И вот рассказывает: «Когда мы, встретившись, посмотрели друг на друга, первое впечатление – никого не узнать. Но лишь на мгновение. Потом – словно и не было прожитых десятилетий: мы оказались в том своём времени, в своей среде и называли друг друга по школьным прозвищам и фамилиям, что стояли когда-то в классных журналах…».

Впрочем, фамилии у всех одноклассниц стали другими. Только её единственная, не считая, конечно, мальчишечьих, осталась прежней. Разумеется, на традиционный сбор пришла не прилежная, общительная, хорошенькая отличница Ирочка Окунева. Пришла одна из самых опытных неврологов Иркутска, тонкий диагност, специалист высшей квалификации, заслуженный врач России – Ирина Израилевна Окунева. Но вот обаяние, открытый нрав остались прежними. Что до фамилии, то с ней не всё так просто. Она оставила свою девичью, наследованную от отца, по просьбе своей мамы. И тут не смогу обойтись без одного отступления. 

С Надеждой Гавриловной Косяковой, скромным фармацевтом, я познакомилась накануне Дня Победы лет десять тому назад. Нужно было написать о ветеране труда – медике, выхаживавшем раненых в тыловом Иркутске. И мне порекомендовали её, Надежду Гавриловну, с первых дней Великой Отечественной работавшую в одном лечебном учреждении, никогда ему не изменявшую. Сейчас это Институт травматологии и ортопедии. А когда, проводив мужа на фронт и оставшись с маленькой дочкой на руках, переступила больничный порог рядовая работница аптеки Надя Косякова, никакого академического института не было и в помине. Был челюстно-лицевой эвакогоспиталь, куда везли изуродованных молодых парней и где большинству из них вместе с более-менее нормальным обликом возвращали надежду, а то и саму жизнь. Нет, Надежда Гавриловна, разумеется, не стояла у операционного стола. Она безукоризненно, чётко, как и было предусмотрено суровым военным распорядком, по которому жил госпиталь, выполняла свои обязанности. Не считаясь со временем, выхаживала раненых. 

Ей сегодня 92 года. Когда я с ней познакомилась, Надежде Гавриловне было за восемьдесят. И она всё ещё работала. Только не в аптеке, а в регистратуре. Но в том же здании и с теми же пациентами, записывая на приём постаревших ветеранов Великой Отечественной, над которыми Институт травматологии и ортопедии традиционно шефствует.

Помню, она поразила меня своей негромкой, но достойной верностью профессии, лечебному учреждению, которому отдала жизнь, и мужу, так и не вернувшемуся с войны. У себя дома показывала мне его фотографии, его фронтовые, хрупкие от времени треугольнички, наконец, полученную в сорок пятом году похоронку на артиллериста Израиля Яковлевича Окунева, погибшего в Германии за несколько месяцев до Победы.

Ирину Израилевну Окуневу я знала намного раньше. Лишь познакомившись с Надеждой Гавриловной Косяковой, прочтя строки из фронтовых писем Израиля  Окунева, сопоставив фамилии, даты, факты, я поняла степень их родства. Но и не только. Мне сейчас кажется, что в какой-то мере смогла уловить обычно недоступные постороннему слуху мотивы, слагающие мелодию человеческих судеб. Конкретно вот этих трёх людей: строителя, успевшего до ухода на фронт возвести в Иркутске не одно здание; обычной работницы госпитальной аптеки, в одиночку в военное лихолетье поднявшей умницу-дочь; наконец, врача, успевшего оказать и по сию пору оказывающего помощь сотням нуждающимся в её опыте и знаниях больных людей. Она, выйдя замуж, так и осталась Окуневой, «потому что так просила мама, которой очень хочется, чтобы в живых осталось имя отца».

Признать себя, как она однажды сказала, «счастливой по жизни» способна совсем не каждая женщина. Ведь это всё равно, что бросить вызов року: мол, да, я такая – ничего не боюсь сглазить. Её формула счастья складывалась на протяжении всей жизни. От истока – материнской к ней любви. Сквозь светлые школьные годы, через строгие аудитории Иркутского медицинского института. До надёжного семейного очага: её муж – профессор, заведует кафедрой на геологическом факультете Иркутского классического университета, а дочь Татьяна, как и она, врач-невролог высшей категории. И, конечно же, до единственной на всю её жизнь пристани – факультетской клиники нервных болезней, куда она пришла сразу после вуза и где, словно вытянув счастливый билет, оказалась в атмосфере высочайшей врачебной и просто человеческой культуры. То был шанс, подаренный свыше, и она сполна его реализовала. Было огромным везением оказаться лицом к лицу с теми, чьи имена сегодня в ряду корифеев иркутской неврологической школы. Ирина Иннокентьевна Кожова, Эдуард Августович Монжиевский, Татьяна Алексеевна Кондакова… Но прежде всего – сам профессор, заведующий кафедрой нервных болезней Иркутского медицинского института, доктор медицинских наук Хаим-Бер Гершонович Ходос. Сила его таланта, беском-промиссность требований к самому себе, душевная щедрость и глубина познаний в специальности были столь велики, что все, кому посчастливилось работать рядом с ним или под его руководством, испытывают влияние этой личности и по сию пору, хотя патриарха иркутской неврологии уже давно нет с ними. В этом смысле Ирина Израилевна Окунева – не исключение. Именно от профессора Ходоса и от его сподвижников, ставших учителями, её понимание неврологии как медицинской специальности, «требующей полной самоотдачи», её убеждённость в том, что «недоброжелательные люди в этой профессии не задерживаются». 

Нет, она не пошла в науку. Объясняет почему: «Так совпало, что и мужу, и мне почти одновременно подошёл срок защиты диссертации. Только ему докторской, а мне кандидатской. Кто-то должен был уступить. Уступила я».

Зато она стала опытнейшим практикующим, практическим врачом, наследовав от отца, солдата Великой Отечественной, его доброе имя. А от своих великих наставников – безукоризненную профессиональную честь, не гаснущее с годами стремление к новым знаниям и то душевное свойство, которое однажды в разговоре с ней я рискнула определить как жалость к больному. Помню, Ирина Израилевна тогда мягко мне возразила: 

– Жалеть пациента нужно обязательно, только жалость должна быть аргументированной. Проще всего подойти к его постели, улыбнуться ему или погладить руку. Куда труднее – но в этом и состоит врачебный долг невролога, – назначив адекватное недугу лечение, постараться не убить в человеке надежду и помочь ему выстроить разумное, соответствующее его новому состоянию отношение к жизни. Я бы всё-таки вместо жалости предпочла другое слово – сопричастность.

Да, конечно, её определение чувства, испытываемого врачевателем по отношению к трудному пациенту, куда точнее по смыслу. Что вполне логично. Ей ли, отдавшей врачебной практике больше полвека, повидавшей на своём профессиональном веку сотни тяжелейших больных и продолжающей их лечить с той же самоотверженностью, с какой делали это её учителя, не знать, как хрупка и неустойчива наша нервная система. Ей ли, обобщившей лечебный опыт клинического стационара в десятках научных статей, не отдавать себе отчёт в том, как непрочна «нить», якобы страхующая любого из нас от катастрофы инсульта, от трагедии рассеянного склероза или системной волчанки, наконец, от разномастных неврозов – этих демонов, терзающих наше сознание и нашу плоть. 

Но ведь не в лингвистических расхождениях дело. В конце концов, неважно, как словесно обозначить личные переживания настоящего врача, которые пациент, особенно тяжёлый, ловит на лету. Суть проблемы иная: в наше время, изгоняющее естественную искренность из нормальных человеческих отношений, сопереживание врача больному становится дефицитом поострее дороговизны современного лекарства. Практическая медицина под стать своему двадцать первому веку. Вооружившись уникальными средствами объективных исследований, которые, по словам Ирины Израилевны, старшему поколению врачей «и не снились»; подчинившись строго выверенным стандартам лечения любой, даже самой расхожей хвори; измеряя больничные палаты и поликлинические кабинеты рублёвым (любым валютным) аршином, она, словно чураясь живой боли, стала холодной и прагматичной. Принцип, на котором воспитывались медики – ровесники невролога Окуневой, «лечить не болезнь, а больного» нынче если и не подвергнут остракизму, то воспринимается как нечто не заслуживающее ничего, кроме снисходительной иронии.

Ирина Израилевна никогда не противопоставляет эти две эпохи. Тем более ей хватает мудрости не корить молодых коллег с безапелляционностью своего многолетнего, многотрудного опыта. Да и в клинике нервных болезней, которой отдана без остатка её жизнь, всегда, как она признаётся, «любили молодых, пестовали их, доводили до ума, делали достойных неврологов». Но сейчас ей становится невмоготу от сознания того, что одновременно с чем-то патриархальным, действительно не отвечающим уже современным нормам и требованиям медицины, истаивает, испаряется, исчезает участие, которое, по её мнению, обязательно должно исходить от человека, получившего медицинское образование и назвавшегося врачом. Эту свою боль она ни от кого не таит:

– В неврологии очень много тяжёлых хронических болезней, до конца не излечиваемых. Вот тогда должно подключаться исходящее от личности доктора тепло, чтобы вдохнуть в больного силы и поддержать стремление к борьбе за его собственную жизнь. Я сейчас сижу на приёме и смотрю, консультирую больных в отделении. Ужасно то, о чём порой они мне рассказывают. В поликлинике узкий специалист, мой коллега-невролог, пролистнув подшитые к врачебной карте пациента справки, сухо роняет: вы зачем к нам пришли, мы вам помочь уже не можем. Но если это и есть правда, которую, как сейчас принято, врач не должен скрывать от пациента, то скажите, чем она отличается от смертного приговора?

… Кстати, хочу обратить ваше внимание на вскользь оброненную Ириной Израилевной фразу: «Я сейчас сижу на приёме…». Дело в том, что она заведовала отделением в клинике нервных болезней без малого 18 лет. На эту должность её позвал главврач факультетских клиник, заслуженный врач России профессор Гайдар Мамедович Гайдаров. Намётанным взглядом опытного администратора на ниве здравоохранения он различил в её мягком характере необходимые вожаку коллектива черты. Она же, в свою очередь, многое усвоила из руководящего стиля Гайдарова, считая его тоже одним из своих учителей. Но время приспело. Трезво оценив свои силы, Окунева покинула этот пост. Ушла, чтобы сохранить себя для пациентов, нуждающихся в её опыте, в её интуиции. И в её тепле. То был шаг разумный и трезвый. 

У клиники нервных болезней ведь тоже был один непростой период, когда в силу своего возраста бессменный заведующий кафедрой нервных болезней Иркутского мединститута, её легенда и слава профессор Ходос передал «бразды правления человеку со стороны», приехавшему в Иркутск доктору медицин-ских наук, неврологу с известным в медицинском мире научным именем, профессору Евгению Михайловичу Бурцеву. Старший по возрасту оставался почти до своей кончины консультантом в клинике; младший – возглавлял кафедральный коллектив, пока не был назначен первым ректором Иркутского государственного института усовершенствования врачей. Им обоим, таким неординарным, талантливым и равным в заслуженном авторитете, хватило тогда такта, разума и просто внутренней культуры, чтобы сохранить друг к другу уважение и доверие. Ради кафедры, ради клиники, которые, избежав конфликта, как были, так и остались жизнеспособными. В конечном счёте, ради больных, находивших и по-прежнему получающих в её стенах помощь.

Вообще в летописи этой кафедры и этой клиники можно найти много такого, что ломает сложившийся штамп больничной жизни как череды серых, похожих один на другой будней. Однажды, уже при Евгении Михайловиче Бурцеве, было решено: всем коллективом… сдавать нормы ГТО. Для соревнований выбрали сад имени Парижской коммуны. Благо он, давно исчезнувший с карты Иркутска и уступивший место бульвару Гагарина, был от клиники буквально через дорогу. И вот они, работники кафедры, доктора и медсёстры клиники, однажды летним днём, перейдя проезжую часть, в одной из тенистых аллей сада начали соревнование. Все очень старались. Невролог Окунева от волнения и стремления быть «не хуже других», заведя правую руку, швырнула «гранату» назад, за спину. Чем повергла в изумление и всех коллег, и самого профессора, который долго без смеха не мог вспоминать её «подвиг».

Кто сегодня с позиций рассудка, не отягощённого чувством, объяснит, зачем им в «ватные» семидесятые годы вдруг понадобилось быть «готовыми к труду и обороне»? А всенепременное посещение премьер в драматическом театре; а редкие, крайне редкие общие «семейные» праздники, на которых профессор Ходос вместе со всеми танцевал популярную «Еньку», – зачем было всё это? Не затем ли, чтобы пережитое со всеми его извивами, потерями и обретениями, предупреждая неверный шаг, ободряя в ненастье, оставалось с Ириной Израилевной Окуневой и её коллегами-ровесниками? Она уверена: «Если прошлое было достойным, оно, согревая, помогает жить дальше».

Ей исполняется семьдесят лет. Она не боится своего возраста. Наверное, потому, что не ощущает его, потому что энергия её внутреннего настроя не соответствует биологическим «часам». «Пока существует это счастливое противоречие, – считает она, – старость не наступает». 

Я попросила у неё рецепт душевного здоровья. И она на своём индивидуальном докторском бланке выписала его – всем нам: