Конфуз

В самом деле: добравшись и отпустив экипаж, Пётр Йозефович шагнул к хорошо знакомой двери. Однако перед тем как войти, остановился –  представились сочувственные расспросы об увольнении с должности, собственные объяснения-оправдания… Стржалковский поморщился  и решительно свернул в сторону кассы:

– Любым классом  на ближайший московский…

Нашёлся один билет, и полчаса спустя Пётр Йозефович уже обустраивался в вагоне, приглядываясь к попутчикам. При знакомстве случилась заминка: Стржалковский чуть было  не сказал по привычке «Начальник  станции Чита» – и сконфузился. В общем, представление вышло скомканным, несолидным. Это было досадно, тем более что соседями по вагону оказались исключительно молодые люди, студенты. 

Многие были едва знакомы, но между ними сейчас же пошли общие разговоры и смех.

– Так вы учитесь с Харинским? – спрашивала брюнета с прыщавым лицом миловидная барышня. – Очень, очень хорошо: возможно, хоть вам известно доподлинно, к какой он партии принадлежит.

– Раньше он разделял платформу БМ, а теперь придерживается МУ. 

К модному наряду – модный разговор!

Барышня рассмеялась,  а молодой человек, заметив недоумение Стржалковского, пояснил несколько свысока:

– БМ я называю безнадёжные мечтания,  а МУ – мудрые умолчания, – довольный произведённым эффектом, он выдержал паузу и продолжал, представляя явно заготовленный монолог: – Что же до меня самого, то едва ли найдётся такая арена борьбы, как в нашем семействе. Старуха-нянька  – отъявленная эсерка, хоть не знает, наверное, этого слова. Горничная –  социал-демократка (с той самой поры, как закрутила роман с фабричным гармонистом). Кухарка, когда не стоит у плиты, готовит речи в погромном стиле  – и это несмотря на пристрастие к маменькиным духам! Сестра, вслед за мужем, увлекалась господином Столыпиным, а племянники от рождения ходят в кадетах  – это я их распропагандировал. Во всяком случае, так утверждают мои собственные родители…

– Да они у  вас просто оппортюнисты, – манерно процедила третья барышня, уж лет пять как на выданье. 

Молодой человек приобиделся и хотел возражать, но Стржалковский успокоил его, заметив вполголоса: «Она это так, для форса сказала». И, добавив громче уже: «Нынче к модному платью, как видно, прилагается модный разговор…», – вышел в тамбур – покурить. 

Приготовит жаркое – да и выложит в суп!

Проходя по вагону, Стржалковский отметил боковым зрением знакомый профиль и на обратном пути остановился, вгляделся. Да, это был сын начальника небольшой станции неподалёку от Читы. Пётр Йозефович  встречал его раза два и очень хорошо запомнил по необыкновенно высокому росту и привычке почти каждую фразу начинать «Когда мы с отцом ездили в Варшаву»… На этот раз рядом с ним был старик. По его отстранённому взгляду, зеленоватому цвету лица и обвисшим рукам Стржалковский  сразу догадался: отходит. 

А молодой человек (кстати, полный тёзка Стржалковского), кажется, не догадывался ни о чём, а только радовался поездке и новому статусу сопровождающего.

– Вот, везу заслуженного старика в Россию, – размашисто повёл он рукой, приглашая Стржалковского садиться. – Это –  Климыч, единственный в своём роде, можно даже сказать, ископаемое. Вы не поверите: он ещё ведь при крепостном праве жил, имел барина и состоял при нём поваром. Говорят, чрезвычайно хорошим, но когда приехал в Сибирь, то уж был очень стар и  всё путал. Вот и у нас на кухне: приготовит жаркое, а потом вдруг возьмёт да и выложит в суп. Одним словом, дал мне отец два билета и велел отвезти его к родственникам в Россию.

На отрешённом лице старика появилось вдруг удивлённо-умилённое выражение. 

– Совсем другие теперь времена, – проговорил  он негромким, однако же, проникновенным голосом. – Господа разве жили так, как сейчас? Нет, так, как сейчас, и не пожелали бы, – он закрыл глаза и продолжал ещё тише и проникновеннее: – За стол менее двадцати персон не садились.  Гости неделю обедают, потом велят запрягать; сядут, простятся – ан нет, жалко уезжать – распрягают. И снова ты бегаешь от стола да к плите, от плиты  – к погребу, на огород, в ледник… Надо бы и устать, а вот ведь, не устаётся! И болеть я, поверите ль, никогда не болел, даром что мяса не кушал.

– Так вовсе уже и не кушал? – недоверчиво улыбнулся сопровождающий.

– Да, с тех самых пор, как мальчишкой птицу заставили потрошить. 

Промазать печёнкой, тёртой в сливках

– Слушай, Климыч, а что это такое – перепёлки на фурштатах, про которые ты бормочешь всё время?

– Первым долгом надобно перепёлок ощипать да очистить, а потом самым свежим салом и обернуть, – он откинулся и, казалось, забылся. – Да не отходи ты, не отходи от плиты! Смотри в оба, чтобы, не дай бог, не подфсохло, и бульону, бульону туда, с эстрагоном и луком! Вот, славно, славно. Теперь подсуши фурштаты и промажь их непременно молодою печёнкой, мелко тёртою в сливках. Затем перчику, соли, сахару, запанировать, залить соком, притомить, припустить – и горяченькими  подавать на закуску. Это прелесть что такое! 

Старик снова закрыл глаза, помолчал, отдыхая, и продолжал помолодевшим голосом: 

– А вот однажды похвалился мой барин Николай Николаевич полковому своему командиру, что, мол, Климыч-то мой на кухне у самого Нессельроде служил. И теперь уж про  всякое кушанье знает, как его приготовить, огарнировать и подать. Полковой командир призадумался, а на другой день и говорит: «Пусть-ка Климыч твой сделает  так, чтобы снаружи холодно было, а внутри – горячо, и при этом на плите не готовить!» Ну, Николай Николаевич призывает меня: так и этак, если ты, подлец, меня осрамишь, упеку в солдаты по самый гроб, потому как пари за тебя держал! Я же, хорошенько подумавши, прошу сроку два дня. «Нет, – отрезает Николай Николаевич, – чтобы завтра ж к обеду всё было в полной готовности!».

Замороженный пламень

На другой день гостей понаехало видимо-невидимо: завтрак заказали на шестьдесят персон, а обед – на восемьдесят.  Николай Николаевич посылает узнать – отвечаю: готов. Он опять: что такое: суп, жаркое, антреме? Никак нет, говорю, подавать буду вместе с пирожным. А уж  и обед начался: на закуску, как обычно, идут  фаршированные шампиньоны, молодые почки в лимоне, раки, соус  а-ля бордолез, пате а фуагра. Затем суп прентаньер, кулебяка на четыре угла, беф бризе а-ля тортю,  судак фри а гратен, дупеля, жаренные с малосольными огурчиками,  соус сборный, спаржа, соус сабаньон.  Так и до пирожных дошли: шпанский ветер  с кренднелями,  гусарская «печень», пломбир а-ля Нессельроде и, отдельно для полкового командира, специальное блюдо «Замороженный пламень». 

Гости все перестали есть, Николай Николаевич тычет вилкой в салфетку – и только полковой командир остаётся совершенно спокоен: «Ну, показывай, что натворил». Отвечаю: «Домик из мороженого с дымящеюся трубой. Не изволите ли, ваше благородие, сдвинуть крышу?» – «Отчего же не сдвинуть?» – и самым лучшим манером, в два ножа, достаёт горячий абрикос! Гости: «Ах!!!» – а командир не сдаётся: «На плите готовил, подлец!». Никак нет, отвечаю, под окнами вашей комнаты  перед  самым обедом костёр развели. 

Николай Николаевич от удовольствия даже захохотал и сейчас же велел передать мне червонец. Вслед за ним с червонцем  расстался и полковой командир,  за командиром – архиерей, за архиереем – предводитель местного дворянства, и прочая, и прочая! 

Последовала продолжительнейшая пауза, после которой старик другим уже голосом произнёс: 

– А нынче за полный обед у начальника станции подают три рубля, да ещё и домой добирайся  как знаешь… 

Юный сопровождающий покраснел, но сейчас же нашёлся:

– Зато и драли вас, Климыч, почём зря!

Знать, хороша была Аниська!

– Бывало, и драли. Ежели я смел ослушаться, Николай Николаевич, царство ему небесное, говорил: «Ступай на конюшню, скажи, чтобы дали тебе… ну, сам назначь себе сколько». Вот такой справедливый был человек. Хоть и строгий: у него всё должно было быть непременно  лучшего сорту. Вот, к примеру, ежели на каком-то балу играл оркестр Николая Николаевича, все уже понимали тогда: бал особенный был, на всю губернию! Да… а теперь уж из оркестра и нет никого. С год как помер последний, Иван Рыжий – вскорости за первой скрипкой Грищенко. А раньше всех ушёл наш Петренко: упустил панское ведро, полез доставать да сам же и утонул. Нет, неправда:  утопился Петренко – после того, как его Аниську Николай Николаевич пану Терновскому в карты проиграл!  

– Знать, хороша была Аниська, – хохотнул молодцеватый пассажир, доселе равнодушно  глядевший в окно.

– Вот и Николай Николаевич говорил: «Знать, проглядел я Аниську, коли из-за неё, дуры, такой музыкант утопился», – и обратно стал выкупать девку у Терновского. Двух дворовых за неё предлагал: бондаря Остапа и Ивана-садовника. Хороший был бондарь Остап и Иван-садовник очень хороший, да только  соседский пан заупрямился, и такая война пошла, что через год уже пёк я блины –  Терновскому на поминки. А Николай Николаевич после заскучал, затосковал и, верно, помер бы, если б не мой арбуз… – Климыч счастливо улыбнулся, облегчённо вздохнул – и всхрапнул. 

Майский арбуз

Минуты через три продолжал:

– Полковой командир по старой дружбе-то вздумал развеселить Николая Николаевича – и затеял пари: видел, говорит, как у вас  на бахче ещё в мае спелый арбуз лежал – отчего же не угостили? «Быть не может того! – вскричал барин. – Готов биться об какой угодно заклад». Знать, не ведал он, что у нас с полковым командиром уже сговор случился. Ещё с вечера я всех девок в кухню согнал – лепить семечки из шоколада. А сам приготовил фисташковое мороженое и покрасил его, частью шпинатом, а частью – малиной. Засунул одно в другое, слепил шар, разрезал да и подал Николаю Николаевичу на десерт! 

Старик резко замолчал, откинулся – и Стржалковский поспешил в соседний вагон, где видел знакомого врача. 

Климыч долго отказывался открывать свою грудь: «Доктор, видно, из благородных, как могу я перед ним оголиться?». Но после, зачарованный маленьким молоточком и стеклянною палочкою термометра, умилился и стал совершенно послушен. Скоро ему стало легче, но доктор, отойдя со Стржалковским в сторону, покачал головой:

– Ему ведь  за восемьдесят уже, и тут уже всякая машина отказывается служить. К тому же хроническое отравление. Увы,  неизбежное для всех настоящих поваров. 

Ночь Климыч, благодаря микстуре, проспал, но рано утром уже был в бреду и всё повторял:

– Доложите, сделайте милость, Николаю Николаевичу: пусть он наказывает меня как хочет, а  только завтрашнее меню я запамятовал… помню только: груши в мадере, мусс а-ля рен… 

Прощальная улыбка

Его сняли на первой же крупной станции, и Стржалковский тоже сделал здесь остановку. Климыч умер во сне, и лицо его странным образом не осунулось, а, напротив, отекло, округлилось, и на нём как бы даже проступила улыбка.

– Он как будто доволен, что мы вышли с ним? – спрашивал перепуганный сопровождающий.

– Да. Он нами доволен, – отвечал Стржалковский, садя молодого человека на поезд, идущий на восток.

Он с утра ещё распорядился о похоронах и теперь  поджидал пассажирский на Москву. Перрон всё более наполнялся саквояжами и корзинами. Все суетились, выглядывали свой вагон, громко переговаривались, спорили о чём-то совершенно не значащем, а на душе у Стржалковского было совершенно покойно. Тревоги последнего месяца словно бы отлетели от него, вместе с досадой от недавнего увольнения «за политику».

На обед он заказал перепёлок на фурштатах и, заметив удивление официанта, с удовольствием проговорил:

– Надобно очистить, обернуть самым свежим салом, промазать тёртою на сливках молодою печёнкой, запанировать, притомить, припустить и подать горячими на закуску. Говорят, это прелесть что такое! 

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой работы и библиографии областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского