Кондрат чертыхнулся – ох как не хотелось ему возвращаться к родственникам в Знаменское предместье. «Дядя» Семён (первый муж свояченицы) и сам-то жил в небольшом флигельке с молодой женой и двойняшками-семилетками. Парнишки то и дело задирали друг друга, а женщина жаловалась на непомерно дорогую крупчатку, на то, что банщик запрещает стирать бельё («А с каких таких денег прачке давать по десять копеек за штуку?»).

Спал Кондрат на полу, укрывшись шинелью. Он не стал бы стеснять дальнюю родню, но в Иркутске случилась вынужденная остановка – возвращающиеся с востока нижние чины получали здесь «кормовые» на дальнейший путь. За деньгами нужно было явиться к уездному воинскому начальнику, но его управление было на правом берегу Ангары, а вокзал – на левом. Ангара не встала ещё, а понтон уже развели; переправлялись на баркасах, но из-за большого тумана они шли самым тихим ходом, то и дело пересвистываясь с берегом, чтобы не заблудиться. Или же звонили в колокол. Солдатиков, мёрзнувших на берегу, пробовали переманить лихие лодочники – говорили, будто бы на другом берегу сгорели мостки, пугали тем, что баркасы сталкиваются друг с другом, а пароход «Ермак» зафрахтован «аж за 180 руб. в день – знамо, во сколько обойдётся билет, поплыли-ка лучше, служилые, с нами на лодочках!». Но Кондрату на лодке было никак нельзя: на иркутском вокзале нет багажного отделения, а у него целый мешок с трофеями – ну как утонет!

Только к вечеру ступили на правый берег – и бегом, бегом к воинскому начальнику. Ждать обратной переправы уже не было сил – и Кондрат побрёл к дяде Семёну на Соловьёвскую улицу и, согревшись, заснул у стола, даже не допив чай. Сквозь сон слышал он, как хозяйка возмущалась, что воинские начальники не рассчитывают солдат прямо на Иннокентьевской станции. Что билет на поезд надо выхаживать и, даже имея его на руках, трудно сесть, потому что агенты превратили посадку в доходнейшую статью.

Она ещё возмущалась, но Кондрат не слышал уже: и комната, и весь флигель как-то вдруг отодвинулись, а рядом оказалась свояченица в цветочном венке, какого никогда не носила при жизни. Она молча позвала его, и Кондрат, к удивленью, поднялся. Тут флигель и вовсе исчез, а перед глазами оказалась река; должно быть, Ангара, только совсем небольшая и неглубокая – женщина просто опустила на воду шинель, и они поплыли на ней. Кондрат изумлялся, отчего это прежде он не догадался так плавать, и оглядывал изменившиеся берега, совершенно зелёные. Железнодорожный вокзал он и вовсе не узнал, приняв его за какой-то дворец, и даже хотел сойти, но свояченица не остановилась и они проплыли ещё, пока не уткнулись в цветущий луг. Тут Кондрат и понял, откуда венок у свояченицы на голове. Только вот что смутило его: цветы совершенно не пахли, и трава, одинаково зелёная, казалась совсем не живой. Кондрат хотел спросить об этом свояченицу – и не увидел её…

Проснувшись, он долго вдыхал родные шинельные запахи, а потом – аромат лиственничной смолы на дровах у печки и квашеной капусты, с вечера оставленной на столе. Потом тихонько поднялся и пошёл на вокзал, уверенный, что уже не вернётся.

Туман рассеялся, но радость оказалась преждевременной

На мостках у Московских ворот столпилась пешая публика; ниже, у самой переправы, – множество подвод с товаром и без товара. Все ждали плашкоута, вглядываясь в морозный туман, а чтобы согреться, толкались и отплясывали трепака. Медленно, очень медленно туман рассеивался, и саженях в десяти от берега проступал долгожданный плашкоут. Но скоро заметили, что он не движется.

– Чего стоим? – закричали с берега.

– Того и стоим, что не едем! – хриплым пьяным голосом отвечал рулевой.

– Значит, опять руль сломался, – заключил стоявший рядом с Кондратом мужчина неопределённого возраста, – придётся на буксире тащить, – он деловито отвязал лодку, а вслед за ним с берега спрыгнул и Кондрат.

После многих попыток плашкоут подтянули-таки к пристани. Пассажиры стремительно сбежали на берег, а на их место хлынули новые мученики.

– Стой! Куда прёшь?! Сломанная машина – не пойдёт! – кричал рулевой, но человек тридцать остались дрожать и ждать. Остальные пустились бежать выше по течению – попробовать переправиться на баркасе. И Кондрат хотел с ними, но рулевой решительно ухватил его за рукав и втолкнул в крошечную каморку.

Здесь можно было только сидеть, но обитый войлоком стул с такою же утеплённой спинкой был очень удобен, и промокший Кондрат не только согрелся, но даже и вздремнул.

День между тем распогодился, рулевой протрезвел, повеселел и, открыв дверь в каморку,  дружески потянул Кондрата наружу:

– Больно лёгкая амуниция, погляжу… Тут в тулупе мёрзнешь, а на нём шинелишка – неужто в ней против японца ходил?

По дороге на фронт в Иркутске была очень короткая остановка, но к трём первым вагонам успели подбежать штатские и буквально забросали тёплыми рукавицами, полушубками, валенками и ушанками. Тотчас по поезду разнеслось, будто бы на байкальском берегу оденут и всех остальных, плохо обмундированных. В это верилось и не верилось, но как только вышли на станции Байкал, то увидели гору тёплой одежды и стоявшего рядом с ней офицера. Кондрату всё пришлось в самый раз, а шинельку он аккуратно связал и уложил в мешок. И ведь вот что: оказалась она счастливой – за два года два раза от смерти ушёл, пульки только порвали шинель и дальше полетели.

Пристанционная коммерция

…С вокзала, убедившись, что поезда нынче не будет, он зашёл в ближайшую кухмистерскую. Щи были не то что пустые, но какие-то наспех изготовленные – как и всё в глазковских чайных, пивных, «номерах» и ночлежках. Сотни обывателей, живущих неподалёку от станции, предлагали проезжавшим недорогие и не очень качественные услуги – определяли на ночлег, кормили, обстирывали, утешали. Особенно много клиентов прибавилось осенью 1905 года, когда привокзальные улицы заполнили возвращающиеся с востока солдаты. Движение людей не прекращалось теперь ни днём ни ночью; тем не менее человеку в порядочном костюме и с багажом приходилось быть очень осторожным и не рассчитывать, что на крик «караул!» кто-нибудь прибежит – к таким крикам здесь привыкли, ставни закрывали засветло и спускали собак. Но об убийствах слышно не было – побаивались ночных обходов военных, сопровождаемых пальбой из ружей и револьверов.

Прибывающие с востока 5-й Иркутский и 6-й Енисейский полки 2-й Сибирской пехотной дивизии включали в состав войск местного гарнизона. Но ещё раньше начали появляться «фальшивые солдаты» – прикупавшие новенькие шинели за бесценок, чтобы бесплатно ехать по железной дороге или заметать следы после преступлений. Шинель взяли в оборот и иркутские «нищие», принявшие новый образ – фронтовика.

Аферист, предлагавший на Хлебном базаре игру «Греческая пирамидка», был уличён в мошенничестве, однако и не подумал скрыться, а купил на вокзале шинель и явился с новой ловушкой для простаков – «Волчок на блюдце». Кондрат, понаблюдав за ним с полчаса, сердито дёрнул за рукав – и сейчас же два «игрока» набросились на него, угрожая ножами. Хорошо, что квартальный вовремя подоспел.

Проводив Кондрата до угла, он отечески посоветовал «не воевать»:

– В городе неспокойно, выборы в городскую думу, и те перенесли. На 1-й Иерусалимской прохожий ни с того ни с сего расстрелял извозчика, а на главной площади какой-то субъект устроил «салютацию» из револьвера.

Проснулся от рёва толпы

Три ночи Кондрат ночевал в просторной кучерской, с хозяином которой познакомился на Мелочном базаре. Весёлый оказался старик и очень гостеприимный, но, взяв наконец-то билет, Кондрат решил не рисковать и в ожидании поезда снял угол рядом с железнодорожным депо.

В ночь на 13 декабря эта небольшая постройка, высушенная временем, вспыхнула от случайно брошенного окурка и сгорела вместе с рабочим, давшим Кондрату приют. Сам он уцелел потому лишь, что задержался в харчевне. Там он встретил однополчанина Савелия Лутовского, размахивавшего вилкой и грозившего «перецепить паровоз с пассажирского на воинский».

Такие угрозы возвращавшихся с фронта Кондрат слышал не раз: во время долгих ожиданий на станциях из-за нехватки паровозов солдатики выходили на пути и шумели перед каким-нибудь пассажирским поездом. Но, сбросив раздражение, успокаивались, и ещё не было случая, чтобы они привели угрозу в исполнение. Вот и Савелий хорохорился, больше выпуская пары. Кондрат дал ему прокричаться и пригласил переночевать у себя, но, вернувшись, нашёл лишь пепелище с торчащими паровозными трубами. Мешок с трофеями, естественно, тоже сгорел.

Ещё не поняв, что случилось, Кондрат побрёл по тёмной улице, не думая ни о чём. Уснул он в ночной лавке, не то грузинской, не то черкесской, и проснулся уже часов в десять от рёва толпы. Оказалось, рано утром пастух, гнавший стадо неподалёку, натолкнулся на чей-то труп в солдатской шинели. Сбежался народ, хозяина лавки выволокли на улицу и, когда б не квартальный, то, верно, растерзали бы.

В какой-то час лавку разгромили, выпили всё вино и ревущей, визжащей и ширящейся лавиной понеслись на соседнюю улицу. Квартальный едва отыскал извозчика, чтобы доставить избитого лавочника в больницу. Кондрату он велел проскочить огородами до ближайшей лавки и «упредить», самому же «держаться на расстоянии, пока не подоспеют войска».

…В хронике происшествий этого дня сообщалось, что в Глазковском предместье были затоптаны в снег два торговца, два члена их семьи и солдат с билетом на поезд номер одиннадцать. До его отправления оставалось несколько часов.

…В апреле, когда выпал по-летнему жаркий день, на задворках одной из кухмистерских проступил из-под снега обрывок старой шинели с двумя ровными дырочками от пуль и большим тёмным пятном посередине.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов редкой книги, историко-культурного наследия и библиографии областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского.