За четырнадцать лет до того, 11 января 1890 года, в публичном заседании Иркутского губернского суда слушалось дело мещанина Посохина по обвинению его во вступлении в брак с Евдокией Ищенко.

Семья поселенца Ищенко лет пятнадцать крестьянствовала под Нижнеудинском – с переменным успехом, но скопила-таки небольшую денежку и к середине восьмидесятых годов переселилась в Иркутск, прикупив по случаю небольшой домик, чрезвычайно удачно расположенный – рядом с хлебным базаром. В первое же лето глава семейства прорубил дополнительный вход и пустил квартирантов. Во второе лето – убрал огородные грядки и сделал двухэтажный пристрой, что позволило лет через пять сколотить неплохое приданое для единственной дочки Дуни.

И всё-таки Синоду – Синодово

Из присватавшихся выбрали немногословного трезвенника Посохина. На второй день свадьбы, хваля молодого, гости принялись расписывать и его родню – вот тут-то и выяснилось, что троюродный дядя Посохина породнился с кем-то из Ищенков, проживающих в Вятской губернии.

После небольшой паузы отец новобрачной поднялся и решительно объявил:

– Вятских не имеем в родне, мы – другие Ищенки.

– Да все Ищенки от одного, ищенковского корня идут! – послышалось пьяненькое возражение. Свадьба смялась, и хотя на другой же день молодые отбыли в Верхнеудинск, разговоры поползли, от забора к забору, и дошли-таки до венчавшего пару батюшки.

Дело о кровосмешении слушалось 11 января 1890 года уже в самом конце судебного заседания, четырнадцатым по счёту, и уложилось в полчаса – к большому неудовольствию публики. Молодая чета, чрезвычайно смущённая, желала лишь одного – чтобы всё поскорее кончилось. Судьи же и тем более не вникали в детали, что Синоду – Синодово.

Корреспондент «Иркутских губернских ведомостей» пробовал что-нибудь написать в защиту Посохина, но не вышло. И вот теперь, четырнадцать лет спустя, редакция не пожалела времени на расшифровку долгожданного «Определения».

«Поправки к прелюбодеянию»

В предреволюционном 1904 году Святой Синод активно отступал от традиционных запретов в патриархальнейшем из институтов – семейном. При этом отступление тщательно маскировалось, ни один из запретов прямо не назывался отжившим, а представлялся как бы в новой редакции. Так, прежде статья 253 Устава духовной консистории осуждала на безбрачие всех, чья супружеская неверность привела к расторжению брака. Теперь же уличённые на суде получали возможность вступления в новый брак. И только его расторжение всё по той же причине прелюбодеяния угрожало безбрачием.

Церковные нововведения вступали в силу после высочайшего утверждения, и в Иркутской епархии многие сомневались, что доклад обер-прокурора Синода найдёт поддержку у Императора. В губернском же управлении и в губернском суде, напротив, не сомневались в этом – и не ошиблись. Правда, никто, кажется, не обрадовался.

До семьи же иркутского мещанина Гудымова «поправки к прелюбодеянию» не дошли вообще – просто потому, что Фёдор Пантелеймонович не выписывал «Иркутских губернских ведомостей». Правда, в торговых рядах говорили о чём-то таком, но Гудымов не вслушивался, полагая, что «не пристало это отцу взрослой девицы, почти просватанной».

И ходить далеко не надо

Семья Гудымовых проживала на Малыгинской улице Знаменского предместья. Дом был старый, но досмотренный, крепкий и располагался в соседстве с бывшей усадьбой Пономарёвых, про которых все вокруг говорили с почтением. На Малыгинской много лет пили чай, выращенный на китайских плантациях под присмотром купца первой гильдии Павла Андреевича Пономарёва. А история его женитьбы на бесприданнице сотни раз пересказывалась как наглядный пример неизбежного вознаграждения за непритворную скромность и добрый нрав.

Фёдор Пантелеймонович строго требовал от супруги держать дочку Настю «в пристойности» и даже предлагал поместить её в Сиропитательный дом Медведниковой, где порядки строгие и домоводству обучают отменно. Но Елизавета Михайловна возразила, что «грех оно, при живых-то родителях да в сирот-ский ряд», и вообще оказала мужу столь не-ожиданное сопротивление, что тот смутился и согласился на прогимназию.

Училась Настя без особых успехов, но достаточно ровно и в своё время перешла в гимназию. Тут и начались сложности: к шестому классу на хорошеньком личике Насти появилось испуганное выражение, перед контрольными и экзаменами она неизменно заболевала, и чем далее, тем серьёзней. Кроме того, Елизавету Михайловну пугали «глазковские настроения», которые Настя приносила из гимназии. Почти половина её одноклассниц была из семей железнодорожников, а «чугунка», известное дело, несла много опасного. Настины сверстницы танцевали уже кекуок, читали развращающие романы и шептались о равенстве мужчины и женщины. Одним словом, в седьмой класс Настю решено было не отдавать, но пока что молчать об этом.

Туман рассеялся

Лето она провела в деревне, под присмотром любимой тётки, сестры Фёдора Пантелеймоновича. И вернулась уже перед самым молебном, открывавшим занятия. Гимназическое платьице оказалось безнадёжно мало, и Елизавета Михайловна отправилась с дочерью в школьную лавку, но по дороге завернула в дорогой магазин Шафигулиных и обрядила Настю в роскошную дамскую шубку. И такими далёкими показались всегдашние списывания контрольных, снисходительные взгляды подружек и усталые вздохи учителей, панический страх перед экзаменами…

За обедом Елизавета Михайловна как-то очень уместно вставила, что «от больших умственных занятий всегда опасная мигрень». Затем, смеясь, рассказала, что в июле заезжал к ним один торговец из Верхнеудинска и всё присватывался, обещая отдать молодым новый дом. А неделю назад заглянул вместе с сыном; правда, тот застеснялся, простоял у ворот, но соседки-то все глаза проглядели. Хотя что им смотреть, когда и приданое не собрали?

О том, что приданое Насти совершенно готово, все знали ещё с середины апреля 1904 года, когда истёк срок специальной страховки на 5 тысяч руб. Кстати, именно столько и стоило самое дорогое приданое в магазинах Генриха Перетца на Большой (ныне – К. Маркса, – авт.). И Настя с тёткой Екатериной, посмотрев его, оценили вполне. Но само замужество представлялось тогда неопределённым, теперь же туман разом рассеялся – и Настя стушевалась.

Гроза сомнений

Конечно, ей живо рисовался новый дом в Верхнеудинске, где она будет полной хозяйкой, но с кем? Несколько лет назад во многих порядочных семьях принимали обаятельнейшего г-на Гвоздецкого; под венец он отправился с барышней из почтенной богатой семьи – и что же? На самом выходе из церкви был опознан одной из жён. Как выяснила полиция, он венчался в Сибири восемь раз.

Нет, не случайно говорят гимназистки, что надобно выбирать не спеша: мошенников в Иркутске пруд пруди. Такие и самую честную девушку опозорят, только бы поживиться. Даже сорокалетний Туянин с Малыгинской надумал жениться в расчёте на пособие благотворителей.

Вечером началась гроза, и мысли Насти окончательно спутались. Под раскаты грома ей вспоминались с детства слышанные истории о несчастных жёнах, страдающих от побоев мужей и в отчаянии принимающих раствор фосфорных спичек. О Совестном суде, где старики-родители просят обязать сыновей выдавать им деньги на пропитание. Настя долго плакала, представляя несчастных.

Проснулась она уже за полдень, когда уроки в гимназии подходили к концу. Елизавета Михайловна, подливая ей чаю, не спрашивала ни о чём, только с умилением вспоминала, как отец её вместе с братьями в 1870 году принял долг своей матери, Матрёны Ефимовны Малыгиной.

Свадьбу Гудымовы отнесли к началу апреля, когда Насте исполнилось восемнадцать. К той поре на лице у неё закрепилось спокойное, уверенное выражение с оттенком некоторого любопытства. Фёдор Пантелеймонович три раза инкогнито побывал в Верхнеудинске, навёл нужные справки и остался доволен. А вот Елизавета Михайловна с конца марта загрустила вдруг. И стала уговаривать сестру мужа поехать вместе с Настей.

Тайна Екатерины Пантелеймоновны

На Малыгинской Екатерину Пантелеймоновну Сафьянникову называли «старой девой Катериной». При этом ни у кого не возникало вопроса, отчего это у сестры Фёдора другая фамилия. И даже Настя не догадывалась, что у тётки есть тайна.

Семнадцати лет Катя Гудымова страстно влюбилась в офицера, тайно обвенчалась с ним и отправилась вслед за полком. Брат Фёдор, всегда бывший её поверенным, представил всё таким образом, что Екатерина уехала в фельдшерскую школу.

Между тем молодой супруг через месяц начал новый роман. Екатерина чуть не бросилась в реку, но гудымовский здравый смысл перевесил и она, отстав от полка, определилась-таки в фельдшерскую школу.

Офицер горько запил, попал «в историю» и был сослан. Сразу после суда он передал Екатерине письмо, умоляя следовать за ним в Сибирь. И она последовала, но лишь после окончания фельдшерской школы. И не за ним, а за братом Фёдором, который женился и поселился в Иркутске, в доме тестя на Малыгинской улице.

Прошло шесть лет, и весной 1892 года в «Иркутских губернских ведомостях» напечатали новые, облегчённые правила расторжения брака со ссыльными. По ним для развода достаточно было одного простого условия: чтобы за два года после вынесения приговора супруга (или супруг) не последовали за сосланным (или сосланной).

К сожалению, Фёдор Пантелеймонович не выписывал «Иркутские губернские ведомости», и прошло ещё целых три года, прежде чем Екатерина Пантелеймоновна случайно узнала важнейшую для неё новость.

«В видах привлечения»

К тому времени Иркутское епархиальное управление было буквально завалено прошениями о разводе и вступлении в новый брак. Потому что в Сибирь за ссыльными далеко не всегда уезжали их семьи. К примеру, в 1886 году в Иркутской губернии насчитывалось 47890 ссыльных мужчин и только 4510 женщин, в число которых включались не только жены и дети, но и собственно сосланные.

Иркутское епархиальное управление то и дело разъясняло через «Губернские ведомости», что за разводом нужно обращаться туда, где венчались, а отнюдь не по месту ссылки. Кстати, Екатерина Пантелеймоновна, однажды открыв эту газету, сделалась постоянной читательницей и даже добралась до старых подшивок в городской публичной библиотеке.

Вчитываясь в официальную часть, она ощущала общее движение законодательства в сторону женщины. Но неофициальная часть убеждала, что женатые собственники вовсе не желали этого замечать.

18 ноября 1903 г. штабс-капитан Адольф Цандт проводил супругу Ванду на иркутский вокзал, однако у столичных родственников она так и не появилась. Что сделал Цандт? Объявил её в розыск «в видах привлечения к суду».

Временно уволенная из жён

Не менее любопытное объявление Екатерина Пантелеймоновна обнаружила в номере за 24 января 1890 года: «Иркутское городское полицейское управление разыскивает жену иркутского мещанина Веру Семёновну Бабочкину, уволенную мужем её, Фёдором Михайловичем Бабочкиным, в 1880 году для отдельного проживания в течение 1 года и до настоящего, 1890 года не явившуюся».

Когда в Иркутске возникла идея Общества защиты несчастных женщин, Екатерина Пантелеймоновна сразу же вошла в группу активисток. «Но всё начинание замёрзло из-за пререканий учредителей при обсуждении устава общества», – констатировал корреспондент «Иркутских губернских ведомостей» 13 октября 1904 года. А про себя добавил: «Потому что пытались обойтись без мужчин».

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского.