Мой дедушка был токарем, потому, когда я услышала: «У Николая Борисовича в мастерской на столе всё разложено в определённом порядке, и даже есть маленький токарный станок, своими руками сделал», – я почувствовала, что мне это знакомо. Когда мой дед открывал свой стенной шкаф, на внутренних стенках были видны подвешенные в идеальном порядке свёрла разных размеров, плоскогубцы, молотки, «утики». После ремесленного училища в войну он работал токарем на Куйбышевском заводе. А после его взяли на одну из кафедр в институте народного хозяйства. От деда остался альбом. Какой-то юбилей кафедры. Когда я в детстве смотрела на эти фото, то страшно удивлялась, почему мой простой, обычный дедушка стоит среди каких-то учёных? А бабушка говорила: «Он им приборы делал, деда очень любили за его руки». 

У Николая Сварчевского всё было так же. Но не совсем так. Он, как и мой дед, не получил высшего образования. Самоучка. Но руками он сделал столько, сколько не сделали иные профессора. Есть одна маленькая деталь, которая делает его судьбу очень необычной. У моего дедушки вся семья – рабочая. А отец Николая Сварчевского – крупнейший учёный, основатель НИИ биологии при Иркутском госуниверситете. Кто знает, где были бы сейчас все Сварчевские, если бы летом 1916 года  доктор зоологии, старший ассистент и приват-доцент Императорского университета Святого Владимира, надворный советник 44-летний Борис Сварчевский не отправился в дальнюю поездку во Францию. Его уже ждало место заместителя директора зоологической станции в Вилло-Франке. Но доехал он только до Иркутска. И остался тут навсегда. 

Сварчевскиелла красная

Пятнадцатью годами ранее, в 1901-м, киевский профессор Алексей Коротнев снарядил экспедицию на Байкал. В его группу попал молодой учёный, выпускник физико-математического факультета Киевского университета Святого Владимира Борис Сварчевский. «В наше распоряжение был много раз предоставлен искусный водолаз Антипов, – писал в отчёте Алексей Коротнев. – Водолаз спускался с ведром, в которое наваливал камни различной величины, и ведро по знаку поднималось на поверхность, а его содержимое тут же исследовалось». Отец Николая Сварчевского уже всерьёз был увлечён зоологией беспозвоночных, а особенно – губок. А здесь ему, по свидетельству Коротнева, попадались «роскошные экземпляры местной губки». Любопытный, жадный до нового Сварчевский тут же выучил бурятский язык, вспоминает его внучка Нина Сварчевская. 

Борис Сварчевский учился постоянно, к примеру, в 1908 году брал уроки живописи, чтобы зарисовывать найденные экземпляры, фотоаппарата ему было мало. Будучи в 1913 году с исследованиями на Малайском архипелаге, привёз собственноручно составленный словарь малайского языка. «Отец знал не менее семи языков», – говорит Николай Сварчевский. Учёный имел обширные знания не только в биологии, но и в геологии, физике, химии. Тогда с Байкала он привёз целый альбом фотографий. За 15 лет до того, как судьба забросила его во второй раз в Иркутск, Борис Сварчевский успел побывать с экспедициями в Баренцевом, Белом, Чёрном морях, в научных командировках в Мюнхене, на биостанциях в Ровиньо и Вилла-Франке во Франции. К 1916 году он уже считался основоположником российской спонгиологии – раздела зоологии, изучающего губок.

А в июне 1916 года Борис Сварчевский Высочайшим приказом назначен помощником директора русской зоологической станции имени профессора А.А. Коротнева в Вилло-Франке. «Только отец не доехал, – рассказывает Николай Сварчевский. – Уже шла первая мировая война,  прямо во Францию ехать было нельзя. Отец и его группа решили добираться через Сибирь, Тихий океан, Северную Америку. Успели доехать до Омска. А тут Колчак». Когда стало ясно, что путь во Францию отрезан, Борис Сварчевский поступил профессором зоологии в Омский сельскохозяйственный институт. 

В этот момент в Омск приехала выпускница химического факультета Томского университета Клавдия Керенская (позже она окончила университет марксизма-ленинизма и курсы ворошиловских стрелков). Любовь вспыхнула сразу, и в 1919 году, когда Сварчевскому поступило приглашение из Иркутска, они уехали уже вместе. Борис Сварчевский стал главой кафедры зоологии только что открывшегося Иркутского госуниверситета, а потом деканом физико-математического факультета. «Не было ничего: ни оборудования, ни мебели, ни дров, а главное – не было средств, но рядом был Байкал – мечта истинного учёного, – вспоминала внучка. – Вот с этой-то мечтой перед мысленным взором профессор ходил по чиновничьим кабинетам, выпрашивая, что дадут, лишь бы годилось в дело». Когда было нужно, Борис Сварчевский мог делать всё. Вместе с коллегой они делали карнизы к шкафам, красили, чинили столы и стулья, резали и вставляли стекла. Библиотека профессора переехала в университет. «Покровные стёкла деду пришлось выписать из Европы за валюту, а предметные нарезал сам из отмытых фотопластинок на станке собственного изготовления», – вспоминала Нина Сварчевская. Это Борис Сварчевский создал первую летнюю «базу для практических занятий студентов» в Больших Котах. Биостанция ИГУ существует там до сих пор. 

В 1920 году у Клавдии и Бориса Сварчевских родился единственный ребёнок – сын Николай. У них практически совпадают дни рождения. 18 мая у отца и 23 мая – у сына. 

Ему было только десять, когда Бориса Сварчевского не стало. Понятно, что отец не успел передать ему многое. Но гены всё равно взяли своё. Отец умел делать руками всё – от стеклорезного станочка до микроскопа. Сын – ещё сложнее: аппараты для лечения людей. Спрашиваю, каким был отец.

– Да каким? Обыкновенный был человек, среднего роста, коренастый, – рассказывает Николай Сварчевский. – Он очень многим интересовался. Кроме своего основного профиля – зоологии, он, к примеру, прекрасно знал электричество, химию, геологию. Страсть к геологии у него оставалась всегда. Камни собирал постоянно, если попадалось что-то под руку интересное в экспедиции, привозил геологам. 

– Вас в экспедицию брал? 

– Нет, нет, конечно. Тогда это дело было очень серьёзно поставлено. Когда он в Больших Котах организовал биологическую станцию, мама как-то сказала: «Ты бы нас туда увёз, мы бы там пожили». Он ответил: «Это не место для дачи, там проходит учебный процесс. Вот закончат студенты в сентябре учиться, пожалуйста, я отвезу вас туда». 

Студенты очень любили Сварчевского. Один из самых преданных его учеников, первый декан биофака ИГУ Владимир Яснитский, назвал в честь учителя новый вид эндемичной водоросли Сварчевскиелла красная (Swarchewskiella rotans). Но сын Бориса Сварчевского бредил уже совсем другими словами. 

«Радио в толщи трудящихся масс»

«Достижения нашей электропромышленности есть один из важнейших проводников радио в толщи трудящихся масс», – писал журнал «Радио всем», когда Коле Сварчевскому было всего пять. Только год назад в московском политехе было создано Общество друзей радио. Сразу же оно появилось и в Иркутске. К 1929 году в городе уже работал Иркутский радиоцентр. «Техника развивалась, а биология, как мне тогда казалось, не очень, потому я и потянулся к радио, – говорит Николай Сварчевский. –  В 1939–1940 годах занимался радиолюбительством, работал младшим лаборантом на кафедре физики в мединституте. А так до войны я и зоологией увлекался, и биологией, и минералогией». 

Увлечение техникой определило и военную, и мирную жизнь Николая Сварчевского

Всех парней, кое-что соображавших в радио, в военкомате держали на учёте. Потому вопросов не было, куда идти служить, когда начался октябрьский призыв 1940 года. Сварчевский попал в части радиосвязи в Забайкалье. И так на восемь лет, до 1948 года. Начинал курсантом радиосвязи, ушёл на гражданку старшим лейтенантом. «Так потихоньку по лестнице поднимался, – говорит он. – В основном мы занимались радиоразведкой, слушали, что передают японцы, нас это очень интересовало. А то, что война будет, мы знали. Ещё в сороковом было ясно. Только никто не знал, когда это конкретно случится. Но ощущали – назрело. Нас так и учили: наши вероятные противники – Германия и Япония. Наши части готовили на Восточный фронт, а другие – на Западный. Тогда мы не думали, куда лучше – на запад или восток. Весь день в работе, дай бог до койки добраться».

– В боевых действиях пришлось участвовать? 

– Я в Маньчжурию попал в сорок пятом. Бывало, что и стреляли по нам, а как же. Мы ведь шли через Хинган, а потом наши части помогали танкистам в операции по взятию Ванемяо. Тогда нам  и страшно-то не было, просто не доходило, что происходит. Страшно стало уже потом, когда вспоминали. Мы сами-то не брали, конечно, Ванемяо. Город брали наши танкисты. А у нашей маневренной части была задача отвлечь противника. Мы двигались в общем составе в том же направлении, что и все, но по другой дороге, и вели переговоры по рации так, словно мы основные части. А те шли глухо, молчали в радиоэфире. 

Приказом Верховного Главнокомандующего Генералиссимуса Советского Союза товарища Сталина за № 372 от 23 августа 1945 года Николай Сварчевский получил благодарность «За отличные боевые действия при освобождении Маньчжурии от японских империалистов». На его груди – орден Отечественной войны II степени и медали за победу над Германией и Японией. «Помню 3 сентября  1945-го, – говорит он. –  Праздник был уже официальным, потому как подписали договор об окончании второй мировой войны, по всем частям объявили – окончательная победа. Вышестоящее начальство приезжало и коньяк привезло». 

– Сильно напились?

– А сильно тогда никто не пил, нельзя было. Зато стреляли в воздух целую ночь, кто из личного оружия, а артиллеристы – из орудий. Потом, правда, запретили стрельбу. Потому что стреляют-то вверх,  а сверху сыплются осколки. Вот такая моя война. 

Мастерская под слом 

В 1945-м в Дарасуне Николай Сварчевский познакомился со своей женой. Её звали, как и маму, Клава. Клавдия Ивановна Игошина, до войны школьная учительница, а потом радистка, уехала с мужем в 1948 году в Иркутск. У них родилось двое детей. Они прожили вместе, не разлучаясь, больше 60 лет. Полтора года тому назад её не стало. Сейчас Николай Борисович живёт с дочерью Ниной. У него пять внуков. Правда, зоологом, как прадед, никто не стал. Один из внуков по профессии геологоразведчик, но сейчас занимается вместе с братом мебельным делом. Но руки и умные головы они унаследовали от деда, мастера Николая Сварчевского, который в своё время просто был нарасхват. Вернувшись с войны, он пришёл в горно-металлургический институт мастером производственного обучения. Вечерами к его дому шли и шли люди. Врачи, лётчики, инженеры, преподаватели. За советом – как отремонтировать старый движок, починить машину и просто поговорить о новой книге, спектакле. В его дворе временами стояли сразу несколько автомобилей, и хозяева дружно под руководством Сварчевского чинили свои авто. Он всегда брался ремонтировать автомобили друзей, а вот денег никогда не брал. 

А в это время в НИИ травматологии и ортопедии открылась экспериментальная мастерская, которая делала лечебные аппараты и инструменты. Подарок Иркутску сделал известный советский ортопед, директор Московского Центрального института травматологии и ортопедии Николай Приоров. Он безвозмездно передал институту станки и оборудование англо-американского производства. Сейчас это уже музейная ценность. На многих из них были таблички: «Героическим народам Советского Союза от общества американской дружбы».  В 60-х годах для мастерской были докуплены ещё несколько станков, в том числе и токарно-винторезный станок московского завода «Красный пролетарий». Тогда-то в мастерскую и пришёл Николай Сварчевский. 

– Никогда  не считали, сколько людей при помощи ваших аппаратов было вылечено?

– Нет, не приходилось. Да ведь аппарат-то полностью и не вылечивает, он помогает на определённом этапе. Нам приходилось делать и просто какие-то щипцы, и фрезы. Делали и очень большие, сложные аппараты. К примеру, для тяжёлых переломов тазобедренных суставов. На него у меня есть авторское свидетельство совместно с профессором Зоей Базилевской. Это была её идея и моё воплощение. 

– А как это происходило? Врач к вам приходит в мастерскую и говорит: «Мне нужно вот это и это»? 

– Нет, конечно, у нас был технический совет, который с 1951 года сама профессор Базилевская и создала. Существовала ВОИР – Всесоюзная организация рационализаторов и изобретателей, а у нас работало её отделение. Врач нам давал идею, мы делали чертежи. Часто приходилось бывать в операционной,  чтобы посмотреть, как медики работают. И решить, как лучше делать аппарат. Например, у них идёт подход к суставу с одной стороны, а ты смотришь – как-то это не с руки, нужно подход делать с другой стороны, так аппарат будет лучше работать. Потом идею на техсовет, если одобрили – делаем черновой вариант аппарата. А его же надо на ком-то пробовать? Вплоть до того, что едут в морг, находят тело бездомного, неопознанного человека, на нём отрабатывают. Если удачно, делали «чистый» аппарат из нержавеющей стали. А потом получали на него авторское свидетельство. А когда появился новый директор Николай Проничев, он в операционную поставил телевизионную камеру, кабель пробросили в актовый зал, и там и мы могли смотреть, и студенты. 

Николай Сварчевский участвовал в создании аппарата  «для репозиции отломков при переломе лодыжек». Эта фраза расшифровывается довольно просто: когда кость ломается, нужно максимально устранить смещение и точно сопоставить отломки по месту перелома. Создавался этот аппарат по замыслу кандидата медицинских наук Ирины Комовой. С участием Сварчевского в институте были созданы сколиограф и кифосколиограф – приборы для получения графического изображения деформаций позвоночника и грудной клетки. Их автор – кандидат медицинских наук Зинаида Лесун. За сколиограф институт в своё время получил высочайшую награду – грамоту Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства. Ортопеды хорошо знают словосочетание «фреза Шварцберга», которую тоже делал своими руками Николай Сварчевский, её использовали для лечения остеомиелита. 

Иосиф Шварцберг даже получил благодарственное письмо от Её Величества королевы Англии, купившей фрезу, которая демонстрировалась на ВДНХ. Мастера сотрудничали с коллегами из Москвы, Ленинграда. А разработки аппаратов получали награды, дипломы, премии. «У меня одного не менее 17 авторских свидетельств, – говорит Николай Сварчевский. – И у других, а нас девять человек было, не меньше. Такой коллектив подобрался, с огромным опытом». 

Тогда иркутский институт назывался «передовым». Его разработки внедряли в других городах СССР. А теперь мы идём к старой двери во внутреннем дворике института. Открываем, спускаемся по лесенке в мастерскую, здесь везде мусор, заваленные на бок те самые станки, какие-то уже никому не нужные детали… В самом углу – небольшой стол. Последний рабочий уголок. В этом году мастерскую начали ликвидировать. «Всё у нас было, а потом, так же, как и во всём государстве, ничего не стало, – говорит Николай Борисович. – Сейчас в мастерской я остался один. Говорят, мастерская институту уже не нужна, импортные аппараты покупают». Официальный пенсионный возраст у него наступил… да он и сам не помнит когда. Отмахивается рукой: «Где-то в начале восьмидесятых». Общий трудовой стаж – 72 года. «Без работы скучно, а тут интересно, что я могу поделать? Жалко только, что времени много уходит. То, что раньше я мог сделать за час, теперь день делаю. Но делаю. И даже что-то получается». Николай Борисович пытается мастерить макеты для будущего музея института. Крохотные модели крупного советского прошлого. Хочется надеяться, что этот музей нужен не только 90-летнему мастеру.