Семёнов  отправился в полицейскую часть писать рапорт о ночном происшествии, но неожиданно застрял на привычной фразе: «Неизвестные злоумышленники скрылись в неизвестном направлении».

Может быть, причиной был отпуск, начинавшийся завтра, может, просто хотелось спать, только рапорт не складывался никак. Семёнов вышел в коридор к распахнутому окну и увидел удалявшийся клин журавлей. Их отлёт в августе предвещал раннюю и холодную зиму –  Фёдор Киприянович раздражённо поморщился и вернулся к столу. «Неизвестные злоумышленники…» – написал он, отчётливо представляя вереницу бездельников, день-деньской толкущихся на базарах, смачно сплёвывающих в сторону полицейской будки и снимающих «пробу» в съестных рядах. Любой из них прошлой ночью мог забраться в аптеку Жарниковой, а  сейчас пропивал злополучные 8 рублей. Часам к трём проспятся, подбредут к благотворительной столовой и, подбросив оставшийся пятачок, станут требовать накормить их «во всё удовольствие». И ругаться, что щи без добавки, а на второе – только каша.

Сколько у Вознесеньюшки внуков?

Когда-то, ещё в самом начале службы, Семёнов вырезал два абзаца из «Восточного обозрения», где старейший член благотворительного общества возмущался профессиональным нищенством и настойчиво предлагал приходским попечительствам завести на пустырях огороды для безработных.  Газетная бумага со временем  стала жёлтой, а никакие огороды так и не завели. Зато в центре города «прописался» профессиональный нищий по прозвищу Вознесеньюшка. Своё «дело» он называл «новой отраслью промышленности», и действительно: за день сидения в жалкой позе набирал месячное жалованье чиновника  средней руки и ни в чём себе не отказывал, имел собственный дом и даже квартирантов. Ни для кого это не было тайной, но ведь подавали же, подавали, не случайно «нищий» хвастался, что достиг в своём деле высот, на какие нескоро ещё и поднимутся. Но он заблуждался: на иркутские улицы уже высыпала орава маленьких «вознесеньюшек». Вечерами, обходя   свой квартал, Семёнов видел,  как грязные мальчишки, побросав костыли, разбегались по магазинам – менять мелочь на серебро, и, как он ни подсчитывал, выходило, что наглый попрошайка собирал куда больше, чем зарабатывал он, квартальный.

Как-то, зная, что братьям Яблоковским нужны ученики красильщиков, Фёдор Киприянович отвёл уличного мальчишку в их мастер-скую, поручившись за него своим именем. Неделю спустя Яблоковский-старший зашёл к нему:

– Вот дела так дела, Фёдор Киприянович: паренёк-то оставил мне денег, чтобы только его не искал. А сегодня мне сват говорит, будто видел его на Якутской** – сидит с «поломанною рукой».

Ручной кризис

За восемнадцать лет службы Семёнов раза три «выпрягался» и, схватив «нищего» за грудки, остервенело тряс: «Почему не работаешь, сволочь?».

«Калека» картинно округлял глаза и беспомощно разводил руками: «Так то ж работы нет, Фёдор Киприянович!».

В иркутских газетах время от времени появлялись отчаянные объявления типа: «Приезжий молодой одинокий счетовод, страшно нуждаясь,  убедительно просит дать какую-нибудь работу, до самой чёрной включительно». Или: «Ввиду безысходной нужды убедительно прошу каких-нибудь занятий. Знаю конторское и торговое дело.  Могу быть фельдшером при заводской или приисковой лечебнице.  Согласен и в сторожа – только дайте службу!». Но всё это были сильно пьющие господа, и Семёнов распознавал их сразу по приписке в конце объявления: «Спрашивать после трёх часов дня». Другую группу ищущих занятий составляли солидные господа со специальным образованием, уже послужившие в европейской России, понабравшие опыта, рекомендаций, аттестатов и денег. Сибирь влекла их возможностью большего заработка, и они спокойно, не спеша выбирали, умело торгуясь и предлагая немалый  залог в обмен на хорошее место. В уютных номерах «Коммерческого подворья» их посещали поверенные золотопромышленников, а одним августовским утром  1905 года явился господин  Штромберг, глава местного управления государственными имуществами. Строго говоря, это был визит вежливости, потому что ничего любопытного Штромберг предложить и не мог. Ему, взявшемуся за большие подряды на заготовку леса, нужны были рабочие руки, молодые и выносливые.

С началом войны таких рук совершенно, катастрофически не хватало. В августе 1904 года Штромберг даже ездил на вербовку в Уфимскую, Пермскую, Вятскую губернии.  Так же и в Черемхово заманивали угольщиков  Донецка, а на строительные площадки под Иркутском выписывали целые артели плотников и столяров из центральной России. В Иркутской телеграфной конторе из 38 вакансий были заняты только пять – при том, что неквалифицированный труд разносчиков телеграмм оплачивался 25 рублями в месяц плюс чаевые. «Кризис на рабочие руки полный», – констатировали «Иркутские губернские ведомости» ещё в июле 1904 года.

Прислуга нынче больно образованная

При этом взгляду постороннего открывалось то, что странным образом не замечалось ни городскими властями, ни собственно обывателем: в большом, оживлённом, густо населённом Иркутске к началу двадцатого века  не было биржи труда. Только в 1904 году появились две посреднические конторы – агентство комиссионной конторы «Русь», приискивающее работу интеллигенции, и бюро для найма прислуги.

К последнему квартальный Семёнов относился с сомнением, хотя, будучи вдовцом и отцом уже взрослого сына, давно нуждался в кухарке-горничной.  Как-то, сидя во дворе после бани, он  услышал рассуждения двух соседок о «кухаркиных курсах», будто бы существующих в Петербурге. Женщины рассказывали, что «учёные, даже профессора» преподают там какое-то «мясоведение», а известные мастерицы обучают починке, кройке, шитью, счетоводству и даже первой медицинской помощи. После чего образованную прислугу предлагают через городские бюро по найму.

Семёнов слушал и усмехался, но независимо от того ему начала рисоваться миловидная экономка в чистых комнатах с лёгким духом рыбного пирога. Так прошло несколько недель, и «картинки» стали перемежаться  весьма дельными соображениями. К примеру, о том,  что  война наводнила Иркутск  женщинами с Дальнего Востока и кухарка, получавшая 8–10 рублей в месяц, теперь соглашается служить за 3–4 рубля.  В общем, кончилось тем, что уже на второй день отпуска Семёнов отправился в бюро по найму прислуги.

После разных формальностей к нему прислали женщину лет сорока по имени Марфа, и в самом деле миловидную.

– Сготовим, что прикажете, – заявила она с порога. – Суп? Сварю. Жареное?  Нетрудно. Разварное? Умеем.  Сладкое? Кисель, ежели угодно, изладим. У нас на прежнем месте барыня сама готовила сладкое. По книжке.  А что до жалованья, то рублей бы пятнадцать, да к тому же ваш сахар, чай, а к праздникам – подарки.

Для своего дебюта Марфа выбрала суп. Вышло совсем несъедобно.

– Как умеем, так и сделали! Вам бы повара нанять… Э-эх, знала бы – не пошла! – и Марфа, обиженная, ушла – вместе с задатком в пять рублей.

Охранять собаку

Отпуск, только-только начавшись, оказался испорченным. Одно хорошо: Фёдор Киприянович выспался и починил протекавшую крышу. Да ещё самолично отремонтировал зимнюю обувь. Сначала он хотел отнести её в мастерскую, но в своём квартале, как назло, не было ни одной, а в соседние идти не было смысла: под предлогом удорожания кожи (с 24–25 рублей за пуд в 1904-м до 36–40 рублей в 1905-м)  сапожники так взвинтили цены, что просто ай да ну.  

От грустных мыслей  Семёнова отвлекало общение с новыми соседями, Томашевскими. Глава семейства Семён был опытным печатником и редкий месяц приносил менее семидесяти рублей. Детей у них с Варварой не было, и свободные деньги шли в копилку – огромную жёлтую собаку, венчавшую этажерку в спальне. Охранять «собаку» поручалось Варваре, совсем ещё молодой, но всегда грустной женщине. Она очень была похожа на покойную жену Семёнова, и в иные минуты ему думалось, что именно такою могла бы быть его дочь. Он невольно сочувствовал Варваре и часто заводил с Томашевским разговор, что неплохо бы определить её на работу – «потому как тоскует».

У Варвары было только четыре класса в училище, но и этого оказалось достаточно, чтобы устроиться по почтово-телеграфному ведомству и со временем получать по 50–60 рублей в месяц. Однако требовалось согласие мужа (Варваре ещё не исполнился 21 год), а Томашевский был против, и никакие уговоры не помогли.

Если бы у Семёнова была дочь, то уж он расстарался бы и пустил её непременно по какой-нибудь лечебной части – в Иркутске начала двадцатого века оказались востребованы оспопрививательницы, акушерки. Но у него был сын, единственный, неглупый и, можно сказать, образованный.  Одно плохо: в Иркут-ске он почти не бывал, пустившись во все тяжкие земской статистики где-то в центральной России. В прошлом году его  рекомендовали на двухгодичные курсы при министерстве внутренних дел, но непременным условием поступления было среднее образование, и исключений не делали. Семёнов-старший, узнав, что всё сорвалось, сильно переживал и сердился. А Семёнов-младший – ничуть, и хотя он об этом никогда не писал, Фёдор Киприянович догадался, что сын по-своему счастлив и на верном пути. И даже подумывал иногда, не принять ли его предложение и не поселиться ли где-нибудь рядом, когда будет на пенсии.

А не усилить ли?

О пенсии Семёнов впервые задумался в начале прошлого, 1904 года, когда городовому Чепуштапову, подстреленному во время облавы, назначили 120 рублей в год. То есть на месяц инвалиду пришлось  ровно столько, сколько опытный попрошайка набирал в один день. Семья покойного брандмейстера Мякинина  получала побольше, по 25 рублей в месяц, но и это не шло ни в какое сравнение с пособием родственникам  умерших учителей. Скажем, семья Рукавицына, преподававшего в Иркутске 12 лет, имела 350 рублей в год правительственной пенсии, 240 рублей от Благотворительного общества и к тому же претендовала на городское пособие. И бывшему губернскому инженеру Штерн-фон-Гвяздовскому высочайшим распоряжением дали «усиленную» пенсию – 2000 рублей в год.

Читая об этом в «Иркутских губернских ведомостях», Фёдор Киприянович соглашался,  что надбавки заслуженные; огорчало другое –  что родное полицейское ведомство не удосужилось организовать свою сберегательную или пенсионную кассу по примеру министерства финансов и  министерства путей сообщения. Родственник покойной жены, служивший  делопроизводителем на Сибирской железной дороге,  каждый месяц отчислял  из жалованья известный процент и уже накопил немалую сумму – 1500 рублей. Встречая Семёнова, он с удовольствием рисовал перспективы пенсионного благоденствия, но чудным августовским вечером 1905 года неожиданно умер. Убеждённый холостяк, он жил с матерью и младшими сёстрами, и после его смерти они начали хлопотать о деньгах. Но вся сумма осталась в сберегательной кассе: оказалось,  расчётливый делопроизводитель не вчитался в один из параграфов, гласивший, что сбережения могут унаследовать только жена и дети.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников научной библиотеки Иркутского государственного университета.

* К. Маркса
** Рабочего штаба