Прелесть благодати

Мы встречаемся на перекрёстке улиц Пролетарской и Карла Маркса, но почти сразу оказываемся на углу Ивановской и Большой. Такие имена носили эти улицы примерно сто лет назад.   

– Именно это место я считаю дырой во времени, – начинает наша собеседница, указывая на отмеченное декоративным кирпичом место, где мы стоим. Прежде здесь была часовня Спасителя. Прохожие почти не обращают на нас внимания, а мозаичные лица поющих «Интернационал» на стене рядом стоящего здания смотрят, кажется, немного удивлённо. – Через неё мы можем попасть в прошлое. Мы сюда пришли, поскольку я посчитала, что большая часть моего жизненного пространства совпадает не с двадцать первым веком, а, пожалуй, с началом двадцатого. 

Проблема не в том, чтобы попасть в прошлое, а чтобы вписаться в него. Допустим, мы оказались в 70-х годах позапрошлого века. Нас бы арестовала полиция – выглядим уж больно странно. Здесь стоит будка квартального, – машет рукой в сторону пересечения Ивановской и Харлампиевской, то есть Пролетарской и Горького, наш гид в этом путешествии, – там стоит ещё одна. 

В направлении, указанном Валентиной Михайловной, сквозь историческую перспективу на месте соединения улиц Урицкого и Карла Маркса неожиданно проступил бело-синий экипаж ГИБДД, рядом с которым наблюдал медленное течение затора господин в форме и с полосатым жезлом.

– В ту пору было очень много конных полицейских, – как будто прочитав мои мысли, продолжает наш проводник, – они бы тоже на нас обратили внимание, а если бы не обратили, то извозчики с биржи, которые стояли здесь же, обязательно указали бы на нас. Когда я пытаюсь иронизировать на этот счёт, мои знакомые матёрые краеведы говорят, что мы бы воспользовались правом каждого приезжего в Иркутске дореволюционном представиться губернатору. Замечательный, но утраченный механизм. 

Мы бы увидели многое из того, что видим сейчас. Как раз стали появляться первые каменные постройки. Ещё строил этот дом (позже получивший название дома Плетюхиных) городской голова Павел Иосифович Катышевцев. Замечательный был дом Котельниковых, и дом Трапезниковых – вот этот, изуродованный сначала советской властью, затем нынешними предпринимателями, – кивает госпожа Рекунова «Интернационалу». В нём жили люди, оставившие огромный след в жизни нашего города. В истории Иркутска, которая, конечно, не безоблачна, в то время был замечательный период: здесь было общество, сильное тем, что власть не взаимодействовала с ним, а являлась его частью. Этот период был очень коротким. И не повторился. 

– Почему так произошло?

– Тогда Иркутску слишком повезло, и совпадение такого количества причин вновь сомнительно. Были миллионы, которые ждали, чтобы их рассеяли. Своих чиновников здесь не было, из-за проблемы грамотности к нам приезжали люди очень образованные, много в жизни успевшие. Для них купцы открывали магазины, где были и трюфели, и черепаховый суп, и драгоценности, сами им подражали. С оглядкой на них иркутский купец очень быстро сменил одежду. Была также целая система преференций, которые получали купцы за свою общественную деятельность. И самое главное – чиновники, чтобы досрочно получить чины (а Сибирь давала такую возможность), должны были жить здесь не год и не два. Тут им было трудно, и чтобы сохранить прежде всего культурный уровень, они должны были держаться вместе и делать что-то доброе. К сожалению, я не вижу ни одной причины сейчас, которая бы помогла создать такую удивительную модель. 

Часовня, на месте которой мы находимся, была построена на народные деньги. Возглавлял строительство городской голова Иван Степанович Хаминов, в эту группу входил и господин Кукель, крупный военный чин, а также мелкий военный чин, который взялся выступить автором этого проекта, он, кстати, не увидел эту часовню, потому что поляки убили его во время восстания на Кругобайкальской железной дороге. Они собирались вечерами. У Кукеля умирала жена, у Хаминова был богатый, но достаточно одинокий и в этом смысле холодный дом. Они говорили о том, что первое покушение – а именно в честь чудесного спасения от гибели царского семейства была возведена часовня – должно людей как-то сблизить. Время удивительных иллюзий: верили в просвещение, в монархию. В этом была своя прелесть, она тоже давала ощущение благодати. 

Роман на Большой

На этом перекрёстке легко попасть в другое время. Стоит только захотеть

Переведя дух после этого вдохновенного пассажа, госпожа Рекунова предложила пройти по Большой к дому Жбанова. Призналась: с этим домом у неё самый свежий роман. 

– Вообще с городом романные отношения возникают буквально сразу. Бывают, как во всяком романе, периоды отдаления. Иногда хочется бросить всё и уехать. Иркутск – суровый, своенравный, гневный, привыкший к вниманию. Но стоит наступить некому критическому моменту, и он обязательно удивит каким-нибудь замечательным уголком. Подлец этакий. 

– А с чего начался ваш роман с Иркутском?

– Я сюда приехала поступать на отделение журналистики и случайно попала на экскурсию. Экскурсовод был в прекрасном настроении и вместо заученных фраз сказал: «Поехали к декабристам». С этого всё началось. Потом было разное, но этот город – невозможный, грязный, неблагодарный – всё-таки чем-то всегда тебя берёт. На этой улице, где много удивительных домов, тот, к которому мы идём, удивителен тем, что он, будучи доходным, всё-таки был и жилым. Это улица Карла Маркса как раз напротив Киевской. В газетах 1906 года можно увидеть, что врач Жбанов так и обозначает свой адрес: «Большая против 4-й Солдатской». Каждый раз, проезжая мимо, я вспоминала объявление и видела в проём между домами лесенку. Так хотелось туда попасть, но нужно было найти какой-то естественный повод. И он нашёлся удивительным образом. У меня заболел кот. Стали обзванивать ветеринарки, и та, что ответила, оказалась в этом дворе. Причём накануне она переехала из соседнего дома в тот, где и была лечебница Константина Марковича Жбанова. 

Дом был построен его отцом, Марком Жбановым. Человек удивительный – в его характере есть вещи, абсолютно не сочетаемые. С одной стороны, он имел удачный бизнес – здесь был магазин для богатых людей: золото, бриллианты и прочие замечательные вещи (ныне BrandHall. – «СЭ»). У него была возможность, заработав капитал, вложить его во что-то другое, но он делает необычную вещь: начинает хлопотать о создании иркутского общества приказчиков. 

У Валентины Рекуновой много хороших знакомцев в Иркутске дореволюционном. О каждом она может рассказать нечто удивительное

– Создаёт профсоюз? 

– Да. Приказчики против, им жаль платить членские взносы, у них нет внутренней готовности. Тогда он выделяет капитал, если я не ошибусь – 50 тысяч рублей, большие деньги по тем временам. Далее, он становится гласным городской думы и одним из попечителей Сиропитательного дома купчихи Медведниковой. Это было главным делом его жизни, и он умирает там, прямо на рабочем месте. 

Его сын Константин Маркович получает университетское образование, не остаётся в столицах, а возвращается в этот дом. Здесь было много заезжих докторов, которые делали деньги и уезжали. Младший Жбанов был похож на своего отца-предпринимателя привязанностью к городу. За редчайшим исключением, он каждый день без выходных ждал посетителей вот за той дверью, – мы заходим во двор и видим настоящую усадьбу. – Парадный дом, где можно принимать гостей, устраивать магазины, жилое помещение – довольно скромное, но удобное. Сюда, – указывает Валентина Михайловна на двери двух гаражей, – можно было загонять лошадей. Я ничего не знаю о том, что с этим домом стало потом и что стало со Жбановым. Но непременно узнаю.

Дыхание современности 

– Экипажи по улице Большой ездили в обоих направлениях, верно? – мы снова выходим на Карла Маркса, движение по которой к этому моменту окончательно встало.

– Да, но экипажи были разные. Существует иллюзия, которую создал Антон Павлович Чехов. Он оказался в Иркутске в 1890 году, в бытность городским головой Владимира Платоновича Сукачёва, который центр вычистил, удалил пьяных, пивные точки и добился, чтобы по центральной улице курсировали извозчики с экипажами на рессорах и на резиновом ходу. Но сменивший его другой городской голова не имел ни таких денег, ни влияния, и как-то всё пошло на убыль. Картина улицы Большой 1905-го уже совершенно другая. Хамящие извозчики, разбитые экипажи… – говорит собеседница, в то время как мы переходим дорогу, лавируя между капотами. 

– Примерно то же самое, что сейчас.

– Вообще все наши беды растут оттуда. 

Между тем мы останавливаемся напротив небольшого деревянного дома с вывеской «Гостиница «Усадьба Егорова». Несмотря на резные наличники и статус памятника деревянной архитектуры, дом выглядит крепким и даже бодрым – дела у него, кажется, идут неплохо. 

– У меня огромное количество друзей, и хотя я их всех одинаково нежно люблю, между собой они в сложных отношениях, поэтому у меня день рождения отмечается в течение пяти-шести месяцев, – объясняет нашу остановку Валентина Михайловна. – С краеведами каждый год мы приходим сюда. Здесь можно очень вкусно закусить, здесь интерьеры купеческого дома и есть редкое для современных заведений ощущение уюта. Когда я смотрю на этот дом, думаю как раз о тех перспективах, которые реально Иркутску светили и ими не воспользовались. Любую из «гнилушек», вложив определённые деньги, можно было довести до подобного состояния и показать, как выгодно владеть памятником. Меня больше всего восхищает в этих постройках то, что деньги, которые вложили пропасть сколько лет назад, продолжают крутиться. Часто думаю: «Ёлки-палки, а вот если бы мой любимец Иван Степанович Хаминов, ростовщик, купец и благотворитель, оказался в нашем времени, что бы я ему показала?» Есть как минимум два места – это «сити» на Байкальской, великолепное совершенно. Иван Степанович, наверное, сказал бы: оно хорошо тем, что стоит на своём месте. И ещё есть в Иркутске прекрасный пример того, как из обыкновенной советской коробки сделали здание, которое вписалось в исторический центр Иркутска.

Традиции и дороги

К нему мы и направляемся от усадьбы Егорова. Переходя 3-ю Солдатскую (Грязнова), сквозь грохот дорожной техники и автомобильные гудки Валентина Рекунова продолжает мысль про иркутские беды: 

– А вот человек, которого я не люблю, и его дом. Кравец – инженер, удачливый предприниматель, прародитель самой худшей иркутской традиции. Эти развалы – имени Кравца, – сетует собеседница, глядя на кучи щебня и ямы. – В начале ХХ века он решил заработать дополнительный капитал на прокладке водопровода. Перерыл весь город, ни разу не удосужившись огородить места работ, предупредить население. Целые экипажи-тройки уходили в эти ямы. Я не знаю, как сейчас получают подряды, но это была очень выгодная сделка для Кравца и страшно невыгодная для города.

– Как он её получил?

– Он был гласным городской думы. До революции главную линию в думе определяли купцы-гильдейцы. И хотя, может быть, явных сговоров не было, при голосовании невольно руки у коммерсантов поднимались. 

В размышлениях об иркутских традициях мы свернули на Богдана Хмельницкого и подошли к последнему дому короткой экскурсии.

– Удивить может не только человек или целый город, удивить может отдельный дом. Когда я первый раз сюда приехала, приятели-абитуриенты пригласили меня пойти пообедать. И мы пришли в совершенно заштатную столовую, это была самая заурядная коробка, и там был рыбный день и мерзкий минтай. Всякий раз, когда волею обстоятельств мне приходилось сюда заходить, всегда был рыбный день. И это был мой самый нелюбимый дом. Я всегда обходила его стороной, а когда проезжала по Карла Маркса, никогда на него не глядела. Но однажды случайно посмотрела и вдруг увидела эту красоту. Совершенно знаковая постройка, потому что она говорит, какие замечательные архитектурные, реставрационные силы есть в Иркутске. Однако они абсолютно не востребованы. Скажем, около Дома Кузнеца сейчас появляются очередные безобразные ящики. А вот это здание будет очень долго работать на того человека, который вложил в него деньги. Думаю, в 70-е тут стояла деревянная постройка, но мне, как человеку ХХI века, хочется сказать: а это не хуже. Мне кажется, что если бы вместо погибших домов появлялись подобные строения, никто бы и не возмущался. На вызов того времени можно ответить должным образом, сделать так, что это будет достойная перекличка времён. Не будучи архитектором, я, как рядовой иркутянин, чувствую, что оно очень органично вписалось, мне здесь комфортно, этим хочется гордиться. 

– В отличие вот от того, – махнул рукой фотограф в сторону строящегося на Харлампиевской, то есть Горького, здания.

– У меня ощущение, что архитектура всегда как бы запаздывает, в ней застывает мироощущение человека, которого уже нет. Сейчас появляется примитив в стилистике 70-х годов ХХ века. А когда будут зафиксированы нынешние перемены, наверное, будет очень интересная какая-то архитектура. Поэтому из прошлого я обязательно загляну в будущее.

«Необъяснимое обаяние»

– Вы можете вспомнить моменты, когда вы с городом обижались друг на друга?

– Иркутск – очень жёсткий город, и он не обижается, он отталкивает, я много раз это чувствовала. Был момент, когда я поехала в Питер и очень хотела там остаться, но не получилось. Мы тогда съездили в Петергоф, Павловск, и под впечатлением поездки я увидела во сне Николая I. Палкин, как его называл Толстой, – мой любимый царь. Человек очень искренний, естественный, заботящийся не о том, как он останется в потомках, а о чём-то таком реальном. Он меня довольно грубо и нелюбезно отправил в сей город, я очень удивилась. Цари и города не обижаются, они слишком для этого велики. И я приехала вусмерть обиженная в Иркутск, думала – всё равно уеду. И тут мне предложили подключиться к проекту «Иркутские истории» в «Восточке». Поэтому «Иркутские истории» имеют такое немножко монаршее повеление.

– Иркутск и Петербург очень часто сравнивают. Согласны ли вы с тем, что у них есть нечто общее?

– Наверное, это претензия на столичность. Питер соревнуется с Москвой и всё-таки никак не может её догнать. Я недавно приехала с семинара драматургов в Красноярске, и у меня появилось ощущение, что я оказалась в Иркутске того времени. Атмосфера удивительная. Когда ты общаешься с людьми и не можешь понять, кто начальник, а кто рядовой, потому что глаза горят и все они страшно гордятся своим городом. В Иркутске – претензии на столичность и ни-че-го, чтобы хоть как-то их оправдать. Пока я была в том городе с сумасшедшим ритмом работы, появилась масса идей, я начала писать сразу несколько пьес, приехала в Иркутск – как отрубило. Из Иркутска ушёл вот этот дух, что очень грустно. 

– Если сравнить Иркутск с человеком, можете ли описать его?

– Это не молодой человек, но и не очень старый. У него до времени выросло брюшко и появилась совершенно не по возрасту одышка. Он бухтит, часто бывает недоволен, ему самому с собой некомфортно. Отсюда всё: неуют, безобразия и ремонт дорог в октябре. Не могу сказать, что этот город добр, это от имени. Название реки Иркут в разных переводах означает своенравный, злой или гневный. Я вижу его глаза цвета Ангары, очень холодные, с лёгким прищуром. Он в чём-то жёсток и, может быть, с кем-то даже жесток. Со мной такого не было, но я бы не удивилась, если бы он так обошёлся. Но в нём есть непонятное, необъяснимое обаяние. Он может выбросить тебя и может при случае принять, и предоставить тебе возможность что-то для него сделать, не благодаря. 

Но когда мы любим, это всегда необъяснимо. У меня не может быть претензий к Иркутску. Здесь слишком много чудесного произошло. 

Знаете, в иркутской летописи меня занимает один момент. Один торговый человек очень средней руки вечером пришёл из лавки, поужинал с родителями, младшими братьями и сёстрами. Переоделся в халат, зажёг свечу, пошёл в свою комнату. Домашние укладывались и услышали лёгкий стук двери. Спустя некоторое время они обнаружили, что он ушёл – в домашних туфлях и халате. Его никто никогда нигде не обнаружил. Лавка его была в районе сквера Кирова. Поэтому в Иркутске есть, на мой взгляд, как минимум два места, где граница между прошлым, настоящим и будущим очень зыбкая.