«Смерть в детском доме была обычным делом»

Мой папа рано повзрослел. В возрасте девяти лет ему пришлось принять решение, от которого зависела жизнь – не только его, но и родителей. Шёл 1933 год, в Белоруссии тогда от голода умер чуть ли не каждый третий житель. Папина семья жила в Витебской области. Его мать в тот год слегла с тифом, отец не мог найти работу. Он был известным маляром-художником, сейчас его, наверное, назвали бы дизайнером: до революции отделывал дворцы великим князьям, губернаторам в России, Польше, Финляндии. При советской власти, естественно, оказался невостребованным. «Я видел, что мама с папой оставляют для меня всякий кусочек, который им удаётся раздобыть, уверяя, что сами уже поели… Я боялся, что, спасая меня, они умрут от голода».

И тогда Фомик, так звали моего папу в детстве, ушёл из дома, чтобы облегчить бремя родителей. Он решил разыскать старшего брата, который находился на срочной службе в армии и прислал домой фотографию. В военной форме брат выглядел довольно браво. «Мне он показался даже упитанным», – вспоминает папа.

На перекладных папа добрался до Гомеля и в течение двух дней сидел на железнодорожном вокзале. Каждому военному ребёнок показывал фото брата, надеясь, что наткнётся на его сослуживца. На третий день, отчаявшись, вышел в город. Голодный, оборванный, остановился возле ограды, глядя на ватагу играющих за ней ребятишек. Дети отвели оборванца на кухню, там его накормили. Так папа попал в детский дом.

«Кормили плохо, – вспоминает отец. – Утром и вечером давали только чай. Правда, сладкий. В обед – 100 граммов хлеба и похлёбку. Мы питались всякой травой, ели цветы акации, клевер. Спали вдвоём или втроём на одной кровати. Утром, просыпаясь, то с одной, то с другой стороны я нащупывал уже похолодевшее тело товарища. Смерть в детском доме была обычным делом».

Папа не оставлял надежды отыскать брата. Однажды в январе он убежал из детдома босиком, но его поймали и вернули на место. Однако брат сам нашёл Фомика. Случайно. Ехал на машине с командиром полка и увидел подводу, на которой в больницу везли умирающего мальчика. Папа тогда выжил, несмотря на не-

утешительные прогнозы врачей.  13 дней он был без сознания. Когда пришёл в себя, брат забрал измученного ребёнка прямо в солдатскую казарму. Но командир полка заставил вернуть мальчика в детдом. Фомик переселился к нему лишь в 1934 году. Брату тогда выделили в казарме отдельную комнатушку, и  он перевёз из деревни отца с матерью, которые, действительно, после побега сына смогли пережить страшный голодный год. Но мать была больна, отец стар и немощен. Всю семью содержал брат, работавший сначала в горкоме комсомола, а с 1937 года в Управлении военных строительных работ.  

«Война спутала все планы»

В 1938 году брат женился, у него родился ребёнок. И Фомик опять не захотел быть обузой своим кормильцам. Он сдал экстерном экзамены за 6 и 7 классы и в возрасте 15 лет пошёл работать счетоводом на участок военно-строительных работ. С этого времени он жил самостоятельно.

Перед войной папа работал экономистом в Брестском тресте «Облсельхозмукомолье» и мечтал продолжить образование. Весной 1941 года мечта начала сбываться: в республиканской газете «Звезда» он прочёл объявление о дополнительном наборе на курсы школьных преподавателей физики и математики при Минском университете. За плечами было всего 9 классов, но вступительный экзамен он сдал успешно. «Нам дали задачу: лыжник весом 60 килограммов час провёл на 30-градусном морозе, а потом попал в помещение, где было 18 градусов тепла. Как изменится температура его тела? Все начали решать, а я сидел, смотрел по сторонам. «Почему вы не пишете?» – спросил преподаватель. Я пожал плечами: «А что тут решать? Если человек здоров, то у него будет температура 36 и 6 хоть на улице, хоть в помещении». Преподаватель спросил, кто с этим согласен. Семь человек подняли руки – всех нас зачислили, разместили в студенческом общежитии и назначили стипендию. На неё вполне можно было жить».

Война спутала все планы. Узнав о наступлении немцев, семеро слушателей курсов поспешили в университет, но нашли там только уборщицу. Она всем показывала листок, где сообщалось, что университет эвакуируется, студентам предписывалось следовать по московской магистрали. Но под Борисовом подростки напоролись на немцев. Пришлось вернуться в Минск, который был уже брошен: ни войск, ни правительства.

Так папа стал беженцем. 200 километров до Могилёва, куда подавались составы для эвакуации населения, он шёл почти неделю. Толпа спасающихся от войны людей была огромной – женщины, дети, старики, гражданские, военные… С четырёх часов утра начиналась бомбёжка, она длилась до самой темноты. Так изо дня в день. Папа говорит, что к бомбёжкам он тогда привык. Ложился на спину и смотрел, куда летят бомбы. Повсюду была смерть. Но ему повезло: не зацепило.

На станции Могилёв беженцам объявили, что эшелонов больше не будет. Папа успел сесть в последний. Так на открытой платформе и ехал до Челябинской области. В Троицке удалось устроиться грузчиком на местный мясокомбинат. Но друг уговорил ехать с ним в Среднюю Азию. Они затесались в вагон с арестованными поляками и доехали таким образом до Ташкента. Там обратились в эвакопункт и узнали, что мест для беженцев нет. Так и мотались по всей Средней Азии. Побывали в Самарканде, в Бухаре. Наконец устроились в  колхозе Камашинского района Бухарской области.

«Задержаны симулянты!»

В 1942 году папа был опять в должности экономиста – на этот раз в Камашинском райпромкомбинате. Оттуда его и призвали на фронт. В числе новобранцев – узбеков, таджиков и киргизов – он прибыл в город Кузнецк. Что делать с новоприбывшими, никто не знал – азиаты не говорили по-русски, невозможно даже было составить их списки. Так папе, который худо-бедно уже понимал своих товарищей по оружию, пришлось стать переводчиком. Его назначили помощником командира взвода и отправили с 67 солдатами трёх национальностей в учебный батальон запасного полка, стоявшего в городе Пугачёве Саратовской области.

«Учебный батальон размещался в колхозе. Для занятий нам выделили просторную избу, – вспоминает папа. – Мне пришлось самому учить новобранцев. Я их учил тому, что сам знал. А сам я знал лишь то, что нам в школе на уроках военной подготовки перед войной преподавали. Винтовок у нас не было, зато был миномёт, вот мы на занятиях его и изучали. Время от времени нас навещал заместитель командира батальона лейтенант Медведев, проверял успехи моих подопечных. На всякий случай я выставлял возле избы караульного. Когда он видел проверяющего, кричал в окно: «Полкомвзвод (это они моё звание «помощник командира взвода» так выговаривали), Медведь идёт!». Все быстро приводили в порядок форму, заправляли рубаху под ремень. Лейтенант обычно просил продемонстрировать, чему я обучил новобранцев. Во взводе было два узбека с высшим образованием, которые неплохо владели русским языком. Я всегда вызывал только их, всё равно командир никого различить не мог, для него все азиаты были на одно лицо. Проверяющий оставался доволен. Командир взвода и я в результате имели по шесть благодарностей от комбата.

Проблемы начались перед отправкой на фронт, когда мои бойцы приняли присягу. Однажды меня вызвали к командиру полка. С ним сидели генерал – командир бригады и командир учебного батальона. Они не могли решить, что делать с моим интернациональным классом. Хитрые азиаты отказывались подчиняться приказам, они делали вид, будто совсем не понимают по-русски, и на все команды отвечали: «Полкомвзвод нет, моя не знай!». «Ну, научил так научил! – ругал меня генерал. – На днях отправка на фронт, что теперь с ними делать?».  Кончилось тем, что моих азиатов, 67 человек, собрали в один нестандартный взвод, велели мне его принять. И мы двинулись на фронт в составе эшелона».  

От Пугачёва до станции Касторное Воронежской области – рукой подать. Пешком это расстояние можно было осилить, наверное, дня за два-три. Но воинский эшелон тащился 21 сутки. Котлового питания не было, кормили селёдкой с хлебом и чаем. От недостатка витаминов 102 солдата на этом перегоне, как выяснилось позднее, заболели куриной слепотой. Среди них был и мой отец. Его определили в 55-ю стрелковую дивизию, выдали винтовку.

«От Касторного  до линии фронта продвигались по ночам, – рассказывает отец. – В первую же ночь я сильно отстал от своих. Когда стемнело, понял, что совсем ничего не вижу. Выставил руки вперёд, как слепой, и побрёл по дороге. Вдруг слышу: рядом со мной останавливается всадник на коне, спрашивает, какого я батальона. Оказывается, уже третий прошёл, а я из первого. На следующий день меня вызвал командир моего полка, это он разговаривал со мной ночью на дороге. Сказал, что у меня, скорее всего, куриная слепота, он тоже перенёс эту болезнь. Велел старшему лейтенанту медслужбы собрать всех страдающих куриной слепотой и отвести нас в медсанбат. Старший лейтенант выявлять всех больных не стал. Составил команду из тех, кто ему пожаловался на слепоту, назначил старшим 30-летнего украинца Николая, вручил письмо для врача. Нас было четверо. В медсанбат мы прибыли засветло, в это время суток проблем ни у кого со зрением не было. Нам предложили пробежаться. Поскольку с этим заданием мы легко справились, нас сочли симулянтами и отправили назад в часть. Тут как раз ночь наступила, мы, конечно, враз ослепли, сбились с дороги. Николай шёл первым, разбил себе лицо в кровь о кирпичи, когда мы напоролись на разрушенное здание. После этого мы стали передвигаться днём, полк догнали только спустя несколько суток. Как-то проходили мимо деревни Белая, решили там переночевать. Стучим в одну избу, в другую. Николай, как старший, просит пустить нас на ночлег. Но, услышав украинскую речь, перед нами запирают все засовы и осыпают проклятиями. Потом я разговорился с женщиной возле колодца, она посоветовала: «Заткните рот своему хохлу, иначе вас никто не пустит». Оказалось, что в этой деревне зверствовал украинский полицейский корпус. В конце концов нас привели на постой к старику, который жил один в огромной избе. Ему полицаи выкололи глаза после того, как он, глядя на их зверства (его дочь изнасиловали и вырезали на груди звёзды), заявил: «Глаза бы мои на вас, гадов, не смотрели».

Когда маленький отряд догнал полк, начальник штаба прочитал донесение врача медсанбата, запер больных в тёмной комнате и утром доложил командиру полка: «Задержаны четверо симулянтов!». Тот рассердился, велел начальнику медслужбы обойти  подразделения, выявить всех страдающих куриной слепотой и лично отвести больных в санчасть. На этот раз слепых оказалось больше сотни. «Нас лечили десять дней: переливанием крови, настоями хвои и крапивы, – рассказывает отец. – Зрение понемногу возвращалось. Некоторые, я в том числе, уже начали что-то различать. Но долечиться не удалось: явился командир дивизии и заявил, что такой болезни нет, мы просто хотим отсидеться, пока другие воюют. Врач, капитан медслужбы, плакала, просила за нас: «Их же убьют, они ночью ничего не видят». На что командир дивизии отвечал: «Ночью никто не видит!».

Отец так и отправился на фронт полуслепым. Однополчане не верили в его болезнь, ведь днём он видел хорошо. Над ним насмехались вместо того, чтобы помочь. Полк передвигался только ночью, днём немцы бомбили все дороги. Шли вперёд, пока не напоролись на неприятеля. Вели ожесточённые бои местного значения. Было лето 1943 года.

«После Курской дуги немцы уже не смогли оправиться»

Великое сражение на Курской дуге началось 5 июля. Мой папа продержался в строю 10 дней. И это немало – потери живой силы, как выражаются военные, были огромными. «Нас пополняли через день. Роту доводили до 120 человек, а часам к 11 следующего дня в живых оставалось 15–20 бойцов. Немцы часто шли в бой пьяные. Рукопашных боёв они не выдерживали, бежали». С обеих сторон в боях участвовало до 500 танков. Отец воевал в пехоте. «Мы рыли окопы, вражеские танки переползали прямо через них. С 12 июля мы гнали немцев уже не останавливаясь. После Курской дуги они так и не смогли оправиться».

15 июля во время атаки отца ранило в ногу. В кармане у него лежал несвежий уже бинт, которым он наложил себе повязку. Пытался оказать помощь другим раненым. «Раненых было очень много, – говорит он. – И наших, и немцев. Кричали на разных языках, звали санитаров. Ночью немцы приходили за своими, заодно добивали раненых советских солдат. На моих глазах старик-таджик поднял руки вверх, увидев немца, –  хотел, видимо, сдаться в плен. Тот с отвращением раздавил его голову своим сапогом. Наступил прямо на лицо. Я лежал рядом в воронке от бомбы, накрылся плащ-палаткой, прикинулся мёртвым. Однажды увидел, как по этому огромному полю, усеянному трупами, бредут двое наших солдат. Позвал их на помощь. Мне сказали: «Извини, парень, не можем тебя забрать. Ищем своего командира, его ранило. Если не найдём – придём за тобой». Я видел, как они поднимали с земли лейтенанта, тому оторвало ноги, но он был ещё жив. Солдаты обещали, что отправят за мной санитаров, к тому времени вокруг меня живых уже не оставалось».   

Отец пролежал на том поле среди мёртвых 36 часов, пока за ним не пришли санитары. В полевом медсанбате ему сделали первую операцию. Раненых было так много, что им не успевали оказывать помощь. Врачи от усталости валились с ног в буквальном смысле. «Мне поставили укол, а шприц остался торчать в бедре, – вспоминает отец. – Смотрю, врач, молоденькая совсем, девчонка, упала рядом с моей койкой, в проходе. Потеряла сознание. Я крикнул, другой врач подбежал, привёл её в чувство. Она продолжила операцию. Потом уж я сам отключился».

Оказав первую помощь, раненых отправляли в госпиталь, расположенный в Липецкой области. Составы для их эвакуации подавались несколько раз в сутки. Но раненых были тысячи. Папа не помнит точно, сколько прошло дней и ночей, пока к нему не подошли санитары, не уложили на носилки. «Мы лежали прямо на земле, рядами, – говорит он. – День сменялся ночью, очень хотелось пить. Я часто терял сознание, потом приходил в себя. Те, кто мог хоть как-то передвигаться, забирались в составы, уезжали. Я двигаться не мог совсем, так и лежал беспомощный. Думаю, что пролежал на земле, дожидаясь отправки, суток пять, если не больше. Но выжил, а ведь многие вокруг меня умирали».

Госпиталь в Ельце располагался в бывшей конюшне, там оперировать отца не взялись, у него уже началась гангрена. В тот же день его отправили поездом в Москву, в эвакогоспиталь № 3447 на 2-й Черкизовской улице. Там вынесли приговор: «Необходима срочная ампутация ноги». Отец отказался наотрез.

«Я боялся, что меня усыпят и отрежут ногу, – рассказывает он. –  Две недели отказывался из-за этого от пищи – чтобы не подмешали снотворное. Не ел даже хлеб и сахар. А кормили в том госпитале отлично.  Правда, суп ел – его привозили в палату в общей фляге и тут же разливали всем по тарелкам».

Я возмутилась: «Как ты мог так рисковать жизнью! Можно ведь жить и без ноги». Отец только вздохнул: «Мне было 19 лет, впереди вся жизнь. И я был совсем один: ни матери, ни отца. Кто бы возился со мной, калекой…». Солдат так упорствовал, что специально для него пригласили хирурга-профессора в чине генерала. Медицинскому светилу было лет 70. Он попытался уговорить раненого: «Может, обойдёшься без ноги?». Отец, которому терять было нечего, ответил дерзостью: «А может, вы без головы обойдётесь?».  Профессор рассмеялся: «Нет, голова мне ещё нужна!». И велел везти меня в операционную, – говорит отец. – От общего наркоза я категорически отказался – всё-таки боялся, что обманут, оставят без ноги. Мне сделали спинномозговой наркоз. Когда его  действие заканчивалось – ставили очередной укол. Операция длилась несколько часов, и я всё время был в сознании. Ногу отстоял и жив остался».  

Отец перенёс семь операций – гангрена сдалась не сразу. Из Москвы он был эвакуирован в Сибирь, полгода лежал в госпитале в Слюдянке. Оттуда отправился в Иркутск – в батальон выздоравливающих. Война продолжалась, но для фронта отца признали негодным.

«Нельзя, чтобы ребёнок плакал»

В феврале 1944 года старшина Фома Бегагоин продолжил службу в конвойных войсках. Его гарнизон охранял Александровский централ, где в то время сидели политзаключённые и уголовники. «Каторжников, отбывающих наказание по 58-й статье, за людей вообще не считали, – говорит отец. – Уголовникам жилось чуть легче, они хоть работали. Среди них в основном были так называемые бытовики: их судили за опоздание на работу, за «кражу» колосков с колхозного поля». Затем отца перевели в продовольственную службу 235-го конвойного полка 38-й дивизии. В 1945 году, после окончания войны, был создан новый конвойный полк и отец был назначен помощником начальника продслужбы. В 1947 году он познакомился с моей мамой, они поженились и сняли квартиру.

Демобилизовался из армии отец в декабре 1950 года. Почти сразу устроился экономистом Восточного геофизического треста, где проработал 40 лет. 25 из них параллельно преподавал в Иркутском политехническом институте.

Свою мечту о хорошем образовании папе удалось осуществить не скоро. В 1958 году, уже имея двоих детей, он пошёл учиться в вечернюю школу. Окончил её с золотой медалью, а ещё через три с половиной года получил красный диплом Иркутского института народного хозяйства. Выйдя на пенсию, отец работал ещё в частных фирмах. Его общий стаж составил 67 лет.

Из всех военных наград (их у него 17) папа больше всего ценит медаль «За боевые заслуги». Он получил её после сражения на Курской дуге.

Такой была молодость моего папы – человека очень мягкого, доброго, деликатного, всегда готового жертвовать собой ради близких. Первоклассницей он возил меня в школу на саночках за три километра. Сильно огорчался, если не успевал встретить после уроков. «Портфель тебя передоляет, дочка», – сокрушался он при этом. Когда меня отправляли в детский санаторий, папа брал отпуск и ехал со мной, снимал комнату неподалёку, чтобы навещать каждый день. «Нельзя, чтобы ребёнок плакал», – твердил он. А когда я училась в старших классах, он все выходные просиживал со мной в читальном зале областной библиотеки – я любила «Молчановку», а несовершеннолетних в неё не записывали. Папа брал для меня кучу книжек и терпеливо ждал, когда его «ребёнок» начитается, приносил пирожки с рынка и следил, чтобы я поела.

Даже когда у меня самой родился сын, я не могла обойтись без помощи отца. Не только материальной. Он, например, каждое утро возил из Глазково в Солнечный, где мы с мужем снимали квартиру, детское питание с молочной кухни. В то время оно было дефицитом, а папе удалось договориться в поликлинике своего района на две бутылочки кефирчика и один малюсенький творожок. Он стоял за ними в очереди, потом ехал на двух переполненных автобусах с пересадкой, чтобы сунуть мне эти две бутылочки в дверь и бежать на остановку общественного транспорта: ему надо было успеть на службу к 9 утра, а работал он в центре Иркутска, на улице Горького. Папе тогда было столько же лет, сколько мне сейчас, – и я не уверена, что готова на подобные жертвы ради своих внуков.

Но принимать жертвы от отца для меня почему-то всегда казалось естественным. Папе сегодня 85 лет, он до сих пор пытается помогать – и мне с сестрой, хотя мы уже сами пенсионного возраста, и нашим взрослым детям, и пятерым своим правнукам.   

День Победы у нас в семье – главный праздник. В этот день отец всегда с нами. Он старается держаться подальше от парадов, от воспоминаний ветеранов. Подальше от войны.