– Куда же было деваться? – вспоминает Лариса. – На дворе стоял ноябрь, я сразу и не поняла, кто в потёмках шевелится. Ком на санках привезли и оставили. Мы его с мужем отмыли, накормили, место дали у печки, пришлось даже детишек оттуда согнать. А вот когда он нам дом поджёг – отправили в сарай. Вы людей-то на деревне меньше слушайте. Они, видать, забыли, как он над нашей мамой издевался, бил её, гонял по снегу. А мы, дети, выбежим на крыльцо и дрожим со страху. Так и умерла мама в сорок пять лет. Папенька сошёлся с другой женщиной и про нас забыл. Брата и сестру забрали в детдом, а за мной, пятнадцатилетней, присматривали соседи. Ишь, письмо в редакцию написал, обиделся…

Разговор наш с Ларисой происходил во дворе. В дом она меня почему-то не пригласила. Наверное, рассудила, что если я по письму приехала к «квартиранту», то вот пусть он меня и принимает. Она рассказывала свою историю и с размаху пыталась расколоть полено. Лезвие топора застряло в древесине – и ни в какую. Но тут дверь сарая тихонько открылась, и я увидела вначале худую жёлтую руку, обхватившую порожек. Немного погодя показался весь Пётр Ильич, лысый, опухший, в рваной телогрейке. Оказывается, передвигаться он мог только ползком. Костыли есть, но в пьяном виде расшибиться на них – дважды два.

 – Вы думаете, я очень хочу лакать эту гадость? – горестно произнёс он. – С большим удовольствием бросил бы. Но как? Чуть прервусь – и сразу помираю. А так хочется дочке помочь.

 – Поможешь, когда ляжешь насовсем, – пробубнила Лариса.

Я совсем расстроилась, глядя на отца и дочь. Когда ехала в эту деревню, представляла всё по-другому. Жестокая дочь загнала больного отца в холодный сарай без электричества и разрешает только вечером в горнице посмотреть телевизор. А на ночь – пинками под зад. Кормёжка скудная – тарелка супа с ломтём хлеба на весь день. Ужас!

Но в письме Петра Ильича была не вся правда. Во-первых, он начал получать пенсию. По деревенским меркам на эти минимальные деньги можно было сносно кормиться. Но тогда не оставалось бы на водку. Её приносил из соседнего села такой же алкаш. Иногда дед давал внучатам на конфеты. Вот и вся пенсия. Во-вторых, я ничего не знала о прошлом этого человека. Ряди не ряди, кроме себя погубил ещё и семью. Что ж поделаешь, пришла расплата.

– А как получилось, что вы дом подожгли? – спросила его.

– Я не поджигал, – твёрдо сказал он, – меня самого вынесли без памяти. Мне в это время сон приснился, что я на корабле тушу пожар…

И рассказал Пётр Ильич о самых лучших, трезвых годах своей жизни – это когда он служил на Черноморском флоте. Был тогда человеком и, как все, мечтал о лучшей доле. Но злодейка с наклейкой уже караулила его, чтобы кинуть в свою качку почище морской. От той счастливой поры в памяти осталась моряцкая песня, но её название теперь выговаривается не всегда: «Огни Инкерманского створа». Он её часто поёт, и на душе становится чуть легче.

 – Мне бы с доброй женщиной познакомиться, чтобы меня к себе забрала, – вдруг сказал Пётр Ильич.

Вот, наверное, в чём заключалась подоплёка письма! Мы сидели с его автором в сарайчике, где уже пора было зажигать керосиновую лампу. Я – на табуретке, он – на кровати. По ногам страшно дуло. Печка-буржуйка была холодная. Вместо ковра над кроватью висели дырявые рыболовные сети. Ну что тут скажешь? Добрую женщину хочет найти. Может, и есть где на свете такая добрая, так ведь для начала нужно бросить пить. Но говорить об этом уже было бесполезно.

Тут в сарай с тарелкой картошки зашла Лариса:

– Ешь, папенька, а то корреспондент подумает, что мы тебя морим.

Прошлой осенью дочь Петра Ильича пыталась определить отца в интернат. Так он плакал, обнимал её ноги, просил, чтобы похоронили непременно на деревенском кладбище рядом с женой.

– И вы что?

– Да ладно, только эти алкоголики всех нас переживут! Вон в мире что творится, какие люди уходят! А этим хоть бы что.

Мужа Ларисы я так и не увидела. Он у неё работяга, характер спокойный, проходит вечером мимо сарая, как будто так и надо. Единственный дал жене совет: «Чтобы никакого греха на душу». И, стало быть, всё идёт на их дворе, как идёт. Я ещё подумала о подрастающих сыновьях этой семьи. Они ведь всё видят! Берут из рук деда деньги на конфеты. С каким сердцем они вырастут?

В деревне кто только не обсуждал ситуацию в этой семье. Мнения соседей разделились. Одни считают, что Пётр Ильич (по понятным причинам имена пришлось изменить) вообще должен уйти с глаз дочери подальше. Она от него и так настрадалась. Вернее, не уйти, а уползти. Мол, медики или милиция подберут, не оставят. А другие говорят, что не по-христиански это, надо отца простить.

Мне почему-то показалось, что Лариса не такая жестокосердная. Всё равно в глубине души теплится у неё жалость. Просто обросла злыми словами, как панцирем. Так бывает. Папенька ведь тоже хорош, дальше некуда.

Я шла мимо их длинного забора к автобусу и слышала, как Пётр Ильич, видимо, приложившись в очередной раз к бутылке, горланит свою любимую моряцкую: 

Мы песню споём о матросах-бойцах,
Погибших за солнечный город,
О том, как не гасли в матросских сердцах
Огни Инкерманского створа.

Вот и разведи чужую беду руками. Захочешь – не разведёшь.