– Виктор Петрович, с чего начиналась нефтяная отрасль в Приангарье?

– В Иркутской области поиски нефти и газа ведутся более полувека. Основные запасы были открыты в «золотую эпоху» геологии – 60–80-е годы. В отличие от Западной Сибири, где можно было открывать одно месторождение за другим – классические разрезы, геология, как в учебниках, – в Восточной Сибири всё гораздо сложнее. Сибирская платформа – от Енисея до Лены и от Ледовитого океана до Восточных Саян – это огромная территория. Это древняя платформа со сложным геологическим строением, и ожидать большого количества месторождений и значительных запасов не приходилось. Возраст нефтяных месторождений здесь приближается к миллиарду лет, такой древней нефти нет вообще нигде в мире. Всё равно искали: было правило – создавать задел по каждому полезному ископаемому на 25–30 лет вперёд. 

– Как раз в 1974 году вы основали лабораторию нефтегазопоисковой химии в Иркутском государственном университете. Чем она занималась?

– На Сибирской платформе много территорий, которые мы исследовали, но и сейчас есть над чем работать. В основном на участках, где ещё не было бурения, искали углеводороды: газ в свободном состоянии, растворённый в воде или сорбированный породами. Затем проводили химические анализы в лабораторных условиях. Сейчас хроматографы работают с чувствительностью 10-10 %, но и раньше чувствительность приборов была минимум 10-6, поэтому свою поисковую геохимию я иногда называю наногеохимией. Месторождения залегают на большой глубине, но нефть и газ способны к миграции, особенно газ. Один из главных законов геохимии, утверждал Вернадский, в том, что все химические элементы планеты стремятся находиться в рассеянном состоянии. Земля «дышит» газами повсеместно, но везде – разными и с разной степенью интенсивности. По ареолам рассеяния можно предположить, где может быть скопление углеводородов. Для этого и нужна такая высокая чувствительность метода.

Лаборатория работала более тридцати лет, до революции 90-х. Я называю эту смуту именно тихой, ползучей революцией. Разрушено государство, старый строй, а новое государство плохо функционирует, нет никакой политической, духовной основы. Мы до сих пор не знаем, что построили – просто сложили что-то из обломков и в этом шалашике живём. Это было губительно для всей геологии. В 90-е годы закрылись почти все экспедиции, тресты, управления, упал спрос на геологов, на геологический факультет были недоборы студентов. Наука сильно пострадала, молодёжь не шла, поэтому сейчас самый трудоспособный возраст – от 30 до 50 лет – в геологии и в науке вообще потерян. 

– Удалось ли преодолеть эти сложности?

– Геологическая отрасль восстанавливалась постепенно. Но и сейчас она не достигла прежних объёмов работ и не достигнет, наверное, потому что государство переложило геологическое обеспечение поиска месторождений на плечи частных недропользователей. Это неправильная позиция. На геологическое изучение новых территорий выделяются крохи, на которые ничего серьёзного не сделаешь. Это я знаю по собственному опыту. Последние годы я занимаюсь Байкальским регионом в целом – Байкалом, Прибайкальем и Забайкальем. Есть территории, которые в нефтегазоносном отношении практически не изучены. Например, Баргузинская котловина между Баргузинским и Икатским хребтами – яркий пример. Я работаю там с 2002 года и убедился, что она нефтегазоносна. 

В Байкале везде выходит метан. Только в дельте Селенги ежегодно 20 млн. кубометров газа выходит в атмосферу. Это природное негативное влияние на окружающую среду: метан и продукты его окисления разрушают озоновый слой. Есть в Байкале и выходы нефти, откуда – пока одни догадки и предположения.

– В чём причина отсутствия интереса к этим территориям?

– Пока они интересны только геологам. Важно, чтобы этой проблемой заинтересовались руководители регионов и государства. То же самое касается и Иркутской области. Сколько месторождений открыто в советские времена? Прошло более двадцати лет, ни одно промышленным способом не разрабатывается. 

Знаменитая Ковыкта с запасами 1,8 трлн. кубометров газа лежит почти 30 лет под землёй. С одной стороны, месторождение неудобно – размеры огромные, а плотность запасов низкая. Пробурено 49 скважин, из них только половина с газом. Поэтому, видимо, разработка месторождения постоянно откладывается. Но есть другие месторождения, поближе к югу. Например, Братское – только недавно его подключили к городу и братской промышленности.

– А как же Верхнечонское месторождение?

– Месторождению, которое находится на самом северо-востоке области, повезло – помогло строительство трубопровода ВСТО. Но чтобы насытить нефтепровод, нужно активно искать новые месторождения, увеличивать запасы. Верхнечонское месторождение очень сложное, там много нужно бурить, чтобы создать серьёзный дебит.

– Нефтедобыча сейчас активно развивается в Приангарье. Как влияет деятельность недропользователей на окружающую среду?

– Одна из болезней нашей нефтегазовой промышленности уходит своими корнями ещё в советские времена. В СССР существовали отдельные министерства – газовое и нефтяное. Когда начали добывать нефть и строить нефтепроводы, газовое министерство оказалось как будто ни при чём. Но всегда с нефтью идёт попутный газ, который сжигали в факелах. Только в последние годы недропользователи начинают переходить к правильным технологиям – закачке газа в пласт. И экология не будет нарушена, и экономия будет достигнута, и самое главное – будет поддерживаться пластовое давление. 

Традиционно в пласт закачивают воду, но заводнение – не лучший способ, потому что вода проникает к тем скважинам, где идёт добыча, начинаем качать так называемую «жидкость», в которой больше воды, чем нефти. 

У нас наибольший вред несёт не нефтегазовая, а горнорудная промышленность, которая добывает известняк для производства цемента, железную руду, золото. В Бодайбинском районе с вертолёта видно: все реки перелопатили. То же на севере Бурятии: полгоры срыто, тайги никакой, развороченная земля, и бульдозеры ходят. Растительность начисто снята на многие квадратные километры, всё живое ушло. А нефтяники бурят на одном месте. Конечно, там, где скважина, какую-то часть леса вырубают, часть грунта снимают. Но это можно восстанавливать – на старых нефтепромыслах в западных странах выращивают сады. В китайском городе Дацин, где месторождение открывали ещё советские геологи, по расчётам, запасов должно было хватить на 35 лет, а китайцы бережно качают уже больше сорока. В то же время в Западной Сибири из-за алчности олигархов коэффициент нефтеотдачи вместо положенного 0,4 (то есть нужно взять 40% нефти) доходит до 0,2, а то и меньше, – и месторождение бросают. В Приангарье ещё нет добычи таких масштабов.

– Может ли нефтедобыча быть экологически безопасной?

– Если говорить об аварийных ситуациях, то газовая промышленность оказывает наименьший вред природе. Другое дело – нефть. Если она разливается в какой-то акватории, её плёнка препятствует растворению воздуха в воде, кроме того, окисляясь, она создаёт более прочные битумные плёнки и прибавляет углекислый газ и в атмосферу, и в воду. Вода теряет свой кислород, взамен которого приходит углекислый газ, что пагубно для всех обитателей водоёма. Поэтому нефтяную промышленность на Байкале нельзя развивать категорически. 

Хорошо, что только малые реки впадают в Байкал с территории региона. В принципе, нефтяная промышленность может быть безвредной для экосистем, в которые она включена, только необходимо предусмотреть все возможные варианты природоохраны. Но авария в Мексиканском заливе показала, что нефтяники не были готовы к такой ситуации. И об этом тоже нужно думать, если хотим защитить природу.

– Ведётся ли экологический мониторинг нефтедобычи в регионе?

– По закону положено, и некоторые экологические мероприятия предусматривают, когда пишут проект на проведение геолого-разведочных, поисковых или эксплуатационных работ. Но чаще экологическая экспертиза делается формально. Простой пример: каждый год в июне у нас идёт защита дипломов. Почти во всех работах есть глава, посвящённая охране окружающей среды. Все эти главы формализованы, там пишут только о том, как должно быть. Это характеризует реальную ситуацию, потому что студенты получают материалы для дипломных работ на предприятиях. 

– По-вашему, что нужно, чтобы охрана природы перестала быть формальностью?

– Нужно государево око. Существует Росприроднадзор, но куда он смотрит, не знаю. 

– Насколько изменились техника и технологии на нефтепромыслах за последние годы?

– Революционных изменений в нефтегазовой промышленности не было. Конечно, наука не стоит на месте, и производство идёт за ней. В основном недропользователи довольствуются отечественным оборудованием, но некоторые продвинутые компании, как например ВЧНГ, закупают западную технику. 

– Проводится ли научная работа на кафедре геологии нефти и газа?

– Надо сказать, что такая кафедра – единственная не только в нашем городе, но и в регионе. Подобные есть только в Томске и дальше на западе. Сложность в том, что наша научная работа развивается либо за счёт научных грантов, либо за счёт хоздоговоров с предприятиями и организациями, никакого государственного бюджетного финансирования не существует. В прошлом году мы выиграли грант федерального министерства образования на 4,5 млн. рублей, за счёт которого я нынче и ездил с большим отрядом в Баргузинскую впадину. Второй отряд у нас сейчас находится на Верхней Ангаре, которая впадает в Байкал с севера. 

Чтобы переходить от научного изучения к поисковым, а тем более к разведочным работам, грантов недостаточно. Для геолого-разведочных работ, конечно, нужны федеральные деньги, ни один регион их не поднимет. 

– Достаточен ли сейчас спрос частных компаний на геологов, геохимиков?

– Как правило, поскольку все недропользователи в основном москвичи и не геологи, они обращаются именно к местным специалистам. У нас много ветеранов, способных выполнять эту работу. Но люди уходят, этот ресурс заканчивается, а молодёжь ещё не созрела до нужного уровня. Молодёжь стремится к заработку, большинство наших выпускников уезжает в Западную Сибирь на нефтепромыслы. Кто-то – в Красноярский край, где геолого-разведочный процесс в самом разгаре. У Иркутской области тоже перспективы неплохие: базу углеводородных ресурсов региона можно увеличить вдвое-втрое, если государство приложит усилия в этом направлении. Для этого нужно политическое решение, воля. В этом наша беда – инертность мышления существует даже в государственных масштабах. 

Местного спроса на выпускников почти нет, хотя в прежние годы мы всех обеспечивали работой. А в Западной Сибири окончившие наш университет ценятся больше, чем выпускники московских вузов. Наши бывшие студенты возглавляют крупные предприятия, работали в Министерстве геологии и в Министерстве природных ресурсов. Наши силы и время потрачены не впустую.

– Интерес к специальности появился?

– Да, он восстановился в начале 2000-х годов. Молодые люди и их родители реагируют на слова «нефть» и «газ». Они на слуху и ассоциируются с высоким заработком, престижем. А наши специальности называются: «геология нефти и газа», «геология и геохимия нефти и газа», «геология и геохимия горючих ископаемых». Кроме того, нефть и газ – это теперь и политика.

– А что стало решающим в выборе профессии для вас?

– У нас было другое время – романтическое: с рюкзаком за туманами в тайгу, как в песне. Я решил стать геологом в пятом классе. Начал собирать коллекцию, ходил в геологический кружок в горно-металлургическом институте (ныне – ИрГТУ). Несколько книжек прочитал про геологов, как они заблудились и голодали, медведей встречали. Так понравилось, в том числе и как они голодали, что для меня не стоял вопрос, куда идти. Собирался в горно-металлургический, а один товарищ, который был более продвинутым в этом отношении, сказал: «Если тебе нужен карьер, экскаватор, шахта, то иди туда. А если тебе нужна река, палатка, костёр – то в университет». Конечно, нужна была палатка и костёр. И геохимиком я стал, наверное, не случайно – ещё в школе увлекался химией, дома была химическая лаборатория, где я делал взрывчатые вещества.

– Медведя встречали когда-нибудь?

– Конечно. Но мы мирно расходились. У геолога всегда достаточно таких сюжетов, которые можно рассказать в назидание молодым, потому что это опасная профессия. Не из-за зверья, нет. Много опасностей, связанных с людьми, с техникой, со стихией. Однажды я перевернулся на плоту. Благо занимался спортивной гимнастикой раньше, смог подтянуться и влезть обратно, иначе мог погибнуть. 

– Родители на ваш выбор как-то повлияли?

– Никак. Мои родители обыкновенные служащие, у мамы семь классов образования, у папы три класса церковно-приходской школы плюс партийная школа. Они хотели, чтобы их сыновья получили высшее образование, но усилий к этому не прилагали. Захотел бы я музыкой заниматься – пожалуйста, занимайся, но инструмент мы пока тебе купить не можем. То есть суровое воспитание было. 

– А на чём играли?

– Сначала на балалайке, потом на баяне, а потом на чём только не играл. Уже когда работал, играл в оркестре в «Востсибнефтегеологии». Однажды, ещё в молодости, я написал вальс. Отцу сыграл на баяне. Он говорит: «Где-то я это слышал». Больше я не писал ничего. Сейчас уже почти не играю – не та скорость, не те движения пальцев. Хотя синтезатор стоит, даже внукам разрешаю шлёпать по клавишам. В доме одно время было пианино, гитара, всегда был баян, сейчас даже два – взрослый и детский. Но дети не стали играть.

– Какую музыку любите больше всего?

– Всякую, в основном классику. Оперу, конечно: когда знаменитые теноры Лучано Паваротти, Пласидо Доминго и Хосе Каррерас пели втроём, слушал с душевным трепетом. Одно время увлекался опереттой. Нравились Георг Оттс, Магомаев, Серов. 

– У вас трое сыновей, кто-то из них продолжает ваше дело?

– Самый младший сын, ему сейчас 28 лет, не хотел быть геологом, затем всё-таки им стал. Сначала он закончил «регионоведение», а потом «геологию нефти и газа» заочно. Сейчас работает в этой отрасли, ездит на скважины, по месяцу пропадает на вахте, вроде бы ему понравилось это дело. 

– Каким, по-вашему, должен быть настоящий геолог?

– Прежде всего, это должен быть мужчина, не женское это дело. Говорят, что можно открыть месторождение в кабинете. Я против этого. Конечно, можно и в кабинете, если есть исходные материалы, которые даёт только геолог-полевик.

Поскольку геология – это в первую очередь наука, любой геолог-производственник тоже является учёным. Нельзя работать, не ломая постоянно голову над новыми загадками. Много встречается непознанного. А это интересно – когда нужно добраться своим умом до истины. И, как правило, не на все вопросы находятся ответы. Причём чем больше работаешь, тем больше вопросов возникает. 

– Что для вас значит профессия?

– Это вся жизнь. Для мужчины важна работа, а для женщины – семья. Мужчина должен обеспечивать семью всем необходимым, а для этого нужно работать. Если зарабатывание денег связано с интересом к этой работе – это счастье.

– Вы – счастливый человек?

– Да. У меня есть семья, работа по душе – никак не могу остановиться. Недавно обзавёлся эхолотом, жду не дождусь теперь весны, чтобы открыть новый грязевой вулкан на Байкале, который я теоретически уже давно открыл по батиметрической карте. 

Записала Алёна МАХНЁВА