Театр переехал в шахтёрский Сталино, бывший город Юзовку, который после развенчания культа личности стал Донецком. Город был абсолютно разбит. Главная улица лежала в руинах, и только два здания торчали на главной улице, как два зуба во рту старушки, – здание театра оперы и балета и кинотеатр. Театр стал одновременно местом работы и проживания артистов. Все служебные помещения были заняты семьями музыкантов, певцов. Штейнманов поселили в гримуборной. «Мы из Красноярска привезли с собой кота. Его звали Фрицем, – говорит Элла Львовна. – Это надо либо очень сильно любить животных, либо быть очень наивными, чтобы в разруху из Сибири тащить кота. Он оправдывал своё существование в театре тем, что ловил мышей. Ловил и приносил к дверям кабинета директора».

– Мой папа был виолончелист, всю войну работал в концертных бригадах для тех, кто служил на востоке. У него даже медали были, – вспоминает она. – Мама – арфистка. Очень хороший музыкант. Это подтверждает один случай. В «Лебедином озере», во втором акте, в самом начале адажио, в тот момент, когда прима театра выходила на сцену, у мамы в тишину с треском на весь зал лопнула струна. Мама быстро нашлась и перешла к пианино, она сыграла на нём всю каденцию. Она была очень талантливая и красивая. Во время соло арфы на неё постоянно направляли луч света, театралы прекрасно знали её в лицо. Поэтому она прятала его, когда шла на рынок, чтобы выменять на более существенные припасы собранные в течение недели ватрушки, которые выдавали по карточкам. Чёрные сладенькие ватрушечки на базаре, очевидно, пользовались спросом.

Они были единственным доступным тогда лакомством. И то, чего не доставалось Элле дома, она получала в школе: «Эти ватрушки были нашим школьным завтраком». К тому времени она пошла во второй класс. Начальная школа располагалась в нескольких помещениях подвала одного из разрушенных домов. После каждого урока, к большой радости детей, учителя выводили их на улицу. Но самой долго-

жданной была большая перемена. «Учительница постоянно за нами присматривала: в развалинах находили боеприпасы. Но на большой переменке мы сами от неё не отходили. Она раздавала нам ватрушки. Они до сих пор олицетворяют для меня гуманность».

Шли последние месяцы войны, которая к тому времени уже перешагнула границы Советского Союза. На окраинах города, на месте немецких концлагерей, ещё сохранялись бараки и колючую проволоку не убрали. Не Освенцим, конечно, но назначение их было тем же: там убивали людей. Сталино был полон пленных немцев. Они разбирали завалы и должны были восстанавливать разрушенное. Их было много, но никто не боялся – их воспринимали как неизменную составляющую городского пейзажа. Сейчас в это трудно поверить, но для этих пленных немцев театр раз в месяц устраивал дневные спектакли. В городе, где за годы оккупации нацистами было уничтожено более 170 тысяч человек.

– И ни у кого этот факт не вызывал агрессии?

– Может, и вызывал, но проявления агрессии прошли мимо меня. Я ж маленькая была. Я не припомню, чтобы кто-то из музыкантов оркестра сказал: я не буду играть для фашистов. Пленные заполняли огромный зал оперного театра. Немцы были аккуратно подстрижены, прибраны, они были в том, что осталось от их формы. Конечно, с ними был конвой. Но под конвоем их водили не в газовые камеры, а на концерт! Это было снисхождением победителей. Я все спектакли смотрела из оркестровой ямы, сидела возле маминой арфы. Иногда выглядывала в зал. Пленные вызывали во мне любопытство, смешанное со страхом, но не со злорадством. Я смотрела на них, как на невиданных зверей. Но они были совершенно цивилизованными. Немцы – музыкальная нация. Сидели очень тихо, с благодарностью аплодировали. Это были люди. Нормальные люди. Так чем же была война? Может, это было массовое помешательство?

Пленные постепенно исчезли с улиц Донецка. В 1946 году Элла пошла в школу, только что отстроенную, четырёхэтажную. Дом, где в подвале занималась она второклассницей, тоже восстановили. «И окна в нём светились по вечерам. А мы ещё долго жили в театре. И мама ужасно хотела собственное жильё. Когда мы шли мимо отстроенных зданий, она за-

глядывала в окна и говорила: и у нас такой абажур обязательно будет. Когда родители получили отдельную комнатку, мама сама сделала абажур из своего красивого шёлкового лимонного цвета с бахромой платка. В центре платка прорезала дыру и повесила на каркас. Получился абажур».

«Это было тяжёлое время, но оно было добрым», – несколько раз повторяет Элла Львовна.

Она считает, что именно тогда были заброшены зёрнышки человечности, которые проросли в ней способностью сопереживать. «Была бы я постарше, меня, конечно, коснулись бы дела космополитов, убийство Михоэлса… Слишком взрослые вещи, – говорит она. – Я этого не помню. Зато помню, как мы ждали большую перемену, чтобы получить сладкую ватрушку. И дневные концерты для военнопленных помню».