Мы на барже «Метрополия». Аппараты уже приехали в Калининград, в контейнеры носят последнее оборудование. «Погодите, сейчас комбинезон закину в ящик и скажу, чтобы контейнеры отправляли», – Евгений Черняев пробежал мимо. Трёхлетняя экспедиция «Миры» на Байкале» завершена. Получается, что эту уникальную команду мы не увидим на Байкале очень долго – до этого «Миры» были здесь в 90-х. 

«Я на авиационные свалки частенько ездил»

Можно сказать, что пилот «Мира-2» появился на свет благодаря культу личности. На его отца, подполковника инженерных войск, прошедшего всю Великую Отечественную войну на японском фронте, написали донос – он был очень прямым и открытым человеком. Командир сказал: «Увольняйся в запас, второй раз не спасу». А не ушёл бы на «гражданку», не встретил бы маму Евгения. В войну молодая аспирантка пединститута попросилась на фронт добровольцем. Выучилась на шофёра, всю войну под Москвой служила в отряде прожектористов ПВО. А после войны закончила аспирантуру и преподавала в МАИ математику. Их сын Женя родился в 1955 году в бараке на Соколе. 

Он – электронщик, видимо, от Бога. Когда в пятом классе Женя попросил у отца радиоприёмник, тот предложил купить набор деталей, который стоил в пять раз дешевле. «Мне же интересно было, – вспоминает Евгений Черняев. – Отец мне и будильники для сборки покупал, я с ними возился». А началось всё с часов Буре. Женя их починил в четвёртом классе. Отец сильно удивился, что парень ничего не сломал, и подарил часы сыну. «Я долго возил их с собой как ценность, – говорит Евгений Черняев. – Но дети однажды, когда я уезжал, разорвали цепочку, стекло выбили и балансир повредили». 

За 23 года с момента создания «Миров» ни один глубоководный аппарат в мире не превзошёл их по техническому совершенству

– После восьмого класса я поступил в Московский радиомеханический техникум. После первого курса устроился от Института физики земли в экспедицию на Каспий. Там не хватало людей. А я к тому времени и по радиоделу был подкован, и всю механику мог делать. Поэтому, когда группа менялась, меня оставляли. Так я целое лето там проработал, в Баку и Махачкале. 

А рядом с техникумом у нас в подвалах было опытно-конструкторское бюро океанологической техники Института океанологии, ОКБ ОТ. Вот в 1973 году я туда и поступил радиомонтажником. 

Из КБ он вскоре попал в лабораторию морских измерительных приборов. «Я дорвался до очень интересной работы. Начал запускать новые установки, приволок из дома все детали, какие у меня были. Я ведь раньше на авиационные свалки частенько ездил. На них много хорошего валялось. Если в дыру забраться да хорошенько поискать, очень дефицитные детали можно было найти», – рассказывает он. И вот когда приборы начали «жужжать и крутиться», Евгения Черняева сразу взяли на ставку инженера с окладом 120 рублей. Студента третьего курса вечернего отделения техникума, зарабатывавшего в КБ 55 рублей! «А потом оказалось – это не так просто, – вспоминает Черняев. – Со мной работали дипломированные инженеры, аспиранты физтеха. Я попал под колпак, был гадким утёнком, который без образования что-то ещё и делает. Но это хорошая школа. Нельзя было ошибаться, надо было десять раз подумать, прежде чем слово сказать».

Он думал. И делал. И вот через три года Евгению Черняеву «в руки» попали глубоководные аппараты. В ОКБ ОТ строили свои аппараты «АРГУС», «ОСМОТР», да ещё из Канады пришли разоборудованные «Пайсисы». «Нам надо было разбираться и монтировать электронику из импортных деталей, – рассказывает Евгений Черняев. – А я с импортными приборами уже работал. Люди-то шли, просили отремонтировать заграничную технику. Я подбирал отечественные детали, вставлял – работало». 

«Несерьёзно для страны»

А дальше как в кино. Пока Черняев оборудовал «Пайсисы», оказалось, что не хватает людей в экипаж. И ему предложили сначала быть бортинженером, а потом и пилотом.

– Помните, как начинали на Байкале?

«Сначала льдина газогидрата бесшумно взрывается, а потом это всё перед глазами
у тебя мельтешит. Тысячи белых кусочков отрываются и летят даже не вверх, а во все стороны, спиралями. Очень необычно!»

– Конечно. Я не в первый раз погружался. Мы начинали осваивать «Пайсисы» на Чёрном море, когда я был бортинженером. А тут, на Байкале, уже прошла первая стажировка пилотом. Совсем рядом живёт капитан, который в 1977 году буксировал «Пайсисы» к точке погружения. Я его очень зауважал тогда. Он один полностью обеспечивал своё маленькое судно. Был и матросом, и мотористом, и электриком. Обеды готовил. Вкусно, между прочим! Я ему: «Да когда же ты успеваешь?». А он в ответ: «Ну, как же я на своём судне вас не покормлю?». В 1977-м мы погружались только около Листвянки, баржа была речного типа. Для балластировки баржи привезли и вручную загрузили больше двадцати тонн камней с гор. Но всё равно не рисковали далеко ходить.

– А на «Миры» вы как попали?

– Я в этом проекте был с самого начала, с постройки. Финская фирма, строившая сферы для «Миров», вообще не имела отношения к глубоководным аппаратам. Зато мы десять лет уже работали на «Пайсисах». Но у них была уникальная технология изготовления металлических корпусов. Вот такое уникальное стечение обстоятельств. Металл, из которых отлиты сферы аппаратов, – финское ноу-хау. Если бы сферы были изготовлены из титана, то они были бы на два сантиметра толще. К сожалению, технология уже ушла – фирмы больше нет. После нас у финнов были другие заказы на ГОА, но ничего не получилось. Интеллект-то у «Миров» – наш. Прошло 23 года, и наши аппараты считаются на данный день лучшими в мире. 

– Почему?

– Два других шеститысячника, существующих в мире – японский «Шинкай» и французский «Наутил», – сильно уступают по многим параметрам. Два «Мира» к тому же работают параллельно, в связке. За рубежом парных аппаратов нет. Более того, по их технике безопасности двум аппаратам запрещено совместно работать под водой. Мы ещё с 1977 года начали работать двумя «Пайсисами» на Байкале. Да и судно-носитель «Академик Мстислав Келдыш» у нас самое большое, оно позволяет делать погружения при плохой погоде. Никто в мире не может позволить себе такое судно. Но, к сожалению, сейчас аппараты отделили от «Келдыша», его отдали на три года в бесприбыльный фрахт. 

Аппараты «Мир» уже уехали с Байкала в Калининград. В ближайшие годы глубоководные аппараты
на Байкал не вернутся

В следующем году запланированы работы на Женевском озере, что даст возможность аппаратам «жить». Но поймите, для «Миров» это несерьёзно. Несерьёзно прежде всего для нашей страны. Мы не делаем научные исследования в океане, не поддерживаем приоритет России, это просто выживание. Уже около трёх лет Россия не работает в океане, и мы начинаем отставать от других стран и в этой области. 

– Вероятно, работа «Миров» просто слишком дорога. 

– Когда «Миры» работали на «Келдыше», они не только обеспечивали себя и ремонт «Келдыша», но и оставались деньги Институту океанологии. Зачем гробить уникальные вещи? Когда случилась трагедия с «Комсомольцем», мы из тропиков пришли в Норвежское море, нашли и обследовали все обозначенные цели. Потом за семь экспедиций произвели консервацию лодки. Сэкономили огромные средства, потому что первоначально объект хотели поднимать. Ещё в двух экспедициях делали радиоактивный мониторинг. Когда произошла авария «Курска», мы Джеймса Кэмерона высадили в Сент-Джонсе, прервав работу на «Титанике», и пошли сразу на место аварии. Так вот, если что-то подобное произойдёт и спросят, где аппараты и кто это разорил, что мы скажем? 

– Но Михаил Слипенчук говорил, что в следующем году вы отправитесь в океан. 

– Вопрос: а на чём? «Келдыша»-то нету. Мы бы и сейчас могли работать в океане – заказы есть. Туристы хотят погружаться, Джеймс Кэмерон «стоит в очереди». 

– Кэмерон? А он снова зачем?

– В своё время премьера «Титаника» была в Калининграде, где базируются «Миры». Мы там встретились, он мне и говорит: «Женя, пойдём аппарат посмотрим». На палубу вышли, а он как кинется, руки распахнул, давай «Мир» целовать, обнимать. Он просто заболел этим делом. С ним интересно, но трудно работать. Специально для него сделаны видеокамеры, эксклюзивное оптоволокно, самая современная, лучшая техника, которую нам надо было установить и освоить! В общем, мне понятно, что Кэмерон  всегда будет следить за нашей работой и пытаться придумывать какие-то проекты.

«Мы не поддерживаем приоритет России в океане, нынешние работы – просто выживание»

– Основная претензия к «Мирам», что они занимаются чем угодно, но не наукой. 

– Чья претензия? Первый раз слышу. Не меньше 50% наших погружений – научные, для российских океанологов. Конечно, учёным приходится подстраивать свои программы под те районы, где заказаны работы. Даже за время перестройки, когда аппараты просто выживали, были написаны сотни научных статей и монографий после наших погружений. А фирме «Метрополь» мы очень благодарны, потому что если бы эти три года мы не работали на Байкале, аппараты бы встали.

«Я лично золота не видел»

– Кто задаёт вам точки поиска?

– По-разному. Конечно, заказчик имеет приоритет. К примеру, мы занимались поисками в тропиках, в Атлантике некоего деревянного судна. Там до этого искали затонувшую американскую космическую капсулу, и локатор «выхватил» много объектов. В том числе и эту шхуну. Человек, который оплатил поход туда, сильно рисковал. Глубина пять тысяч метров, всё дно состоит из частых гряд высотой 30–50 метров. Поэтому локатором судно фактически невозможно обнаружить. Мне очень повезло, что я на гребне гряды нашёл маленькую металлическую деталь и потом рядом в углублении саму шхуну. Хотя это оказался не галеон с золотом, там были очень интересные предметы. На шхуне была дыра в полу, и наугад туда запускаешь черпачок и вытаскиваешь. Я поднял много серебряных и несколько золотых монет конца 18 века, октан, секстан, тарелки, чашки, золотую табакерку с сохранившейся внутри газетой. Даже деревянные пистолеты с металлическими стволами. С нами там работали американские археологи, определившие, что шхуна затонула примерно в 1812–1820 годах. 

– Ну а на Байкале всё-таки нашли вы или нет золото Колчака?

– Я лично золота не видел. Дело в том, что вместе с нами идут наблюдатели, которые по одному, два раза спускались до этого. Очень часто камни обманывают, и когда ты идёшь, смотришь под углом, легко ошибиться. Они мне говорят: «Вот, там бутылка!». Я отвечаю обычно: «Когда бутылка будет, не ошибётесь!». Ну, блеснуло в глазу у наблюдателя, ну, сказал он, что похоже на золото. Это ещё ничего не значит. Предметы там были, я тарелку поднял, ещё какие-то вещи. Тарелка, кстати, оказалась более-менее современной, её никто и брать не стал. Я её домой отвезу. 

– Вы тоже собираете находки?

– Если мы что-то поднимаем, отдаём или учёным, или специалистам, или заказчику. Но предметы, которые оказались не нужны исследователям, я могу взять себе. У меня есть камень из-под кормы «Титаника». Он чем интересен – та часть, которая находилась в осадке, вся ржавая, видно, что там осадок просто пропитан ржавчиной «Титаника». 

– Вернётесь ещё на Байкал? 

– Хотим. Но как вернуться? Это же деньги. «Метрополь» потратил огромные средства, чтобы сюда привезти аппараты. Всё происходило очень быстро, оборудовали комфортное судно-носитель из ржавой угольной баржи без дверей, без окон. По всему Байкалу ходили, сделали массу интересных для науки погружений. Поднятые образцы будут обрабатываться ещё несколько лет.   

– Есть другое мнение насчёт науки. 

– Спросите у лимнологов. Если бы это всё было пустым, мы бы не работали второй и третий сезоны. Понимаете, если бы мы уехали ещё в 2008 году, мы бы вообще мало что увидели, кроме красот дна. Байкальское дно тектоническое, удивительные обрывы, часты землетрясения, осыпи, по которым скатываются валуны. Очень красиво. Но наука – это другое, тут быстро ничего не происходит. И часто первоначальные версии рушатся. Мы  в первый год работы вообще ничего не нашли. А в итоге – искали выходы газа, а нашли газогидраты, причём залежи, только в 2009 году. Мы ещё в Атлантике вели поиски газогидратов и находили только маленькие включения в грунте. А здесь что-то удивительное – огромные ледяные холмы. Я спускался метров шесть по холму, сбоку проковырял, осадок осыпался и открылась фактически стена стеклянная, ледяная. Это просто фантастика! А в этом сезоне мы загрузили много новых приборов, чтобы исследовать эти, уже найденные газогидраты. Кстати, кажется, «факелы» на Байкале, которые лимнологи считали выходами газа, могут быть также и всплывающими кусками газогидрата.  

– Как это?

– Когда льдина газогидрата отрывается от дна, она на малых глубинах просто взрывается. Вот тебе и факел. Где-то на 400 метрах давление падает, льдина начинает испускать газ. А выше её просто разрывает от выделяющихся пузырей. Я два раза наблюдал за этим. Очень красочно. Сначала бесшумный взрыв, а потом всё это у тебя перед глазами мельтешит. Тысячи белых кусочков отрываются и летят даже не вверх, а во все стороны, спиралями.  Очень необычно! В общем, у лимнологов сейчас предостаточно материалов для работы. 

«Неуютно мне в костюме»

Пока мы разговаривали, по палубе с суровым видом прохаживалась маленькая девочка. «Анюта, ты куда?» – Герой России отправил дочку к маме. На руках у Татьяны ещё одна крошечная дочка – Алёна. Аня у Евгения Черняева – четвёртый, Алёна – пятый ребёнок. В Москве ещё трое – Сергей, Любаша и Настя. Да ещё два внука. «В прошлом году, когда Алёна родилась, мама с ней на ручках дома осталась, – говорит Евгений Черняев. – А мне надо помогать в экспедиции обрабатывать данные. Любаша со мной ездила». В 2010 году Таня уже отправилась вместе с дочками на Байкал. Она – сотрудник лаборатории, имеет два высших образования – географическое и режиссёрское (ВГИК). «Мы с нею и фильмы о погружениях  делаем вместе, – рассказывает Евгений Черняев. – Я сам озвучку к некоторым делал, даже музыкальные ритмы подбирал». На «Кинопоиске» Genya Chernaiev значится как «актёр, играющий самого себя». Вместе с Анатолием Сагалевичем в фильмах Кэмерона «Призраки бездны: «Титаник» и «Чужие из бездны» «Миры» дали ему возможность увидеть многих випов. «Своих» он видит сразу.

Фраза «Мне Макаревич с детства нравился» в устах Евгения Черняева звучит немного странно – лидер «Машины времени» всего на два года старше пилота «Мира-2». Наверное, нравится всё-таки с юности. У них, похоже, одна «болезнь». 

– Я тут, на Байкале, с ним погрузился, – говорит Евгений Черняев. – Он хороший человек. Ну, это сразу видно: люди, которые так к воде относятся, не могут плохими быть. И я видел, когда мы погружались, что ему страшно интересно было. Он нам тут на барже концерт устроил, сказал: «Я уже и не помню, когда вот так просто под гитару пел». Долго пел. 

… Прочитав эту статью, вы, наверное, подумаете: «Вот повезло, ездит по миру, общается с интересными людьми. Ещё и зарплату за это получает». Я тоже так думала. Оказалось, обычная жизнь у него. С обычными проблемами. Хорошо, когда случаются проекты, а так – стандартный институтский оклад. И всё. Хотя сейчас лучше, чем, к примеру, в 90-е. 

– Я в своё время и таксовал даже. Когда только перестройка начиналась, был со мной такой случай. Пришли как-то из экспедиции, а нам говорят: «Деньги позже». Мы животы подвязали, ждём, дело к Новому году. И вот 29 декабря мне в голову стукнуло, что бухгалтерия не работает. Всё, до следующего года денег не будет. А у меня ни копейки в кармане, и хлеба дома нет. В баке было немного бензина, я выскочил и поехал таксовать. В первый раз. Еду, вижу – женщина голосует. А я мимо. Понимаю, что надо тормозить, а нога не поворачивается. Бензин сейчас кончится, заглохнет машина, и я останусь без копейки зимой на трассе. И тут – строитель в телогрейке. Остановился, он до поворота доехал, отдал какие-то копейки. На три литра бензина хватило. Вижу – приезжие, небольшого росточка. Человек семь, наверное. Всемером набились ко мне! В общем, как сейчас помню, 16 тысяч заработал тогда и детям Новый год устроил. 

– Ощущаете себя Героем России?

– В общем, приятно, что отметили, но мы до этого сделали очень много. И консервацию «Комсомольца», и многое ещё. Уникальные проводили операции, в мире таких не повторяли. Да, спуск на Северном полюсе был беспрецедентный. 

– Часто эту звёздочку носите?

– Когда меня приглашают на торжества. На самом деле, её же без костюма – никак. А мне постоянно что-то делать надо. Или с машиной что-то случается, или ещё что. Я вообще уже один костюм порвал. Неуютно, в общем, мне в костюме.