Вагон, свеча, почта

«Ну, всё, девчата, теперь прощайте! – учителя Большой Речки глядели на убегающих своих семиклассниц, выпуск 1941 года. – Вера, а ты куда теперь?». «Пойду в десятилетку, в Тальцы, учиться хочу!» – девчонка вылетела на улицу. Им уже было не до школы. Весна, и вечером в клубе кино. А потом – пионерлагеря. Целое лето… Ночью Вера с подругой прокрались домой. «Сейчас, я вынесу книжку», – Вера прошмыгнула мимо спящих родителей. Вдруг в тишине раздался треск. Подружка, заскучав, включила радио. Оттуда вырвались жуткие слова – война. Если бы знать и не включать, ещё несколько часов они бы спали спокойно. Вера смутно помнит, что было потом – крики, свет, разом проснувшийся дом. Рыдающая мама. «Господи, Господи, не надо такого во второй раз», – говорит Вера Николаевна. 

Ей тогда исполнилось всего четырнадцать. Было страшно. Всё её будущее с пионерлагерями, и книжками, и кино разом исчезло. Только она пошла в десятилетку в Тальцах, как объявили: «Школа закрывается, учителя уходят на фронт». Куда ей идти, что делать? У мамы, кроме неё, ещё четверо младших. В общем, выбора не было – работать. В 1943 году она стала «разъездным работником ЖДО». ЖДО – это железнодорожный отдел Наркомата связи СССР. Теперь её домом стал почтовый вагон, который цепляли к эшелонам. Владивосток – Иркутск, и назад. Приехал поезд – два-три дня дома, это хорошо, это большая удача. А потом снова – на восток. Почту подвозили на каждой станции в огромных свёртках. Внутри всё спутано. А уже кричат: «Девушки! Следующая станция через полчаса, готовьте почту!». Две девчонки вываливали мешки. В вагоне вырастали бумажные горы. «Люди в войну писали очень много, – вспоминает Вера Акимова. – И мечешь руками: это письмо на эту станцию, эту посылку – на другую. Не дай Бог не успеть к нужному городу отобрать корреспонденцию». Ночью не спали – зажигали свечки и сортировали. Отобрали – и затушили, сидели в кромешной тьме. Свечки надо было беречь, их до Владивостока всего четыре давали. 

Так Вера Акимова моталась два года. Но работа была хорошей. Каждые сутки по карточкам ей полагалось 800 граммов хлеба. В Иркутске тогда даже на заводе Куйбышева давали всего 400–600. А ещё в поездке давали добавочную карточку – на 400 граммов. Эти карточки она собирала маме – чтобы та могла кормить младших. В 1944 году однажды, вернувшись из поездки, она заболела. Хотя кто там тогда смотрел, болеешь ты или нет. А в ЖДО в это время шли курсы. Глядит она – в конце курсов кое-кому раздают бумажечки. Что такое? А это повестки об отправке на военную почтово-распределительную базу в Минск. А ей ничего не дали. Начальник так и сказал: «Нет, ни за что, куда ты поедешь? Тебе 18 лет нет. Пацаночка ещё, сиди дома». Вера заплакала, ей страшно хотелось поехать. Что она понимала в то время? Многие взрослые, наоборот, отказывались – не хотели под самый конец войны попасть в голодный, разрушенный город. Так, в слезах, она и пошла домой. А через два дня за ней пришли: «Собирайся, едешь!». Вера от радости не находила себе места. Знала бы она тогда, чем закончится эта поездка. 

«Пометка: «воинская»

Развороченные от взрывов машины, копоть, печные трубы, останки зданий, кое-как одетые люди, бредущие вдоль дорог. Пейзаж, открывавшийся от Москвы и дальше на запад, пятнадцати тыловым иркутянам казался диким и страшным. Далеко в голом поле горели какие-то огоньки. Это люди, у которых разбомбили дома, вырыли себе землянки. Многие будут жить в них летом и зимой до конца войны и ещё несколько лет после. Поезд, а потом машина везли их в Минск. 

В Минске сборную команду из Москвы, Кирова, Вятки, Иркутска поселили в бывшей немецкой казарме. Вдоль огромного здания стояли ящики, ящики, ящики. Фашисты разграбили город и аккуратно упаковали вещи – собирались вывезти в Германию. Не успели – их вышибли из города в июле 1944 года. В казарме было совершенно пусто. Печечка кругленькая в углу около дверей. Окна забиты фанерой. А вдоль стен – нары, двухъярусные и одноярусные. На них – одеяла. Постели его на доски, а сверху прикрывайся чем есть – пальто или тужуркой. Только месяц спустя выдали робу: телогрейки, валенки, ватные штаны. Девчонки, как приехали, первым делом собрали деньги «на хозяйство». Вернулись с покупками – большой кастрюлей и гитарой. Вечером приезжали домой, одна хватала гитару, а другие, не раздеваясь, плясали.Утром только встали – холод страшный, дверь в казарму перекосилась, печка за ночь остыла. Схватили валенки – кто какие успел – и бегом на работу. Роба, особенно валенки, в сыром, промозглом Минске не успевала просохнуть. И на морозе всё тут же схватывалось ледяной коркой. Но разве Вера тогда думала об этом? Помнит только ощущение постоянного голода. Молодые все, хохочут, смеются: «Ой, девчата, чего так есть охота? Пойду прогуляюсь, может, пройдёт?». Ели они раз в сутки. Походную кухню, гордо именовавшуюся «воинской столовой», закатили на третий этаж какого-то здания. Два первых были разрушены так, что на полах ничего установить было нельзя. Рано утром «студебекер» с почтовиками подкатывал к этой «столовой». В тарелку плескали черпак какого-то несолёного варева с крупой и давали кусок хлеба. Похлёбку они съедали сразу – многие засыпали вечером только с мыслью о ней. А хлеб прятали – это до следующего утра. Кто-то весь день его хранил. Тогда вечером в казарме он был счастливчиком. Все пили пустой чай, а он – с хлебом.           

«Студебекер» привозил их на вокзал. Он был заполнен эшелонами, они шли и шли. «Ой, господи! Сколько почты было, не передать», – вспоминает она. В декабре 1944 года вышел приказ заместителя Народного комиссара обороны СССР Булгарина об организации приёма посылок от солдат и офицеров в тыл Советского Союза. Солдатам разрешили отправлять домой посылки до пяти килограммов, офицерам – до десяти. Рига, Минск, Киев стали крупнейшими военными почтово-распределительными базами, через которые шли фронтовые посылки. В Минск, где работала Вера, стекались военно-почтовые поезда Первого, Второго и Третьего Белорусских фронтов. 

Девчонкам в голову не приходило, что можно взять себе что-то из рассыпавшейся посылки. Всё сдавали военным. Солдатская посылка могла стоить до тысячи рублей, офицерская – до двух тысяч. Все они строго проверялись ещё на военно-полевых станциях. Красноармейцы укладывали посылки сами и лишь потом с разрешением командования шли на военно-почтовую станцию. Там посылки осматривали, и если обнаруживали медикаменты, обмундирование, письма, книги и вообще любую литературу, деньги – всё это изымалось. И лишь потом бойцу разрешали зашить мешок или забить наглухо ящик. Некоторые офицеры, жалея родных, отправляли личные посылки с запрещёнными вещами «секретной корреспонденцией» или через фельдсвязь, что было грубым нарушением. Среди приказов маршала Василевского от 1944 года был и такой – о строгом выговоре нескольким офицерам… за посылки. «Из войсковой части 5293 (Омск) отправлена секретная посылка литер «А» № 3/25–444 в адрес полевой почты 02351-П; в посылке оказалось 2 литра водки, папиросы, вазелин, крем и зубная паста», – писал Василевский в приказе. А в других «секретных» посылках ушли домой сало, табак, писчая бумага, старые сапожные голенища. Василевский потребовал найти нарушителей и строго их наказать. 

Но Вера всего этого не касалась. Посылки с пометкой «Воинская» в правом верхнем углу приходили к ней уже в проверенных эшелонах. Их загоняли в тупик по 4-6 вагонов. Первое время выгребали всё вместе прямо на перрон – огромными горами. Тут же сортировали. Первая, вторая куча, третья! Вот посылочка в Иркутск, вот – в Москву. Потом военные сделали навесы и развесили бирки: Иркутск, Новосибирск, Москва… Вскоре молоденькие военные стали помогать – разносили из вагонов почту по ячейкам. Потом грузили вагоны по городам, и они разъезжались по всему Советскому Союзу. 

Благодарные потомки

А в столовой отчего-то был праздничный стол. Что такое? «Победа!» – кричат. Военным дали по стаканчику красного вина, штатским – просто подкрашенный чай. Играла гармошка, все танцевали. 

Вера танцевать уже не могла. С каждым днём ей становилось всё хуже и хуже. Мучилась простудой, начал сильно болеть позвоночник. Врачи вынесли вердикт – надо ехать домой. Веру вызвалась провожать подруга Ира Кокина. В вагоне Вера, держась за стенки, ещё могла сделать несколько шагов. А когда стала выходить из вагона в Иркутске, упала. На руках её принесли прямо на работу. Папа с мамой приехали из Большой Речки. Сутки она полулежала, полусидела поперёк кровати с жуткими болями, под ногами – ящик. А утром её увезли в нервную лечебницу. Помнит, её кровать стояла у входа в большую палату. Помнит, как от боли кричала врачам: «Не подходите! Не подходите!». Никто не мог понять, что с ней. Через год она стала подниматься и ходить с палочкой. Ещё два года её лечили «от нервов», пока на восточном курорте она не услышала лекцию о туберкулёзе. Врач сказал:  «Больным туберкулёзом ни в коем случае купаться нельзя». А она купалась, ведь это курорт. Только вернулась домой, болезнь разбила её с новой силой. Сказала врачам – они моментально отправили её на снимок. Он сразу показал: туберкулёз позвоночника. Где, когда заразилась, от какого ушиба он начал развиваться – никто теперь не скажет. Но в холодный Минск ей тогда, в 1944-м, ехать с костным туберкулёзом было категорически нельзя. Знать бы заранее. 

Когда отец сказал: «Ну что ж, будем лечиться дальше», Вера зарыдала: «Не поеду, не буду больше лечиться!». Но её отвезли в Жердовку, это по Качугскому тракту. Санаторий юных пионеров во время войны стал госпиталем для туберкулёзных больных, инвалидов Великой Отечественной. В Жердовке Вера провела три года. И на работу вышла только в 1955 году. Ей было всего 30 лет. Она начала ходить, но равновесие так и не восстановилось. «Вот тебе и девчоночкой на фронт сходила, – говорит она. – Нет, не жалею ни о чём, как же, мы на такой нужной работе тогда были. Помогали государству». Помогала она государству вот так, с палочкой, ещё 30 лет, прибавив к званию «ветеран войны» ещё и «ветеран труда». Жила сначала прямо в комнатушке при работе, потом в общежитии, а свою квартиру получила только в середине 70-х. В 1965-м вышла замуж, с мужем они живут вместе до сих пор.  

…Однажды в 1945-м в Минске на путях Вера с подругами нашла продолговатый мешочек. Нащупали: «Деньги! Деньги!». Кинулись к военному приёмщику, отдали, даже не раскрывая. Сейчас бабушка качает головой: «Дуры, мы, дуры! Не все такие честные. И куда ушёл тот мешочек, никто не знает». Веру в людей у Веры Акимовой отняли не её ровесники, а «внучата». Люди, которым сейчас где-то 25–35 лет. Она показывает мне медали. Я в лёгком недоумении. Вот «50 лет Победы», вот – 60 лет. Вот совсем новенькая, в апреле выдали – «65 лет Победы». А где более ранние? «А украли все, – спокойно говорит она. – Корочки только и остались». Их квартиру в 90-е годы «чистили» три раза. Все награды вместе с шубой, шапкой и телевизором унесли в первый раз. Только купили новый телевизор – опять грабеж. А потом и в третий раз. 

Котейка мурлычет на телевизоре «LG». Это их третий телевизор. Дверь теперь у стариков железная, на балконе – решётки. Так Вера Акимова спасается от «благодарных» потомков. Старики писали заявления в милицию, потому что у них были предположения, кто навёл на квартиру. Один из соседей в 90-е вернулся из тюрьмы, к нему ходили друзья. И второй грабёж случился после того, как странный сосед зашёл в гости и искренне удивился: «Что, уже новый телевизор купили?». Но милиция грабителей не нашла. В последние годы друзья перестали ходить к соседу, грабежи тоже прекратились. Вера Акимова не жаждет мести – некому уже мстить. Сосед несколько лет назад ушёл из жизни.