В ожидании ареста

О том, что каждый номер может стать последним, в редакции знали хорошо. Так же, как в типографии Казанцева, где печаталась эта газета, а раньше – закрытое в январе 1906-го «Восточное обозрение». Вообще, за время военного положения в Сибири не оставалось уже вольных газет, но кораблик Мана пока оставался непотопленным. Отчасти потому, что цензором был назначен чиновник умный и доброжелательный, но главной причиной всё-таки назывался отказ газеты от примитивной революционной фразеологии и грубых нападок на режим. Формально (а всякое обвинение требует известного оформления) к «Сибирскому обозрению» было сложно придраться, и редактор-издатель Ман не случайно ставил это себе в заслугу. Однако иллюзий он не строил и, беря свежий номер, говаривал всякий раз: «Вот так бы и следующий». Он готов был к аресту, вот и сейчас, в ожидании обыска, придирчиво оглядел просторный редакторский кабинет и отвернулся к окну. Шаги перед кабинетом стихли, слово шедшие резко остановились, затем дверь стала медленно отворяться – Ман так же медленно обернулся к двери и увидел в проёме лица фельетониста и наборщика. 

– Две полосы рассыпали при вёрстке… Всего более пострадали коммерческие объявления. Может, взять из загона да разбавить срочным? 

Не откажите Ходорковскому!

Ман ещё не вышел из роли и по-прежнему сохранял равнодушное выражение. Наборщик, перетрусивший было (это он стал виновником происшествия), очень удивился, фельетонист же немедленно догадался и, прикрывая усмешку, склонился над листом, набрасывая короткий текст объяснения с пострадавшими рекламодателями.

Чуть более часа спустя оттиски двух полос привезли к цензору. 

– В сущности, почти всё вами читано – мы использовали готовые блоки, добавив к ним свежие объявления.

– Что за объявления? – насторожился цензор.

– Исключительно частного характера: какие-то бедолаги взывают о помощи.

Цензор взглянул на абзац, помеченный тонкой карандашной линией: «УБЕДИТЕЛЬНО ПРОШУ каких-либо занятий, крайне нуждаюсь в средствах на дальнейшее существование, до крайности дошёл из-за ограбления. Обращаться: Почтамтская ул., д. 12/14, В.М. Ходорковскому». 

– Действительно, до крайности дошёл, – с оттенком сочувствия сказал цензор, отправляя номер в печать.

В обществе «наилучших»

Только тут Ман почувствовал настоящее облегчение. Ехать домой решительно не хотелось, и большая часть редакции отправилась на острова. Кабинетный люд, не успевший ещё взглянуть лету в глаза, с удовольствием нежился на песке под уютные всплески воды, ребячился, «веселился впрок», как язвительно замечал редактор. Но и он, наконец, забыл обо всём и задремал безмятежно. А проснувшись и основательно подкрепившись прохладным вином, стал требовать, чтобы типограф Казанцев признал «Сибирское обозрение» наилучшей из всех газет. Разумеется, перед этим Ман поднял тост за «наилучшего из сибирских типографов»… 

Медленно заходящее солнце купалось в Ангаре, прекрасный июньский день длился и длился, а Казанцев оставался по-прежнему собранным и неспешно рассуждал:

– Какие-то манёвры вокруг: Ярославский рассказывал всем, будто бы покупает читинскую типографию, а сам в это время сговорился с Лейбовичем – и будет печатать свой «Голос» у него. Но ведь Лейбович уже месяц как обещал продать своё дело Виноградову. 

– И всё же, – начал переводить на свои рельсы Ман, – всё же редактор Виноградов – персона во всех отношениях значимая. А вот его преемник по «Губернским ведомостям» господин Горайский отнюдь не случайно забаллотирован в члены Общественного собрания, 27 голосами против 16. Поделом, поделом… И в редакторы «Черносотенца» не пойдёт ни один стоящий человек. Кстати, видели: вывеску «Редакция газеты «Сибирский черносотенец» разместили уже не таясь рядом с «Иркутским отделом Русского Собрания»? 

«Невероятные господа»

Казанцев был хорошим слушателем – в его глазах всегда читалось понимание. Возможно, это было в нём от природы, а возможно, появилось вместе с опытом предпринимательства. Не случайно в минуты сомнений Ман всегда находил предлог появиться у Казанцева. При этом он, как правило, говорил о сторонних вещах, не касаясь до главного – и Казанцев поддерживал эту игру, но в конце непременно проговаривал что-то, примирявшее гостя и с обстоятельствами, и с людьми, не желавшими их изменять. 

 «Сибирское обозрение», как и его прародитель «Восточное обозрение», делалось необыкновенно талантливыми и просто «невероятными господами», как выражался Казанцев. У них всегда был успех – а значит, и тираж, аккуратность в расчётах с типографией. Состоя в оппозиции власти, эти господа самой властью не только ценились, но как бы даже и оберегались. Иван Иванович Попов, редактор-издатель «Восточного обозрения», пивал кофе с первыми из иркутских персон, и даже его кратковременное пребывание в иркутской тюрьме превратилось в совершенный триумф. А накануне карательных экспедиций осведомлённые лица настоятельно посоветовали Попову уехать – и тем спасли его, вероятно, от гибели. Иван Иванович и теперь слал в газету статьи о работе Государственной Думы.

Странно, но Казанцеву даже казалось, что эти невероятные господа никуда не уезжают и не умирают даже, а только меняют цвет волос и фамилии. Даже выражение лиц их и словечки любимые передаются, не говоря уже о традиции долгих разговоров на редакционном диване и привычке постоянно тащить кого-нибудь из беды. В бытность Попова собирали деньги то семьям умерших учителей, то неимущим студентам – и в бытность Мана остаётся эта тяга к благотворительности. В прошлую субботу Казанцев рассказал о представлении цирковой труппы Сержа-Александра – а уже в воскресенье человек из редакции встретился с этим заезжим антрепренёром, договорился о спектакле в пользу детского приюта, и в завтрашнем номере выйдет отчёт.

В то же время эти невероятные господа считаются «политическими», и Казанцев часто спрашивал себя: а не слишком ли прытки, не заиграются ли в своих «казаков и разбойников»? Но всякий раз оставался при странной, ни на чём не основанной убеждённости: именно таких вот и надо теперь держаться. Сказать об этом он никому не решался, но самая мысль согревала и успокаивала.

Важная поправка

Как и многочисленные предшественники, редактор-издатель Ман весьма спокойно относился к опровержениям. Он даже слова этого не позволял себе, заменив его куда более лёгким – «поправка». Если же прибавлялся эпитет «важная», можно было не сомневаться, что накануне в редакции митинговали обиженные. Принимали их всегда с совершенной почтительностью, но после, на журфиксах, всё представлялось исключительно юмористически, а после многочисленных «прорисовок» и вовсе превращалось в анекдот. Однако «Важная поправка», напечатанная в одном из июньских номеров, чрезвычайно огорчила господина редактора. 

Случилось вот что: в телеграмме об образовании трудовой партии корректоры заменили далёкое от них слово «диктатура» на «кандидатура». А ведь Ман не единожды разъяснял им различные политические термины, даже, можно сказать, прочёл целый курс! «Что уж тут говорить о других, куда менее грамотных обывателях?» – гневался он. 

Сомнения и тяжесть от сознания призрачности перемен довольно часто одолевали господина Мана, особенно если приходилось рано вставать. В такие часы редактор-издатель решительно не любил никого из читателей, вот и сегодня по дороге в редакцию в раздражении думал о том, что сторожа на Иркутном мосту, безропотные перед всяким начальствующим лицом, устанавливают «диктатуру» над пригородными крестьянами: ни один не проедет без мзды. Если денег нет, отбирают привезённые на продажу товары. Так же и надзиратели местной тюрьмы срывают зло на арестантах, словно те виноваты в их скудном жалованьи!

Вынули скромный пакетик – да и убрали опять

Прошлой осенью, в пору всеобщей забастовки, и иркутские надзиратели вынули из кармана скромный пакетик экономических требований – и немедленно получили документ за подписью губернатора Кайгородова, гарантирующий изменения к лучшему. Они действительно начались, но с переводом Иркутска на военное положение всё «завоёванное» отобрали, а 8 июня уволили старших надзирателей Щепина, Брызгалова и Бычкова – как «зачинщиков забастовки». И остальных обещали прогнать, как только найдут им замену. 

«Конечно, «Сибирское обозрение» будет их защищать, но, по совести-то говоря, все стоят всех! – у поворота на Амурскую Ман окончательно рассердился. – И директор промышленного училища Тышко тоже хочет менять, не меняя, когда составляет свои преобразовательные проекты. Известно, что училище ежегодно берёт из бюджета города по 30 тысяч рублей, а даёт при этом лишь по 6–10 выпускников! Абсолютное большинство «промышленников» после пятого класса переходят в реальное училище, где курс на два года короче, а перспективы такие же. И вот вместо того, чтобы что-то решительно изменить, директор обращается в министерство просвещения, а оттуда и в Госсовет с предложением чуть-чуть убрать, но при этом добавить!».

Волшебное средство от Золина

Лучшим средством вернуть редактора «к жизни и борьбе» были золинские талантливо дерзкие строчки, подававшиеся как «Письма тётеньке» либо «Маленькие заметки». И сегодня, едва лишь войдя в редакцию, Ман повернулся к Золину: «Что, разразился? Нынче на кого?».

Золин, только что дописавший материал и совершенно опустошённый, тихо отвечал: 

– Юзефовича добивал. Подводил черту под исполнением должности городского головы. 

Ман, схватив протянутые листки, так и впился в них, на ходу раздеваясь и уже начиная подхохатывать. Весь наличный состав редакции потянулся за ним, и тут же началось художественное чтение.

О, чернокудрый! О, пышный!

– Чуден Юзефович на очередных заседаниях иркутской городской Думы, когда вольно и плавно расположит в кресле полные члены свои, – увлечённо декламировал Ман. – То что-нибудь эдакое скажет, то промолчит; больше – промолчит. Гласные Думы, сидящие, свесясь, за чёрными столами, читают ему объяснение и силятся вразумить его и убедить длинными речами своими – напрасно! Нет ничего в мире, что могло бы убедить Юзефовича. У него всегда и на всё есть своё особое мнение. Любо ему оглядеться с высоты председательского места и погрузить очи свои в сверкающую гладь массивной бляхи, что висит на златой цепи его, и всем ликом своим ярко отразиться в ней!

Тут пошли комментарии, и лишь минут десять спустя Ман продолжил, давясь смехом: 

– О, чернокудрый! Он глядит и не наглядится в бляху, и усмехается самому себе, и, кивая головой, приветствует самого себя. Гласные же Думы в бляху не смеют глянуть! Никто, кроме Юзефовича, не глядит в бляху; редкая муха промелькнёт в ней. 

О, пышный! Ему нет равного городского головы в мире! Чуден, чуден Юзефович в конце думского заседания, особенно когда вопрос идёт о прибавке ему жалованья. Горами идут дебаты по Думе, речи гремят, и гласные, ломая скамьи, яростно взывают на целый мир – но не зашелохнёт, не прогремит Юзефович! Никто не хочет давать прибавку Юзефовичу, и опять он остаётся при старом жалованьи, но при особом мнении. И опять он величаво озирает гласных и величаво сотрясает свою цепь – цела ли? И по внешнему лику его видно, что завтра же пойдёт он жаловаться в губернское по городским делам присутствие! 

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой работы и библиографии областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского