Мончинский плакал…

Владимир Соколов за десять лет вдали от масс-медиа не изменился – разве что прибавилось седых волос. Мы встретились в здании «Театра Пилигримов», в особнячке Волкон-ских. Кабинет на втором этаже не похож на директорский: заваленный реквизитом круглый стол, тут же «клавиши», через микшерский пульт подсоединённые к компьютеру. Крепкий чай и бесконечные сигареты. 

– Вы куда подевались? Это вы сознательно в схиму ушли, или вас неблагодарные журналисты забыли?

– Ты знаешь, когда собираешь камни, то не до политики, да и вообще, всему своё время. Когда попадаешь в такое здание, автономное, государственное, памятник архитектуры, – то и ответственность больше, чем в проходном дворе в подвале (в конце прошлого века театр располагался в подвальном помещении ТЮЗа. – Авт.). Там мы зимой во двор в туалет бегали, когда нам вход в ТЮЗ замуровали, представляешь? 

– И всё-таки с чем связано столь продолжительное молчание?

– Моё убеждение, что ты сначала должен чего-то стоить, прежде чем рот открывать. А сейчас очень много ряженых, которые мало что производят, но говорят об этом очень много. Мы в театре живём 11 лет, и за это время произошло много основательных событий. Во-первых, в 2000 году был создан спектакль «Аве, Мария». Я помню, шума много не было, потому что чего шуметь, если тебе от папы римского дают золотую медаль – вроде как и шуметь не удобно, да? Затем был создан знаковый спектакль «Эдит Пиаф», написанный для Лены Киселёвой, потому что она обладает уникальным народным голосом. Я сделал небольшое открытие: нет границ между странами, если есть хороший народный голос. Эдит Пиаф – это не эстрадный голос, это французский народный голос. И моё решение было такое: она в финале пела мою мелодию на слова «За рекой, за рощей» из цикла «Песни под водой», посвящённого затопленным братским деревням. Это была знаковая песня, это было открытие, и это открытие заметили – в Омске, на театральном большом фестивале, Подгородинский, Жегин, Галахова, крупные московские и питерские театральные критики. Это был 2003-й. Потом был «Левша», где блоха подковывалась музыкой, то есть начинала играть на саксофоне хорошо, – тоже такое маленькое открытие, необычное решение. Потом совместно с ТЮЗом мы сделали «Легенды седого Байкала», которые на Таганке в Москве получили «Золотого витязя». Два раза ездили в Шотландию, играли «Аве, Мария», и президент фестиваля сказал, что такое отношение к христианству требует его особых слов на заседании парламента Шотландии. То есть по серьёзному всё. Чего об этом звонить? 

– Допустим. А чем занимались в последнее время?

«Зло играть легко, а вот добро увидеть и понять – это сложно»

– Вообще-то говоря, вопрос бестактный. Мы за последние десять лет сделали больше, чем в 90-е. В подвале мы что написали? (Соколов загибает пальцы) «Антигону», «Масть», «Песни под водой» – и всё, если не считать сделанные совместно с музыкальным театром «Юнону и Авось» и «Иисус Христос – суперзвезда». А здесь мы живём уже 11 лет. Написав «Аве, Марию», я встретил одну замечательную поэтессу, которая принесла мне эссе по произведениям Ницше. Я сказал: «Чернуху не хочу, давай лучше что-нибудь вроде «Мастера и Маргариты». То есть сначала она пришла с этим к Алексею Рыбникову в Питере, он её сразу отверг, но сказал, что вот в Иркутске есть Соколов, может быть, он… И она пришла ко мне. Предложил я не подумавши, а она через два месяца принесла мне эссе по «Мастеру и Маргарите». Я удивился и предложил ей почитать либретто «Юноны и Авось». И осенью мы показали версию «Мастера». Получилось очень ярко, Лене Сысоевой (известная красноярская певица, одно время работавшая в «Театре Пилигримов». – Авт.) очень понравилось, она хотела сама петь, говорила: «Это всё под меня». Потом ко мне приехал владыка Белогород-ский Иоанн, сначала расстроился, говорит: «Я к тебе приехал, а не к Булгакову», – а потом предложил это показать на Дни православной молодёжи в Белгороде. И мы потом с этим ездили три года подряд в Белгород, и я начал уходить от Булгакова. 

– Куда уходить?

– Я разные спектакли делал, и за них меня к разным верам причисляли, хотя я православный, крещён очень давно в Никольском соборе в Ленинграде и не изменил своих позиций ни на грамм. А я «Мастера и Маргариту» не очень внимательно читал, видимо, не полюбил меня Булгаков. И тут я вспомнил, что в Ленинграде лет в 12 мне мой дедуня давал читать «Фауста». И я обратился к первоисточнику, стал в эту сторону разворачивать свои короткие мысли, каждый год что-то переделывал. И через три года владыка Иоанн прилетел ко мне, а когда мы прощались, я говорю: «Я сейчас самолёт задержу, пока названия не будет». Потому что уже так далеко ушёл от Булгакова, что при чём тут Мастер? И вот мы сидели с Иоанном в аэропорту, он мне рассказывал, что дева Мария объединила небо и землю. И я его спросил: «Это что, получается – небо на земле?». Он улетел и об этом уже и забыл, а я на четвёртый год приехал в Белгород и открыл там на Пасху театр. Потратил много времени – две недели. Там были семинаристы и студенты музыкального училища. За две недели я собрал спектакль, там это прогремело и называлось «Небо на земле». Владыка говорит: «Чудный спектакль, чудная музыка и чудное название». Я говорю: «Всё так, только название вы придумали». Что об этом звонить? Пресс-конференцию собирать, что нас благословил год назад патриарх Москов-ский и Всея Руси Кирилл? (Владимир Игоревич показывает благодарственное письмо от имени патриарха Кирилла, направленное «автору рок-оперы «Небо на земле» протоиереем Всеволодом Чаплиным). Зачем? Я не Киркоров и не Шахрин. У меня позавчера был Леонид Мончин-ский, автор «Чёрной свечи» и «Волчьей крови». Он назвал это чудом и плакал, серьёзно, не шучу. Это гораздо серьёзней того, что я делал раньше, это прорыв. Это можно поставить в Москве, и предлагают поставить.

– Отказываетесь?

– Да. А я сибиряк стал. Не хочу – и всё, моё дело! Я не хочу становиться известным через Москву, я хочу среди своих быть нормальным человеком. Мне нужно поставить памятник на могилу матери и навести порядок в доме. 

Владимир Соколов рассказал то, о чём молчал последние 10 лет

– Так вот мы плавно перешли к творческим планам. С чем вы подошли к новому театральному сезону? 

– Летом сделали очень хорошую «Золушку» с ТЮЗом, там наша аппаратура, наш артист. Замечательная сказка для детей, современная, музыкальная, питерские мастера со мной работали – режиссёр, художник. То есть как театр-студия мы развиваемся и двигаемся. Новая работа – «Оберег». Там я в прошлом году написал несколько песен на слова Виктора Бронштейна. Это для меня феномен – человек, обладающий взглядом в сторону бизнеса, который я не понимаю и не принимаю, а его несёт писать стихи. На него наезжают за это. Но он светлый человек. И я докажу – будут несколько романсов, которые будут классно звучать, отвечаю за базар. 

– Почему «Оберег»?

– А я не знаю ещё, это «оберег» или «а берег», потому что меня манит и берег невский, и берег Ангары (Владимир Соколов родился в Ленин-граде. – Авт.). Есть мечта сделать это в эстетике 90-х, это такая мечта по тем яркости, хулиганству, у меня обязательно будет звездить Петрович (Олег Ермолович, иркутский шоумен, основатель иркутской партии дураков. – Авт.). Может, там и местные рокеры вживую поиграют. Если убедят меня в своей… профпригодности. 

Иркутск похож на Питер

– Из вашего театра вышло много талантливых людей. Вы как относитесь к тому, что они уходят?

– Раньше они уходили, потому что были просто талантливые люди, поэтому легко и непринуждённо кидали меня, к сожалению, не очень доказав мне свою состоятельность. Я грущу по этому поводу. И то, что из моего театра уходят люди в не очень мне нравящиеся группы, типа «Братьев Грим» (барабанщик Денис Попов начинал в «Театре Пилигримов», а в последнее время играл в группе «Братья Грим». – Авт.)… Ну, это не хрустальная мечта моего детства. Это аншлагово, но для меня это беда моей страны, потому что это – бедность. А сейчас, например, Майрам Соколова учится на пятом курсе московской консерватории, класс профессора Соткилавы. И при всём моём негативном отношении к этому поступку я понимаю, что лучшей вокальной школы в мире нет. Это сопоставимо с «Братьями Грим»? А из «Театра Пилигримов» за эти годы в музыкальном театре поёт семнадцать человек, понимаешь, семнадцать!

– А что Денис? 

– У нас отличные отношения, он меня очень любит и уважает…

– Но это повышение или...

– Для меня – понижение. Играть с мальчиками в коротких штанишках для девочек в ещё более коротких платьицах. Мне казалось, что Денис был способен на большее осмысление себя в музыке. 

– К политике вы как относитесь?

– Давай не о политике, а о жизни. Четыре года назад ко мне приезжала Ирина Винер, тренер по художественной гимнастике сборной России, хотела, чтобы я ей музыку написал. Ты знаешь, она ходила по городу, трогала руками дерево и говорила: «Это безумие, что вы не сохраняете тут вашу архитектуру!». Не секрет, что Иркутск сравнивают с моей родиной, с Питером. Конечно, Иркутск не похож, он похож на уровне подсознания. Там творили великие мастера – Кваренги, Росси, Растрелли, но тут-то творили местные сибирские умельцы! «Тальцы» я называю Сибирским Петергофом. Это великое наследие, на которое никто не обращал внимания за те тридцать лет, что я здесь живу, а в последнее время начали жечь. Просто «баблойдам» понадобилась земля. И первый реальный хозяин, который во всём этом захотел разобраться, – это Мезенцев. 

– Это в вас говорят общие корни с губернатором…

– Что это за подход: «Надо  на месте исторического центра построить восьмиэтажки!»? Ну, давайте тогда назовём это «Ульянкой» – есть такой спальный район в Питере.  Конечно, мне это не нравится. Зато мне понравилось слово губернатора, которое я считаю определяющим, – «жадность»!    

Услышьте это слово и делайте выводы…

– Раз уж помянули губернатора – как вы относитесь к его идее строительства 130 квартала – Иркутской слободы?

– Да очень хорошо отношусь! Я считаю это началом возрождения духа сибирского, ни больше ни меньше! Иначе Иркутск будет похож… на «Ульянку». Вот Винер, женщина, которая всю жизнь отдала этим маленьким закорючкам, делая из них великих гимнасток, – она ходила по Иркутску, трогала дерево домов руками, тепло брала. 

– То есть нынешняя областная власть вас устраивает?

– А она меня всегда устраивает, потому что я в неё не лезу и занимаюсь своим делом. Я по натуре своей – государственник. Зло играть легче. А вот добро увидеть, понять – это сложно. Если всё время орать «Давай на баррикады!», то не будет государственности. Будут одни жадные банкиры.

– А то вам деньги не нужны?..

– Да как не было их у меня, так и нет! 

– В перестройку, я помню, ходил такой анекдот из жизни. Однажды к Соколову, скромно ужинающему в кабаке, подошли какие-то братки и попросили дать автограф. Из бумаги были только купюры. Соколов взял самую крупную купюру и вывел на ней: «Деньги – говно»…

– А я могу добавить: деньги – абсолютное говно! Капитализм хорош для таких людей, как я, потому что у меня есть профессия. Но у меня ещё есть остатки совести, которые я хочу потратить на реализацию своей профессии не для денег. Конечно, их не хватает. У меня дочь, дома кошки, в театре собаки живут, я ремонт никак не могу доделать. Но я надеюсь дожить до времён, когда в моей стране труд учителей, врачей, учёных будет оцениваться достойно. Хотя бы как в Испании. Пока это далеко. Пока слово губернатора «жадность» определяет не всё, но многое. Нация-то талантливая! Сегодняшний бес – это жадность. 

– К шансону как относитесь, к его засилью?

– А я его не замечаю. Я как занимался театром, так и занимаюсь. Я тебе честно скажу: я и перестройку не заметил. А шансон… это мировая тенденция. К сожалению, всегда превалирует музыка для низкого сознания, в нашей стране – особенно. Я был в Испании: там такая музыка всё-таки имеет народные корни. А у нас – лубок. 

– В перестройку был рок. Сейчас шансон. Дальше что будет?

– Да всё в порядке будет. Шансон – музыка тюремная, мы открыли эти шлюзы, эта культура вышла в народ, но она так же и схлынет, займёт своё место среди прочего. Вот Мацуев что делает? Идея замечательная: он привозит настоящую, большую музыку, он её прививает. Мне только жалко, что талантов его уровня земля здесь редко рождает. Вот следующая задача – чтобы было больше людей образованных. Вот мы ездим по школам, показываем гоголевские «Записки сумасшедшего». И ко мне после спектакля подходит мальчик и говорит: «А повторите имя автора». Представляешь?!

– «Записки сумасшедшего»? В школах?

– Да, мы семьдесят школ уже объездили. В актовом зале выставляем аппарат, всё в роке, Атлашкин с длинным хаером на гитаре наяривает. Там в моменте сумасшествия такой хард вдувает! То есть в театре ничего не изменилось, играем классику. Например, сцену гадания из оперы «Кармен» только в роке. Я ещё десять лет назад мечтал поставить её в роке, предлагал сделать это в музыкальном театре. Они тогда лоб морщили, а сейчас наконец дошло – собираются сами ставить. Ну, дай бог, чтобы они не облажались. 

– Закончим на ностальгически-элегической ноте. У Иркутска одно время был символ – ходил по улицам Чёрный маэстро с рыжим колли Колей. Коля давно умер. Не завели себе другого друга? 

– У меня в театре живёт чёрная собака Тина, совершенно хамское создание, только родила. Я ей каждый день приношу мясную нарезку, а она на меня рычит – видимо, в знак благодарности. Дома – куча кошек, как у Бриджит Бордо. Они меня обожают и признают только меня – если кто-то приходит, они сразу встают и уходят. Удивительные создания. А здесь, в кабинете, у меня живут мыши. Я их кормлю. Мыши совершенно интеллигентные – у меня компьютер, провода, и никогда ничего не перегрызли. Уважают чужое добро. Нужно только кормить вовремя. 

Когда «Иркутский репортёр» пришёл вычитывать текст интервью, Соколов нацепил на нос чеховское пенсне и хищно потёр руки: «Сейчас всё будем переписывать!». Но, прочитав, бросил листы на стол: «Да, всё правильно. Не так уж и глупо я выгляжу, оказывается».

Королева Елизавета Бельгийская в своё время говорила: «Гениям поклоняются дамы и монархи, ибо десница их осенена Господом». Больше и добавить нечего.