Соответствует ли общий вывод этого исследования нынешней картине российско-польских отношений и нет ли ему альтернативы в политике и культуре? По утверждению Нормана Дэвиса, «глубину польского отвращения к русскому соседу определяет отсутствие общих элементов культуры, которые могли бы оказать смягчающее воздействие, и желания сдерживать своё чувство неприязни… многовековые контакты поляков с русскими приносили исключительно горечь и взаимное недоверие. Поляки ожидают со стороны русских насилия, русские со стороны поляков – сопротивления. Россия – это Восток, Польша – это Запад, и, судя по всему, эта пара никогда не сойдётся…». Отметим, что первое английское издание книги вышло в 1984 году, а писалась она годом ранее, после трагедии корейского «Боинга», сбитого советским истребителем 1 сентября 1983 года (отметим, 1 сентября – это и дата нападения Гитлера на Польшу). Так что резкие пассажи автора можно понять, но можно ли с ними согласиться?

Есть ли среди поляков другие точки зрения, другое отношение к России? Да, есть! Назовём рыцаря польского кино Даниэля Ольбрыхского. После смоленской трагедии, после мутных сайтов, с той и другой стороны ливших грязь на могилы, пан Даниэль имел смелость сказать в своём открытом письме, опубликованном в той же «Газете Выборча» и журнале «Новая Польша»: 

«Дорогие друзья! В Москву я приехал впервые, когда мне было 20 лет. С Беатой Тышкевич и Анджеем Вайдой мы представляли его фильм «Пепел». И было это 20 лет спустя после окончания войны. Сейчас мы отпраздновали 65-ю годовщину Победы над фашизмом. Я всегда обращался к вам «друзья», потому что у меня было и есть здесь очень много друзей. К сожалению, многих из них, таких как Смоктуновский, Высоцкий, Окуджава, уже нет среди нас. Жаль, а то бы они увидели, как мемориальные мероприятия в Катыни, катастрофа польского президентского самолёта, приобщение миллионов россиян к фильму Анджея Вайды «Катынь» высвободили у вас и у нас что-то необыкновенно прекрасное и благородное… Эта пробуждающаяся к жизни весна, несмотря на смоленскую трагедию, весна, про которую я думал, как и Анджей Вайда, что никогда её не дождусь, позволяет мне призвать: не упустим момента, когда у наших народов появилась возможность быть ближе друг к другу, чем когда-либо в истории…».

Территория «свободы»

Первая Варшавская книжная ярмарка, прошедшая недавно во Дворце культуры и науки («непрошеный дар СССР», по выражению Н. Дэвиса), – многоплановое событие, служащее пропаганде книги и других носителей литературы, знания и информации. В ней приняли участие свыше 320 экспонентов из Польши и из-за рубежа. Важнейшим же событием ярмарки было присуждение премии имени Рышарда Капустинского за литературный репортаж. Победителем стал Жан Харцфельд – многолетний военный корреспондент «Либерасьон», автор книги, посвящённой гражданской войне в Руанде. Международная премия имени Рышарда Капустин-ского – форма награждения и популяризации особенно ценных книг-репортажей, затрагивающих важные проблемы современности.

Рышард Капустинский, «лучший журналист ХХ века» (Габриэль Гарсиа Маркес) и «Геродот нашей эпохи» (немецкая газета «Франкфурт Альгемане Цайтунг»), наконец-то занимает своё достойное место в мировом интеллектуальном пантеоне. Увидела свет на русском языке и его книга «Империя», написанная по следам путешествия по СССР, «на грани нервного срыва», то есть накануне стремительного превращения империи в Россию и постсоветские республики. 

В заключительных главах книги «Империя» есть такой сюжет: «…в нашем купе одна женщина ехала в Одессу на свадьбу к сыну. Живёт она… в Сибири, на Лене… Сибирь называют величайшей тюрьмой на свете… но наша сибирячка… считает Сибирь величайшим оазисом свободы. «Бескрайние пространства, непроходимая тайга, бездорожье… – тут сохранились целые селения иноверцев (видимо, староверов. – Авт.), – говорит она. – Они и царя пережили, и большевиков, и никто не знал, где они. Однажды к нам приплыл на лодке какой-то человек, у него были при себе бумага, краски, карандаши и мелки. Он… останавливался в деревнях и на заимках и с маленьких школьных или паспортных фотографий рисовал матерям портреты их погибших на войне сыновей. Каждая платила ему сколько могла. На это он жил и ни от кого не зависел…». А она сама? Когда всех загоняли в колхозы, они с мужем ночью, прихватив корову и двух поросят, убежали в глубь тайги, там осели, построили шалаш, а потом даже избушку, завели огород… и за время <колхозов>… не видели ни одной живой души. И делится секретом выживания – заготавливали впрок солонину, даёт рецепты её приготовления: «до самой Одессы едим положенные на хлеб аппетитные куски…». Вот как, нам представляется, делается литературный репортаж, и, право, даже коренному сибиряку, немало поколесившему по северам, не хочется задавать скучные уточняющие вопросы, как же эти «отшельники» избежали вездесущего НКВД, милиции, рыскавших по тайге в 30–40-х браконьеров и уголовников. Так быль и мешается с мифом, рождая мощную качественную метафору: «Сибирь – территория свободы».  

Даже исторические документы убедительно показывают самые что ни на есть мифологические представления о Сибири. Дадим слово двум замечательным исследователям – супругам Сливовским, которые буквально «открыли Россию для поляков…». Ренэ Сливовский, профессор Варшав-ского университета, литературовед и переводчик русской литературы («Чевенгур» и «Котлован» Андрея Платонова); его супруга Виктория Сливовская, историк, профессор Института истории Польской академии наук, автор монографии «Побеги из Сибири», вспоминает: «…в 70-е и 80-е годы прошлого столетия мы c Ренэ встречались в Москве (и в Варшаве) с писателем Сергеем Залыгиным, автором нашумевшего тогда романа «На Иртыше». Он был коренным сибиряком, о Сибири писал и однажды с горечью нам сказал о своей боли: что его родной край, его большая «малая родина» связана со всякого рода ужасами и с ними её прежде всего ассоциируют, забывая о её необыкновенной красоте, неизмеримых богатствах, о населении, с открытой душой принимавшем всех чужих, инородцев, в том числе и поляков. В этом мы имели возможность убедиться, путешествуя в 1990-е годы по Сибири в поисках материалов о польских политических ссыльных XIX века. Но всё же в общественном сознании поляков – да и не только их – слова «Сибирь», «сибирская каторга» звучат зловеще, что так опечаливало Залыгина. Ведь даже в популярной русской песне за словами «Я Сибири не страшуся, Сибирь ведь тоже русская земля…» таится повсеместное чувство страха, которое надо превозмочь!».

У Нормана Дэвиса, Сибири не видавшего, в его монографии также господствует это представление. «После отбытия каторжных работ полякам часто не позволяли возвращаться в Польшу, поэтому они тысячами оставались в самых отдалённых и пустых местах Российской Империи. До строительства в России железной дороги в XIX веке заключённых поляков перевозили в кибитках или заставляли идти пешком в кандалах… от Вислы до Енисея и Лены. Многие умирали по дороге, нельзя определить их число, однако, предположительно, они составляли самую многочисленную категорию политических ссыльных царской России… Согласно энциклопедии царских времён, в 1880 году 75% населения Иркутска были католиками (пусть иркутские историки проверят это утверждение. – Авт.)». 

В. Сливовская думает иначе: «В литературе – в стихах, драмах и романах, а также в живописных полотнах, которые чаще всего появляются как иллюстрации польской ссылки, на первый план неизменно проступает мотив ужаса: он преобладает, например,  в произведениях никогда не бывавшего в Сибири Яцека Мальчевского. Все они создавали миф о Сибири с его символом – трудящимся в рудниках прикованным к тачке каторжником. Тем временем реальная жизнь каторжников и поселенцев была далека от господствующих о ней представлений… По крайней мере, на протяжении четырёх столетий… Сибирь не была для поляков понятием сугубо географическим… она была, по существу, суммой испытаний, которые стали уделом польских ссыльных на огромных пространствах Российской Империи как до Урала, так и за ним. Сибирскими ссыльными считались и прибывавшие в Архангельскую и Пермскую губернии – всюду, где было очень холодно, равно как в казахские степи или на территории, занимаемые всеми тремя отдельными корпусами, не только Сибирским, но и Оренбург-ским и даже Кавказским».  

Самуэль Пешке, взятый в плен во время наполеоновской кампании 1812 года, провёл зиму в Саратовской губернии, однако был убеждён, что находится в Сибири, и сетовал на жуткий мороз и надоедливые «сибирские ветры». Когда в Кракове в 1857 году был опубликован список пребывающих в Вятке польских офицеров – участников восстания 1830 года, то ему дали следующее название: «Список сосланных в Сибирь, а именно в Вятскую губернию…». И никого это не удивило. Сведения о том, где и в каких условиях находились «польские бунтовщики», долгое время были совершенно неизвестными. 

Утверждалась «чёрная легенда» Сибири, той Сибири, в которой пребывали поляки начиная с XVI века, с военных времён Стефана Батория, потом барские конфедераты, участники очередных восстаний: Тадеуша Костюшко 1794 года, 1830-го, 1831-1832, 1863-1864, заговоров и тайных кружков. Год за годом представители очередных поколений уходили в тот же путь – на восток…

Места столь отдалённые

Среди наказаний, предусмотренных в своде законов, самыми тяжёлыми считались каторжные работы в рудниках, потом – на заводах и в крепостях, на определённое время или «навечно». Значительно более лёгким – по сравнению с каторгой – наказанием было поселение в местах «более или менее отдалённых»: в Сибири или в одной из четырнадцати внутренних губерний. Арестантские роты с их принудительными работами предназначались главным образом для недворян. После отбытия срока на каторге или в арестантских ротах ссыльных отправляли на поселение: сначала в Сибирь, а потом уже во внутренние губернии империи. Вопреки этой классификации и общему мнению, в первой половине XIX века самым тяжёлым наказанием была военная служба (минимум 15 лет), где смертность была самой высокой, прежде всего из-за повсеместных эпидемий, а условия жизни нередко невыносимыми. 

Во второй половине XIX столетия наибольшее распространение получает водворение — прежде всего ради колонизации Сибири. Как правило, польских переселенцев не касались амнистии, применявшиеся ко всем другим категориям. Переселенцы со своими семьями оставались пожизненно в Сибири, в основном Западной (в Томской губернии). Их потомков мы встречаем и в нынешнее время. Но жизнь польских каторжников и ссыльных в Восточной и Западной Сибири складывалась совсем по-другому. Тут и рядовые солдаты получали льготы: им разрешали жить на частных квартирах, зарабатывать на жизнь уроками, а некоторые даже не носили солдатских шинелей.

Но уже князь Роман Сангушко (Николай I заменил ему каторгу военной службой) жил в Тобольске в трёхкомнатной квартире, держал лошадей и охотился в местных лесах, получал регулярную помощь из дома, еду и деньги, благодаря чему мог оказывать помощь многим тобольским ссыльным. Большую роль в этом играли связи его родных с русской аристократией и придворными кругами в Петербурге.

Большинство польских каторжников и ссыльных XIX века хуже всего вспоминали дорогу в Сибирь… Потом, на месте, всё оказывалось далеко не таким страшным, как предполагалось, по сравнению с пережитым в пути. В большинстве случаев польские каторжники не отбывали предназначенного им наказания. Для выполнения каторжных работ, например на Иркутском соляном заводе – хорошо известном Усолье – или в Нерчинских и других рудниках, хватало уголовников и вольнонаёмных рабочих. По всей Сибири и зажиточные купцы, и представители местной администрации нуждались в хороших врачах, учителях, воспитателях, способных обучать дочерей и музыке, и танцам, и живописи; и, наконец, со временем – в честных и опытных администраторах золотых приисков. 

Вопреки запретам, ссыльных поляков охотно брали на работу в канцелярии («для письма» по тогдашней терминологии) – для разбора приходящих бумаг и ответа на всяческие запросы. В официальных документах все они фигурировали, конечно, как строго выполнявшие предназначенные им по приговору наказания. Для поляков были специально заказаны на заводах Демидова легко снимавшиеся кандалы – на случай приезда ревизора. До столиц было тогда далеко, и всё, по сути дела, зависело от местных чиновников, начиная от генерал-губернатора и кончая самым мелким чинушей или полицмейстером.

Вот несколько наиболее ярких примеров. В Иркутске во второй четверти XIX века в канцелярии граждан-ского губернатора за приходившие к ссыльным письма и передачи отвечал некий Ярин – мошенник и вор. Когда его уволили и на это место пришёл честный чиновник, дело совершенно изменилось: перестали пропадать письма и деньги. Но радость продолжалась недолго – хороший чиновник получил другое назначение, предполагавшее более высокий заработок. Тогда, чтобы удержать его на старом месте, иркутские ссыльные – поляки из организации Конарского и декабристы – решили собирать деньги, чтобы возмещать ему разницу, лишь бы он остался на прежнем посту. Как постановлено, так и сделано. 

Трудно поверить в то, что каторжник доктор Бопрэ из Кременца имел за Байкалом около большого Нерчин-ского завода крупное хозяйство, в котором работал другой каторжник – батрак Бальцер Сусло, там он исполнял часть назначенного судом наказания (10 лет каторги в рудниках). И не только он. Когда во время полевых работ не хватало рабочих рук, Антоний Бопрэ нанимал роту солдат и платил в казну и за работу «своих», и за работу солдат всё, что полагалось. Обо всём этом мы узнаём из сохранившихся книг, в которых отмечались все приходы и расходы этого великолепного предприятия – и ведро водки на праздники, и взятка полицмейстеру. Бопрэ записывал скрупулёзно всё, что брал для себя, – на сигареты, конверты и прочее. В его Польском доме обедали одинокие забайкальские ссыльные: кто мог – платил, у кого не хватало денег – обедал бесплатно. 

Конарщики – члены Союза польского народа из Царства Польского, с Волыни и Подолья, из Вильна (Вильнюса) и Дерпта (Тарту) – были группой, связанной дружескими и родственными узами, они помогали друг другу и остальным товарищам по ссылке. Они великолепно организовались в так называемые «огулы» («общаки»), на что местные власти смотрели сквозь пальцы. Благодаря помощи комитета опеки, созданного двумя аристократками, Ксаверой Грохольской и Розой Собанской, названной «Розой Сибири», они получали и одежду, и продовольствие, и деньги, и книги. А самое главное – письма! 

Огулы – иркутский и забайкальский – имели свои правила (уставы): сколько надо отдавать из полученных и заработанных денег в общую кассу, как себя вести по отношению к представителям власти; категорически запрещалось злоупотреблять алкогольными напитками и азартными играми. За это исключали из организации. Не одобрялись браки с сибирячками, так как по закону 1836 года родители в смешанных семьях обязаны были воспитывать детей в православном вероисповедании. 

«Когда я иду на запад…»

О жизни польских ссыльных во второй четверти XIX века мы узнаём из удивительного документа – сибирского дневника конарщика Юлиана Сабинского. Он день за днём описывал все события с 1839 по 1857 год, до тех пор, пока – как и другие ссыльные, поляки и декабристы, – по случаю коронации Александра II в 1856-м не получил возможности вернуться в родные места. Дневник и его автор – это поистине уникальное, единственное в своём роде явление. Мы его трижды читали полностью, редактируя и составляя указатель, каждый раз удивляясь как содержанию записей, так и личности автора — человека необычайного характера, силы духа, всесторонне образованного, полиглота: он объяснялся на всех европейских языках — английском, французском, немецком, итальянском – и был их превосходным преподавателем; русского он не знал, но в ссылке изучил так, что не только мог изъясняться, но и читать великих классиков с Гоголем во главе. 

Губернатор Копылов, переводчик Светония на русский язык, приглашал Сабинского и других польских каторжников, чтобы за столом поговорить на любимой латыни… Сабинский учил и воспитывал детей Волконских и Трубецких бесплатно, и ничто не могло изменить его правил: он всегда помнил и подчёркивал, какую помощь польским ссыльным оказали в самый трудный, начальный период пребывавшие в Восточной Сибири с 1826 года декабристы. Будучи учителем сына Волконских Михаила, он целые месяцы жил в их доме, участвовал во всех семейных праздниках, в горестях и радостях. Всё это мы узнаём не из кратких воспоминаний, написанных спустя годы, а из ежедневных записей. И понимаем, что каторга и ссылка тех лет не сводилась к тяжёлому физическому труду, а знаменовалась ежедневной тоской по своей семье, по друзьям, по родным местам. 

Декабрист Лорер записал в воспоминаниях свой разговор со ссыльным поляком, который каждый день гулял по одной и той же дороге. На вопрос, почему он не изменяет направления, получил ответ: «Когда я иду на запад, мне кажется, что я всегда чуть-чуть ближе к моей родине…». Сабинский тоже очень страдал, что он учит и воспитывает детей пусть даже уважаемых и любимых друзей, но всё же это «чужие» дети, а не свои: он ведь оставил дома троих (двух сыновей и дочь). Он оказался в чужой среде и иногда сомневался, изменится ли когда-либо его положение. Вот в этом и была трагедия ссылки в Сибирь. Сабинский и другие ему подобные, высоко ценившие личную свободу и чувство собственного достоинства, с трудом привыкали к зависимости от всяких начальников, даже хорошо к ним относящихся.

В Сибири польских ссыльных первой половины XIX века вспоминали с безусловным уважением, а газета «Сибирь» сожалела, что после амнистии 1856 года почти все они уехали. Но не успели они покинуть. Сибирь, как двинулась другая волна ссыльнокаторжан, участников восстания 1863-1864 годов. Это была кульминация польской ссылки того столетия: в нашей картотеке фигурирует свыше 40 тысяч фамилий. Судьба ссыльных второй половины века тоже далека от мифа о «прикованных к тачкам» катор-жниках. Не случайно жизнь в Усолье один из них назвал «Аркадией». Другой мемуарист сообщает, что никогда и нигде в своей жизни он не встретил столько интересных людей и не слышал таких лекций и дискуссий, как на усольской каторге. Но, конечно, так было не у всех. Судьба некоторых была весьма тяжёлой.

Самым трагическим в истории этой ссылки было восстание на Кругобайкальской дороге 1866 года. Оно закончилось расстрелом зачинщиков. Но и в это время создавались огулы, вместо каторги занимались учёбой. Хотелось бы ещё в заключение сказать, что глубоко ошибаются историки и особенно журналисты у нас и за рубежом, называя ссылку в Российской Империи «царским ГУЛАГом». Русское государство Романовых во все времена своего существования было самодержавной монархией, оно не имело ничего общего с тоталитарной системой. Целью всех видов ссылок – от каторги до жительства – было не истребление «неудобных» элементов населения, но их изоляция и, как сегодня модно говорить, ресоциализация. Когда кончался назначенный срок (по амнистиям всегда сокращаемый) и власти приходили к выводу, что наказанного можно считать лояльным подданным, он мог вернуться на родину. 

Следует добавить, что царские власти боролись с настоящими противниками, – мы можем считать наказания слишком строгими, но они применялись по существующим законам. Наказанные поляки – по уголовным и политическим делам – использовались для колонизации захваченных территорий, но для этого они получали большие ссуды и хорошие участки земли. Власти знали о золоте на Колыме, но шли прения, выгодно ли посылать туда на принудительные работы, ведь это означало обеспечить жильём, тёплой одеждой и продовольствием; при отсутствии дорог это было очень дорого. И проект был оставлен на долгие годы. Уже приводились примеры хорошо зарабатывающих – вопреки официальным запретам – врачей, учителей, чиновников из ссыльных. Были среди них и известные учёные, работы которых поощряло Императорское Географическое общество (Бенедикт Дыбовский и многие другие, о которых написано немало монографий и статей). 

Даже в Якутии, которая считалась карцером Сибири, никто не умирал от голода, а якуты до сих пор сохранили память о Серошевском и Пекарском: первый описал их обычаи, второй создал первый якутско-монгольско-русский словарь, переиздаваемый до сих пор. В заключение Виктория Сливовская добавляет: «Были случаи, когда бывшие ссыльные становились собственниками золотых приисков, оставались добровольно в Сибири или возвращались на родину с золотом, как прадед нашего друга, который на то, что там заработал, построил с братом первую паровую столярню в Кракове. Но не довелось мне слышать, чтобы кто-то из польских переселенцев или лагерников вернулся из СССР с хотя бы ничтожным состоянием или научными достижениями. Их таланты гибли в непосильной работе в шахтах, на лесоповале… до такого состояния ни один каторжник, даже рецидивист, отбывавший наказание в Акатуе, само название которого вызывало трепет, не был доведён…». Вот вам и проклятый царский режим. 

Сибирские и польские исследователи идут часто параллельными путями, хотя и поддерживают тесные связи, но вопрос остаётся всё же открытым. И мы его уже задавали, в частности в очерке «Сибирские мифы и сибирские были». Что же такое Сибирь в массовом историческом сознании (и не только польском) – огромная тюрьма или территория свободы? Впрочем, Н. Дэвис справедливо замечает: «….потомки польских ссыльных в Сибири… говорят только по-русски, но утверждают, что являются русскими гражданами польской национальности…», службы же в Иркутске идут уже в двух костёлах  – старом и новом.