноцветных карандашей и многое другое. И при этом никаких признаков беспорядка, скорее наоборот, сразу понимаешь, что каждая вещь здесь на своём месте.

– Это не антикварная лавка древностей, – объясняет писатель. – Здесь всё не случайно. Каждая вещь сюда попала своим путём, пришла из жизни. И у каждой книги своя судьба. Я знаю, где каждая из них находится. Когда я вне дома, звоню и говорю жене: найди мне такую-то книжку. Она спрашивает, где она. И я объясняю. Конечно, я не могу сказать, что она третья справа, но зрительно я всегда точно знаю, где она. Так что всё это не мёртвое, всё живое, всё в работе. И надеюсь, ещё будет, останется. У всего этого есть будущее. Книга никогда не умрёт. Не думаю, что человек когда-нибудь удовлетворится одними электронными источниками.

– Тут у вас сразу два музыкальных инструмента. На кларнете до сих пор играете?

– Нет, он уже не рабочий. Его со-хранила моя мама. Вообще, когда я был мальчишкой, я играл на всём, даже на немузыкальных инструментах, начиная с кастрюль, на которых я отбивал ритм, и заканчивая родительскими нервами. В то время я учился в детской музыкальной школе по классу скрипки. Педагог Дина Григорьевна говорила, что у меня абсолютный музыкальный слух. Это и послужило поводом несколько дней придуриваться перед родителями, изображая Бетховена, абсолютно не реагирующего на отцовско-материнские слова.

– Но если был «абсолютный слух», почему вы не остались в музыке?

– У меня тогда была такая большая нотная папка. Она мне доходила до колена, а я был маленький, ещё даже не учился в школе. Я до сих пор помню, что это была дерматиновая коричневая папка с барельефом Чайковского. И я каждый раз шёл с этой папкой через двор, где в это время происходили такие заманчивые события: там играли в войну, в футбол. А у меня на шее, под воротником бархатной курточки, повязан был какой-то обязательный бант, и я, несчастный, плёлся мимо, шёл в скрипичный класс.

– Но возвращаясь к вашему кабинету, творческий порядок помогает вам в работе?

– Не знаю, иногда, может, и мешает. Вообще я не особенно привязан к этому месту. Человек ведь может обустроиться практически на любом клочке земли. Ему, оказывается, бывает нужен лишь минимум вещей, самый минимум.

– Но по вашему кабинету этого не скажешь.

– А тут нет никакого противоречия. Я об этом и говорю: я не привязан к кабинету – к тому, что здесь есть и чего нет. Во всяком случае, я использую всё это универсально. Вот что здесь обязательно есть, так это рюмка, нож и карандаш. Ну, и ещё блокнот. Это всё, что мне нужно для работы. Всё укладывается в один карман. И в любом другом месте в доме, где бы я ни приткнулся, будь то кухня, столовая, лоджия, гостиная, весь этот «джентльменский набор» тоже имеется. А в кабинете скорее мастерская. Тут книги и милые вещицы, которые уже оставлены для других. А что до работы, то сам я могу находиться где угодно – хоть в Африке, хоть в сибирской глухой деревне, хоть в келье, хоть в каземате. Мне всё равно, где жить. Всё, что писатель хочет сказать, у него, как говорится, уже в печёнках засело.

О пользе и вреде истории для жизни

Мне интересен, прежде всего, процесс создания своего сочинения. И больше ничего

Иногда кажется, что о событиях прошлого Диксон знает в разы больше, чем о настоящем. Но это не так: для него все времена равны. При этом он может долго, подробно и очень интересно рассказывать своему собеседнику о нравах российских монархов, армейских порядках, личных расходах императрицы Екатерины II, происхождении самых разных фамилий – от Потёмкина до Оруэлла, падении Вавилона и экономике Аляски 18 века. Обо всём этом и многом другом он пишет в своих романах, которые причудливо называет то пасьянсами, то газетами, то романами положений. Сегодня их издано уже семь. Но на вопрос, какие сюжеты его больше всего привлекают, без колебания заявляет: «Любые. Ведь всё равно история идёт по кругу».

– В любом времени интересно не само время, а события, которые его обозначают вешками, знаками и прочими революциями. Наибольшее же любопытство вызывают те из них, что прямо или косвенно имеют продолжение в будущем. В истории сплошь и рядом происходили и происходят очень забавные вещи, чуть ли не курьёзы. А когда эти события прошлого соприкасаются с событиями настоящего, получается такой «мичуринский» гибрид, что только диву даёшься! На первый взгляд, он забавен, смешон. На второй – грустен. А потом смотришь в третий раз – и он уже становится не просто уроком, но – урочищем, синоним которому – распадок, в котором сходятся география и история, да и сам образ жизни! Причём это ведь не я сталкиваю прошлое с настоящим и провожу параллели, а они сами постоянно сталкиваются. Важно только это заметить. Кто-то совершенно этого не видит, а кто-то – догадывается. Но дальше этого процесс, увы, не идёт: к сожалению, история никого ничему не учит.

– Но тогда для чего снова и снова возвращаться к этому прошлому, которое, как вы считаете, никого ничему не учит?

– Мой, если хотите, отчаянный кураж в данном случае состоит, возможно, только в том, чтобы напоминать, напоминать и напоминать. Можно сравнить с утренним петухом. Или с будильником, который почему-то всегда не вовремя трещит-бренчит лишь для того, чтобы люди вздрогнули, проснулись, остановились и оглянулись. А уж выводы после пробуждения пусть каждый делает самостоятельно: или переходить к водным процедурам, или идти на баррикады.

– А чисто по-человечески вам комфортно сегодня жить? Ведь многое поменялось в лучшую сторону, стало проще передвигаться по миру, общаться с людьми в любой точке планеты, появился доступ к большому количеству источников информации, в том числе исторических…

– Я скажу так: любому творческому человеку, хоть писателю, хоть художнику, не бывает уютно и комфортно ни в каком времени. Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Это нормальное правило, и работает оно для всех, кроме господ Глазуновых и прочих Лебедевых-Кумачей.

– К вашим книгам отношение далеко не всегда однозначное. Кто-то каждое ваше новое произведение встречает с восторгом, а кто-то, напротив, скептично. Вы сами к этим отзывам как относитесь?

– Никак. Потому что мне интересен, прежде всего, процесс создания своего сочинения. И больше ничего. Меня не интересуют последствия, издательские договоры, тиражи, гонорары. По большому счёту, меня не интересуют и рецензии, потому что повлиять на меня они уже тоже не могут. После того как книга издана, я к ней отношения уже не имею. Книга ушла. Книга живёт своей жизнью. Она в Москве, она в Германии, в Италии, в США, в Израиле. У меня есть определённый круг читателей. И теперь, когда книга живёт сама по себе, я уже ничего не могу сделать. Не буду же я её переделывать? Одного Фадеева (речь о романе Александра Фадеева «Молодая гвардия», который из-за критики он вынужден был издать в двух редакциях. – «Конкурент») для истории литературных перелицовок уже предостаточно. Всё, что я сделал, я уже сделал. Результат писательского труда неведом никому. Врут, когда говорят: я поставил себе цель и добился её осуществления. Врут все: национальные лидеры, президенты, дипломаты, премьер-министры всего мира, а уж в России, где фараонов тутанхамонов на душу населения приходится больше, чем в Египте, тем более. Врут писатели, которые претендуют на «совесть народную». Хотя, с другой стороны, без таких явлений, вроде полумифического трио Михалковых, российская культура уже как будто и не культура, а одна прокламация.

«Странный писатель»

Недруги просто-таки не могли взять в толк, что «энергия заблуждения» – это кислород для творческого дыхания, для поиска

Диксон действительно писатель очень своеобразный. В его последней опубликованной книге «Августейший сезон» на 990 странице можно найти вклеенный пожелтевший берёзовый лист, а рядом философское авторское пожелание: «Да не будет пусто место этого Листа!». Собрать все их писателю помогли его внучки, которых у него четыре. «И один внук по имени Тимур Алексеевич!» – добавляет Виталий Диксон. Сам он рассказывает, что когда обратился в типографию с просьбой приклеить эти 500 листов в строго отведённых для этого местах, то думал, что придётся отдельно заплатить за эту специфическую услугу. Но сотрудники типографии посчитали иначе и легко взялись за это непривычное дело, заявив, что им это будет интересно.

– Однажды иркутский поэт Анатолий Кобенков назвал вас «странным писателем». А ещё он как-то сказал, что в вашей прозе «множество заразительных заблуждений». Вы с его мнением согласны?

– Вообще обычно я не комментирую то, что обо мне думают и говорят, не моё это дело. Кому-то нравится, кому-то нет, это нормально. Но здесь, пожалуй, я единственный комментарий дам. Когда это высказывание было опубликовано, да ещё в столичном «Знамени», мои дежурные критики возликовали: «Как здорово и правильно сказал Кобенков! Действительно, заблуждается Диксон!». Но вскоре мне позвонил Кобенков и осторожно спросил: «Ты не обиделся? Ты всё понял?». Я говорю: «Толя, я всё понял». Потому что речь в упомянутой фразе шла вот о чём: он имел в виду «энергию заблуждения», без которой творчества вообще не существует. Поэтому она и заразительна. А ещё «Энергия заблуждения» – это книга Виктора Борисовича Шкловского, которую Кобенков знал почти наизусть. Недруги просто-таки не могли взять в толк, что «энергия заблуждения» – это кислород для творческого дыхания, для поиска.

– Но ведь Анатолия Кобенкова в Иркутске тоже не всегда понимали и принимали. 

– Ну, и что это означает для выдающегося российского поэта? Факт личной биографии, не более. Значительно важнее место в русской литературе. Точно так же например, жил и творил в Иркутске выдающийся режиссёр Вячеслав Кокорин. Придёт время – и до него будут доискиваться энциклопедисты и краеведы разных мастей: в каком доме жил да на какой вечерней скамейке внеочередным портвешком с товарищами наслаждался. Были и сплыли другие замечательные артисты, художники, музыканты… Жил здесь и Ваня Вырыпаев (Иван Вырыпаев, выпускник Иркутского театрального училища. – «Конкурент»). И его тоже выдавили отсюда. Причём сделали это всё те же деятели культуры, которые обожают иркутскую почву, но при этом предпочитают жить с постоянной тоской по московскому асфальту. А между тем Вырыпаев – это очень талантливый режиссёр, талантливый актёр, талантливый сценарист. Теперь уже он предпочитает жить в Варшаве. Впрочем, как свидетельствует та же история, русское искусство и литературу бережней всего сохраняли эмигранты.

– То, что талантливые люди уезжают из Иркутска, из России, тоже в нашей истории случается не первый раз. Неужели прошлый опыт ничему не научил?

– Об этом уже столько всего было сказано, что просто неприлично повторяться. Так что остаётся, видимо, только сделать такой ярлычок или знак дорожный: «Россия. Опасная зона». Всё. Других опознавательных знаков для этой стихии нет.

– Вы себе знак для этого и повесили?

– Нет, это не для себя. Мне знаки не нужны.

Сейчас Виталий Диксон работает сразу над несколькими новыми книгами. Одна из них будет посвящена художникам, картины которых есть в коллекции писателя. Собрание оказалось внушительным: всего около 100 картин разных авторов, от иркутских до зарубежных, написанных в разные годы. Некоторым из них больше лет, чем самому писателю, какие-то появились недавно. И с каждой картиной связана история, которую автор обязательно расскажет. Название у одной из них, как и у всех произведений Диксона, причудливое: «Остаюсь в Назарете. Вариации на тему разноцветного мира». А ещё он мечтает сделать книгу о Байкале, иллюстраторами в которой будут дети. «Это участники международного фестиваля детского художественного творчества «Славное море», – рассказывает писатель. – Он проходит в разных городах России, в том числе в Иркутске, а также в Латвии, Китае, Японии, Южной Корее и других странах. И все участники, каждый по-своему, изображают море, корабли. Одним словом, такой большой международный проект».