«Вы очень боялись, да?»

Брюно была педантична, как и её предшественник, господин Стерн, и возможно, это было неплохо, но, просыпаясь рано утром, Катя Зонина почти с отчаяньем думала, что идти до квартиры Брюно долго, страшно и холодно, а лошадь уже неделю как хромает. Отец договорился с Глембовскими, и они подвозили Катю, но до их квартиры на Ивановской надо было ещё дойти, в темноте и тумане…

В конце августа, когда в школе Брюно начались уроки, можно было выбирать между утренними и вечерними занятиями, и Катя с Соней Глембовской не спеша отправлялись по Большой, ловя  в зеркальных витринах свои отражения и восхищённые взгляды прохожих.  Заглядывали в какой-нибудь магазин или в кондитерскую Ходкевича, а потом сворачивали на Амурскую и всё тем же прогулочным шагом доходили до Баснинской. Но с конца сентября, когда стало рано темнеть, пришлось перенести уроки на утро.

14 октября, когда объявили всеобщую забастовку и всё действительно встало, Катя велела запрягать и, захватив по дороге Соню Глембовскую, окольным путём добралась до квартиры учительницы. Все уже были в сборе; точно так же никто не пропустил занятия 15, 16 и 17 ноября. После, когда всё успокоилось и Брюно узнала из газет, что в «октябрьские дни» были жертвы, она растроганно-виновато спросила: «Вы очень боялись, да?»  – и сейчас же приступила к уроку.

Чудо-воротнички: три года без стирки и глажки

Несмотря на «события», шла последняя неделя декабря, праздничная, рождественская, и кофейни Ходкевича не закрывались до часа ночи, а мужчины ходили с надушенными платками («Рейнские букеты», № 4711). В разгар забастовки до Иркутска невесть как добрался коммерсант Гутман, с большим грузом пиявок и не меньшей верой, что именно в них сейчас самая большая нужда. Предприниматель Чепин под «аккомпанемент» доносящихся выстрелов прибил на фасаде дома на Луговой вывеску «Фотография» и торжественно, через «Иркутские губернские ведомости», объявил: «Как бывший помощник придворного фотографа Трунова, льщу надеждой на внимание к себе публики».  По этому поводу отец Кати, Алексей Николаевич, даже высказался: «Оптимизм сих господ впечатляет не меньше, чем их пиявки и фотокарточки. Но всего более удивляет меня, как в такую пору довезли к нам из Швеции чудо-воротнички, не требующие ни стирки, ни глажки». Спустя полчаса Ольга Андреевна вместе с Катей уже были на Пестерёвской – покупали Алексею Николаевичу в подарок воротнички.

«Фру-Фру» – это вам не хухры-мухры»

На улицах не было привычной предрождественской суеты, но в магазине А.Б. Воллернера, где широта ассортимента сочеталась с изяществом выбора, стояла весёлая толкотня. Катя нисколько не устала, а когда вернулись домой, её ждал сюрприз – духи «Фру-Фру» с короткой запиской «С Рождеством Христовым! Владимир».

Дорогие духи «Фру-фру» говорили либо о солидных возможностях дарившего, либо о силе чувства. Второе было верней, и Катя решила, что нужно ждать предложения. Ей хотелось поговорить об этом с матерью, но Ольга Андреевна никак не могла расстаться с приятельницей и повторяла те же скучные вещи, что и вчера: о прислуге, которая «даже в хороших домах революционизировалась и перестала быть вежливой», об индейках, которых к Рождеству привезли много меньше обыкновенного, и о том, что единственная отрада к празднику – женские дворянские номера, открытые в центральных банях.

Катенька послушала, послушала да и пошла к себе наверх – посмотреть газеты с праздничным репертуаром.   

Вчера, 25 декабря, в Общественном собрании прошла ёлка для бедных с раздачей бесплатных подарков. На сегодняшний день заявлены были два спектакля, а вечером – костюмированный бал. Дальше шли сеансы синематографа, благотворительные и просто спектакли и, конечно, балы, на которых Катя рассчитывала блеснуть платьями, сшитыми в эту осень и на редкость удавшимися; правда, к ним хотелось ещё подобрать по японскому вееру или по китайскому шёлковому платку. На платформе железнодорожного вокзала каждый день разворачивался импровизированный базар – возвращающиеся с Дальнего Востока солдаты  продавали замечательные вещицы, и совершенно дёшево. То же самое, но уже чуть дороже, можно было увидеть на Мелочном базаре, но при нынешних опасностях Катеньку даже и с подругами не пускали туда. Просить же отца о сопровождении она после вчерашнего вечера не решалась. Ведь он прямо во время чая, вопреки их семейному табу, разразился язвительным монологом:

– Ликуйте, господа: главным следствием русско-японской войны стала мода на восточные безделушки – нужно ли удивляться, что в Иркутске сейчас политический кризис: отставленный генерал-губернатор отбыл, а новый не назначен?! Исполнять обязанности должен начальник Иркутской губернии, но он сказался больным, как и городской полицмейстер, вместо которого верховодит теперь верхоленский исправник. А куда же делся помощник  иркутского полицмейстера Драгомиров? А он  «внезапно скончался», как туманно сообщили «Иркутские губернские ведомости», – хотя все знают, что Драгомиров убит.

Что-то Романа Семёновича не видно…

Алексей Николаевич никогда не был склонен к преувеличениям, но Катя всё же решила, что папа преувеличивает, потому что столько плохих новостей попросту не вмещалось в её светлой головке.

Между тем в магазине Кальмеера началась фантастическая распродажа – при том, что в газетах о ней не было никаких объявлений, да и самого Романа Семёновича вовсе не было видно. У отца и на это нашлось объяснение:

– Думаю, он достал-таки разрешение на билет и сейчас подъезжает если не к Германии, то к Москве-то уж наверняка; а где-нибудь в соседнем вагоне и другие «исчезнувшие иркутяне»: коммерсант Поляков, гласный думы Первунинский и редактор «Восточного обозрения» Попов.

Под занавес Рождества в Иркутске ввели военное положение, хотя новогодние торжества по инерции продолжались, и 6 января в Общественном собрании состоялся ещё бал-маскарад, на котором было немало карикатур на нового генерал-губернатора Алексеева.

В тот же день у Катюши объявился Владимир, изменившийся и взволнованный. Он вернулся из Москвы, переполненный впечатлениями и революционным пылом.

– Поезд часто останавливался, и я видел оскудевшие за время забастовки станции, но люди на них говорили: мы потерпим, а как только кончится забастовка и установится Конституция, жизнь пойдёт легко и красиво.

Конституция как «рецепт» лёгкой жизни

– Для низших агентов железной дороги это, может быть, и простительно – так рассуждать, – ворвался в разговор отец Кати, – но вы-то образованный человек, вы-то как не понимаете, что забастовка – удар вовсе не по правительству, а по обществу?  «Поднять всем зарплату» можно только ценой всеобщего ухудшения жизни?! И вообще: что это у вас за новоявленный «аргумент» – револьвер?  По какому праву?!

…Три с половиной года спустя Зонины уезжали из Иркутска. В соседнем купе ехал бывший редактор «Восточного обозрения» Иван Иванович Попов, возвращавшийся в Москву из Кяхты. В открытую дверь то и дело доносился его разочарованный голос:

– Когда я подъезжал к Кяхте в 1885 году, в качестве ссыльного, навстречу мне тянулись караваны чаёв на быках и верблюдах, китайцы в расписных тележках, монголы в красочных костюмах – теперь же встретились только два воза с брёвнами. Более трёх лет мы живём с Конституцией – а живём-то всё хуже. Представьте: из Москвы до Иркутска вместе со мной ехало только трое – в то время как до реформ все вагоны были забиты! В доконституционное время на тракте Нижнеудинск–Кяхта можно было достать всё, а теперь не было даже и молока; сёла и улусы потускнели, дацаны обеднели. Знакомый китаец Син-Тайлун пригласил на обед, но и обед был не тот уж, что прежде, а хозяин откровенно сказал: «Ваша царь дурака стала и кривой закон поставил». Прежде дорогу перебегали козы, а сейчас, сколько ни всматривался, ни одной не увидел.

«После революции зверь обнаглел»

– Ушли от волков, – объяснил возница, – после революции зверь обнаглел.

– Но при чём же здесь революция, господа?! – раздражённо восклицал Попов, – я никак не вижу здесь связи…

При этих словах отец Кати нервно повёл плечом, плотно закрыл дверь в купе и перевёл разговор на  московских знакомых.

Вечером  Катя увидела Попова в ресторане за ужином. Он с сарказмом обращался к кому-то:

– В иркутской думе теперь ни шёпота, ни шороха, даже и Поляков с Первунинским боятся высказаться. Да, повымело из Иркутска все лучшие силы! – Попов с чувством вздохнул, и Катя невольно улыбнулась, подумав, что под лучшими он, конечно же, разумеет себя.

После Катя не раз встречалась с иркутской колонией в Москве. Почти все скучали по годам молодости в Сибири, шумно радовались при встречах, грелись дружеским общением и вообще стремились дожить как можно уютнее. Владимир жил то в Питере, то в Москве, и она его видела  раза три, но издали; лишь однажды они столкнулись лицом к лицу – и взгляд его скользнул мимо. «Не узнал!» – сокрушённо подумала Екатерина, но после поняла – не заметил:  у него теперь был рассеянный, устремлённый в отдалённое взгляд.  

В витрине смеялась влюблённая пара

Прежний, дорогой ей  Володя остался только на фото, сделанном в середине декабря далёкого теперь1905 года в фотографии Чепина на Луговой.

Владелец стоял в тот день на крыльце, поджидая знакомых, а увидел их:

– Первая фотография –  бесплатно! Вам на счастье, а мне на удачу! Заходите!

За снимками они с Володей хотели прийти вместе, но он вдруг исчез, передав ей флакон «Фру-Фру» в праздничной упаковке и записку; а когда он вернулся в Иркутск, всё пошло уж совсем, совсем по-другому. Только весной 1906-го Сонечка Глембовская зазвала её в «Фотографию» на Луговую, где в витрине смеялась влюблённая пара – Володя и Катя.

После встречи в Москве она  открыла свою «иркутскую» шкатулку, достала фото, а за ним и «Фру-Фру». Флакон был прохладный и не согревался в ладонях. Кате стало зябко, и она вернула его в шкатулку, не открыв.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой работы и библиографии областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского