Наиболее значительные публикации об Александре Вампилове Валентина Распутина были отмечены вехами юбилейных десятилетий. Первая знаменовала 40-летие со дня рождения драматурга (1977), вторая – 50-летие, третья – 60-летие.

Статья «Истины Александра Вампилова», написанная в качестве предисловия к сборнику пьес «Старший сын» (Иркутск, 1977), впервые была опубликована на страницах газеты «Советская молодёжь» 18 августа 1977 года, перепечатывалась в альманахе «Сибирь», а затем вошла в свод мемуарных публикаций иркутской книги «Дом окнами в поле» (1981) и в знаменитую книгу публицистики В. Распутина «Что в слове, что за словом?» (Иркутск, 1987).

Её резонанс был огромен. Все, кто в то время (да и впоследствии) писал о творчестве Вампилова, считали своим священным долгом цитировать статью В. Распутина, обозначившего практически одновременный уход из жизни Вампилова, Шукшина и Рубцова как утрату российской литературой души и надежды: «И, кажется, сама совесть навсегда осталась с ними в литературе…».

Уже тогда В. Распутин затронул «вечную» и больную тему, он писал о не признанных при жизни талантах: «… трудный, с застарелой одышкой разговор: почему мы не ценим по достоинству талант, пока он с нами… и словно какая-то посторонняя сила, жестоким образом наводя высшую справедливость, наказывает нас…».

Писатель предлагал свою трактовку пьесы «Утиная охота» и образа Зилова, которой он, похоже, верен и до сих пор. В. Распутин рассматривал пьесу как «Героя нашего времени», предлагал увидеть отражение Зилова в каждом из нас, задаваясь вопросом, «как мы впустили его в себя, почему позволяем ему хозяйничать …».

Вслед за М. Туровской В. Распутин говорил и о «восторженном непонимании Вампилова», идущем от предпосылок жизни, а не от предпосылок искусства, отмечал «глубину психологического воздействия пьес Вампилова на зрителя», протестовал против своеволия режиссёров: «Вампиловские пьесы… сами диктуют свою постановку и не допускают разночтений».

В. Распутин назвал тогда «искренность и доброту главными составляющими театра Вампилова», обозначил высокую проблематику его пьес: «Истины старые, но вечные: жизнь и смерть. Любовь и ненависть, счастье и горе, совесть и долг». Главный вопрос, который постоянно задаёт Вампилов: останешься ли ты, человек, человеком?, и, апеллируя к Достоевскому, заключал: «Мир спасёт красота».

В 1987 году (к 50-летию со дня рождения Вампилова) на страницах «Нового мира» была опубликована переписка драматурга с заведующей литературной частью Театра им. М. Ермоловой Е. Якушкиной. Предваряя публикацию, В. Распутин писал в статье под названием «Ему было бы нынче пятьдесят…»: «Пусть не покажется она (переписка – С.С.) читателю излишне мирской и однозвучной. Теперь, когда по пьесам Вампилова знают во всём мире, надо и нам знать, каково было становиться Вампиловым».

Именно в этой статье появляется пронзительный, очевидно, неоднократно встававший перед писателем вопрос, чья участь оказалась лучше: «Когда я вижу его во сне, я и во сне знаю, что он ушёл и что его не должно быть среди тех, кто остался жить, заниматься своими делами и стареть. Но он снова и снова приходит и остаётся. Всякий раз, когда это случается, я мучительно жду, чем кончится его появление и возможно ли полное возвращение, я и во сне наблюдаю за его лицом, жестами, словами, как он, очевидно, наблюдал бы за мной. Мы словно бы сравниваем с товарищеским участием, чья судьба лучше. Но ответ знает он один».

16 августа 1997 года на развороте «Восточно-Сибирской правды» появилась статья Валентина Распутина «Горит, горит его звезда…», впоследствии в урезанном и отредактированном виде напечатанная в сборнике вампиловского «Избранного» в столичном издательстве «Согласие». (Полный текст восстановлен в книге В. Распутина «В поисках берега». Иркутск. Издатель Сапронов, 2007 г.).

Очевидно, что многочисленные редакторские купюры преследовали своей целью максимально снизить остроту восприятия писателем текущего политического момента. Из статьи были вырезаны наиболее страстные филиппики:

«Уже после Вампилова наступил «застой» – никуда не деться, это действительно было болезненное, кризисное существование, когда идеологическое талдыченье закупорило кровотоки между властью и народом. Выбираться из этого опасного состояния следовало и умно, и осторожно, и смело, а принялись выходить хуже некуда – позволили скопившимся ядовитым газам вышибить все пробки и сделаться общественной атмосферой. Эта эпоха в пять-шесть лет просится назваться «угарной» – по невиданному помрачению умов, с каким-то бешеным восторгом отказавшихся от здравого смысла и даже от инстинкта самосохранения. Вот тогда и кинулись к власти бесноватые, для которых не бывает ни Отечества, ни традиций, ни меры в разрушительном шабаше. Третья эпоха, продолжающаяся и поныне, есть не что иное, как попытка убиения России как государства и народа: Россия уничтожена, огажена, разбазарена, исчужена и оголожена и стоит пока только землёй, которую отпустил ей Господь».

В статье В. Распутина негативно оценивалась «перестройка» и все её последствия: «За 25 лет, а если точней, то даже за десять, поменялось буквально всё. Мало того, что поменялось, в такой вошло раж перемен, что лишнее отменили все. Помехой оказались вечные человеческие идеалы, мораль, культура, в том числе литература. Всё, что осталось от них, доживает старыми токами, не получающими восполнения. Окончательно их не изгоняют лишь потому, что рассчитывают на естественное вымирание вместе со стариками. Вкусы огрубели, по слову Вампилова, «одичали». «Дичает» всё – от любви и совести, которые превращены в плевательницы, до печатного русского слова, которое любят окунать в непотребство, до всего, куда ни кинь. «Отсталой» России дано странное ускорение – выскочить из самой себя».

Как всегда, главной заботой писателя явились размышления о судьбе народа: «Всегда будут споры, всегда найдутся люди, выигравшие от перемен, которые станут уверять, что «стало лучше». Самый беспристрастный свидетель – человеческое лицо в толпе, на улице, лицо общего выражения и какого-то общего перекроя. Замкнутость объяснима: с разделением населения на богатых и бедных замкнутость лиц у одних от безысходности, у вторых от высокомерия, открытое лицо, блистающее радостью, которую непременно надо донести, не расплескав ни капли, до цели, лицо, ищущее родственности и дружеского общения, или утешения, или короткого приветного луча, – ныне их не встретишь. Не встретишь ни в Москве, а её Александр Вампилов знал и любил, ни в родном ему Иркутске, ни, даже думаю, на «малой» родине, где он вырастал и которой года за два до смерти посвятил очерк «Прогулки по Кутулику». Лица, настороженные, отчуждённые, больные от боли, пропитавшей сам воздух; глаза, если это не рыскающие глаза, обращены в себя».

Оригинальную трактовку применительно к современности получали в статье В. Распутина вампиловские герои и образы-символы.

Нашлось в рассуждениях писателя и место Наконечникову как представителю новой драматургии, пришедшей на смену Вампилову: «Сменит его Наконечников, по велению эпохи ловко постигший мастерство, как брать свежего зрителя за чувствительные места. Два-три года, а может и все четыре, «творения» Наконечникова будут иметь исполнение, будут иметь даже некоторый успех среди публики особого сорта, правда, успех, не достигший скандального, вожделенного автором, потому что в это скандальное время мало и на уши встать, чтобы переплюнуть соперников. Наконечников не станет знаменитым, имя его походит-походит среди любителей острых ощущений да и завянет: до последнего паскудства Наконечникову не даст дойти его деревенское происхождение.

Надо отдать должное Наконечникову: они же, природные корешки, подскажут ему, что искусство можно оттеснить групповым мнением, какой-нибудь новой машиной, вырабатывающей удовольствия, можно под это удовольствие сдавать подмостки театров и страницы книг, но отменить искусство нельзя. Потому и беснуются в беспокойстве и страхе в чужом доме гонители его, потому и торопятся загадить и обезобразить дом, что не могут не чувствовать: спокойным судией оно стоит рядом, метя каналий, и собирает силы для возвращения».

В. Распутин не терял надежды на грядущее возвращение Вампилова в театр: «Были театры, которые и среди погрома, устроенного искусству, не отказывались от Вампилова, прекрасно понимая, что без него, без Розова из современников, без Островского, без Сухово-Кобылина, Чехова, Горького театр покосится так, что потом потребуются десятилетия, чтобы выправить»…

Псковский критик Валентин Курбатов во многом стараниями недавно безвременно ушедшего из жизни иркутского издателя Геннадия Сапронова (к его последнему деянию – эпистолярному наследию В.П. Астафьева – я почти ежевечерне припадаю в последние месяцы, черпая по крупицам мудрость величайшего Художника двадцатого столетия!) тоже стал близким по крови сибирякам человеком. Ему принадлежат предисловия к двухтомнику драматурга (Иркутск, 1987-1988) и книге «Мир Александра Вампилова» (Иркутск, 2000), в которых он излагает своё видение Вампилова. Как шла работа над этими статьями, мы можем увидеть из опубликованной Геннадием Сапроновым переписки критика с писателем А. Борщаговским:

Ноябрь 1985. «Всё собираюсь в Сибирь… Распутин предложил мне написать предисловие к двухтомнику А. Вампилова, который он составляет для иркутского издательства. Мне бы, может, не следовало соглашаться – боюсь, что работа мне не по зубам, но я рискнул. Теперь жду окончательного решения Распутина, чтобы, во-первых, вампиловскую землю руками потрогать, иногда это очень надо для точности интонации, а во-вторых, с самим Валентином оговорить замысел издания и направление статьи».

Февраль 1986. «Вампилова написал. Вышел драматургический Алёша Карамазов (сам не ожидал, что он сюда повернёт), но вот по последним сценам он меня туда потащил, хотя я-то надеялся с ним походить по социальным пустырям и там покричать на одичавший мир, а оказался – во-о-он где… пусть пока полежит, подумает».

 Апрель 1986. «… Живу молчком. Получил только утешительные слова от В.Г. Распутина, что моё предисловие к Вампилову понравилось ему».

О чём же пишет в своих статьях В. Курбатов?

И в 1987, и в 2000 годах он говорил об особых «знаках судьбы» в биографии драматурга: «… В биографии Вампилова мы опять сталкиваемся с неутоляющей простотой, с почти досадной обыденностью, из которой нам трудно вычитать тайну значительного, во всём особенного, ярко отдельного таланта. А ведь была эта тайна и в самом характере! Не из одной же только реальности извлекал он свой художественный мир, иначе его извлекли бы и другие, но и из своего чутко настроенного сердца, из своей зоркой души, из всего своего отмеченного, призванного духа (вспомним, что в призвании таится зов, и зов не родного времени – время зовёт всех одинаково, – но именно и прежде всего избранного судьбой дара)».

«Цыганка (как Пушкину немка) нагадала ему короткую жизнь… Он и ушёл, немного не дотянув до пушкинских лет. Друзья с печалью и любовью оглянулись в воспоминаниях и написали совершенно обыкновенную жизнь. Кажется, это их смущало, и они всё время должны были чуть «подогревать» слишком простые события, чтобы сделать соразмерными будущей славе своего товарища».

Работы Курбатова знаменательны тем обстоятельством, что критик ненавязчиво пытается определить «нишу» Вампилова в мировой драматургии и одним из первых выдвигает и доказывает тезис: «Вампилов – классик». По мнению критика, именно книга «Мир Александра Вампилова» могла дать ответы на вопросы, поставленные самой жизнью в эпоху «слома времён»: «Что же за опыт нажили мы с той эпически давней поры при нынешних темпах всеобщего бегства из дому, когда мир давно валит прямиком и от «калитки» не осталось и следа? В какую сторону спешит торопящееся общество и что видит в светлом, как сама его душа, творчестве Вампилова? Как читает его? Что за традиция настаивается в русском и мировом театре в понимании Вампилова?».

Вячеслав Шугаев в 1976-1977 гг. опубликовал на страницах «Литературной России» два мемуарных очерка о Вампилове – «Зима в Пахре» и «Те десять лет». Они очень тесно перекликаются с собственно вампиловскими записями о событиях тех дней (февраль 1965 года) и «неформальном» общении двух молодых сибирских писателей с А.Т. Твардовским. (О.М. Вампилова вспоминала, что драматург много рассказывал о той своей поездке в Москву и встречах с Твардовским.)

 «Корифей», по словам Шугаева, так заглазно называли молодые писатели Твардовского. Принадлежащее к высокому стилю слово, служащее обозначением «выдающегося деятеля на каком-либо поприще», было впервые произнесено Вампиловым и именно по этой причине врезалось в память второго мемуариста. Сто дней (с февраля по апрель 1965 года) продолжалось проживание двух молодых литераторов в Красной Пахре. Это же количество дней упоминает и владелец дачи, которую сторожили молодые писатели, Б. Костюковский. В отличие от Шугаева, сопроводившего свои воспоминания высокопарным комментарием: «Мы видели его и разговаривали с ним почти каждый день. Было сто таких дней. Причудливо и странно, как сказал бы Александр Трифонович, но именно сто. Сто дней, так счастливо сошедших на нашу робкую тропу», – Вампилов в своих воспоминаниях об этих днях проявляет большую сдержанность: «Мою фамилию вышучивал, как все, кто её вышучивал. Вампилов – Вампиров. Драматург, укротитель травести (примерно так)».

Общение с «простыми» людьми нередко завершалось коллективным пением народных песен. Естественно, что и Вампилов, и Шугаев упоминают песню «Славное море, священный Байкал…», названную Твардовским «великим произведением искусства»: «И вот когда раскатисто-печально повторили «Старый товарищ бежать пособил, ожил я, волю почуя», Александр Трифонович умолк. Повесив голову, опять взялся крутить, разминать сигарету. Сказал как-то в стол, вроде только себе:

– Вот строка. Какая строка! Целый роман, – он неторопливо, спокойно, чуть привздохнув, повторил: – Старый товарищ бежать пособил…».

Три записи, явно связанные с Твардовским, остались в «Записных книжках» Вампилова. Одна («Ярмарка». Чтение «Ярмарки») связана с эпизодом, о котором более подробно можно узнать из воспоминаний Шугаева: «Саня читал ему сцену… где старый жулик Золотуев… говорит герою комедии Колесову: «Где честный человек?.. Кто честный человек? Честный человек – это тот, кому мало дают. Дать надо столько, чтобы человек не мог отказаться, и тогда он обязательно возьмёт!»

– А он что?

Саня засмеялся:

– Помолчал, помолчал, потом сказал: «Я тоже мечтаю пьесу написать. О тридцатых годах».

– Как молчал-то? В окно глядел?

– Да вроде нет. Вздыхал, правда, часто».

Вторая, зашифрованная под аббревиатурой «А.Т.Т.», гласит: «А помирать всё-таки придётся». Третья: «Красная Пахра». Твардовский о Маршаке: «Некому прочесть стихи, чтобы тряслись руки».

Развёрнуты воспоминания Шугаева о бунинской тематике в разговорах. (Твардовский в это время мучительно работал над вступительной статьёй к девятитомнику писателя): «Дело покажет, но буду стараться не впасть в научно-монографический стиль. Это – «несколько слов об Ив. Бунине». Но в то же время сюда нужно вместить всё необходимое: и основные черты биографии, и характеристику Б[унина] художника, и соц[иально]-клас[совую] природу его творчества, и его «границы», и, наконец, его значение сегодня с точки зрения насущных и острых задач нашей лит[ерату] ры (язык, мастерство, экономность, культура русской прозы)».

Вампилов захватывает самую суть, сердцевину проблемы: «…Испытал влияние Бунина. Никто об этом не писал, а я-то знаю. Бунин за границей, по его мнению, «мертвец». Приветил меня с того света. Но чрезвычайно этим гордится». Воспоминания Шугаева позволяют объективно взглянуть на вампиловские воспоминания о Твардовском, выявить конгениальность двух писателей (Вампилова и Твардовского).

Своей безыскусностью они схожи с воспоминаниями другого иркутского шестидесятника – Геннадия Машкина: «Иногда мы предпринимали вылазки в дачный городок писателей Красная Пахра. Там зимой 1965 года Шугаев с Вампиловым провели несколько месяцев на даче Б.А. Костюковского, питаясь картошкой и капустой и пытаясь пристроить свои первые произведения в Москве. Напечатать удалось весьма скромные объёмы, но зато на дачный огонёк к ребятам повадился заходить сам Александр Трифонович Твардовский. И он, распознав без тени навязчивости и искательства сибиряков, разговорился с ними. За зиму Саша и Слава прошли своеобразный воспоминательный курс Твардовского…».

Машкин рассказывает забавный эпизод, произошедший с их однокурсником-южанином, по ошибке уничтожившим рукопись уже принятой к постановке пьесы. Его выручила только смекалка Вампилова:

«Вампилов мгновенно нашёл действенный выход. Успокоив парня, он с его помощью пересказал нам сюжет пьесы, где действовал злой дух, которому отдавалась в жертву юная красавица, с приключениями спасающий девушку из лап чудища. Потом Вампилов подтолкнул юного драматурга к двери, шепнув ему на ухо какую-то просьбу, а громко объявил: «Пока ты, Шамиль, съездишь к землякам, восстановим твой «волшебный пьес». Как только затихли шаги грозненца, Вампилов раздал нам бумагу, распределил пьесу по кускам и назначил каждому сцену. Получилось по четыре-пять страниц на брата. Работа закипела, и скоро Вампилов уже сбивал куски, вычитывая их поднаторелым взглядом мастера». Примечательно, что Вампилов посчитал нужным внести эту историю в «Записные книжки», очевидно, в качестве возможного юмористического сюжета: «Габит и его история с переводчиком Ольшанским. (Вспомнил историю Шамиля с его премьерой)».

 Из этих разных по тематике и стилю суждений о безвременно ушедшем собрате по перу (впрочем, Машкина и Шугаева тоже уже нет среди нас) и вырисовывается то, к чему призывал в своей статье Валентин Курбатов, – поиск «сродности в биографиях современников, надеясь, что они оживят в нас угасшее чувство судьбы».